moje more

      — Принц, не могли бы вы… одеться? — хмуро выдал Хайтауэр в самый первый раз, как явился позвать Люка к ужину.       Должно быть, крайне унизительным было иметь теперь такую роль при дворе. Что точно унизительно — не суметь скрыть взгляд, который все же успел скользнуть ниже. Каким он казался трогательным в своих попытках сохранить лицо. Но Люк заметил. И Люк непременно собирался дать ему об этом знать. Позже.       В следующий раз Хайтауэр уже не был так самоуверен. А Люк не был столь обнажен. И не запахнутый халат при резком повороте, с которым Люк двинулся к гардеробу, открывал даже больше, чем полная нагота, — больше и дразня воображение.       Люк стоял боком, скользил ладонями по шелкам одежды и тайком косился на Хайтауэра. Тот смерял его взглядом, источал презрение каждым взмахом ресниц. Он понимал, что не имеет власти здесь — ни в замке уже Королевы Рейниры, ни в комнате её «сынка-бастарда», — но храбрился как мог. Пытался остатки своего израненного, верещащего от боли достоинства убаюкать хотя бы в фантазиях в собственной голове.       Люк видел его насквозь: ничего там уже не осталось. И Люк намеревался изничтожить даже призраков, своими предсмертными воплями сотрясающими хлипкие стены его защитных баррикад.       Ещё несколько раз Хайтауэр просил Люка одеться. Привычно хмурился, обращался к нему исключительно «принц».<br /> И вот наконец:       — Мой принц, — внезапно смиренный, коротко кивнул, как обычно и делал, когда заявлялся по вечерам.       Изменения в Хайтауэре не ускользали от внимания Люка, каждое из них слишком четко проступало в суровом взгляде и в ровной линии бровей. И даже в том, насколько глубже он теперь входил в комнату.       Это почти по-детски Люка восторгало: Хайтауэр отводил глаза не в показном отвращении, но виновато. Виноватым он чувствовал себя за то, что таилось за ворохом его мыслей о повседневных делах. Что путало их. И что со дна темной бездны поднималось и окутывало жаром, как только день приближался к концу. Как только сам Хайтауэр приближался к покоям Люка.       Люк знал, что Отто видел его задолго до того, как входил, сквозь дерево двери уже предвкушал вид, уже мечтал, уже нестерпимо жаждал облизать взглядом то, чего всегда удостаивался за нею.       С каждый разом все меньше — а сегодня и вовсе никакого протеста: смирение застыло на лице хрупкой маской. Сложенные на животе руки и все ещё горделивый разлет плеч. Произносил свое приглашение на ужин медленнее, с расстановкой, чуть вскидывал подбородок. Это было не характерно: для выражения презрения и недовольства Отто всегда использовал глаза, если был закрыт рот. Ухмылка и взгляд, сухой и скрежещущий. И этот самый взгляд на Люка стал мягче заморской ткани, что искушающе струилась по изгибам белых бедер, вбивая глубже в глотку расплавленное желание.       А вздёрнутый подбородок — это последняя оборона. Его отчаянная попытка хотя бы самому себе доказать, что с того дня, как взору впервые открылась бархатная кожа юного тела, ничего не изменилось.       Самообман. Дешёвый и осознаваемый.       Черное отчаяния и безнадёга — при тоскливом взгляде на бархат, которого нельзя было коснуться.       Люку было забавно от мысли, что коснуться Хайтауэру все же позволят. Так они скрепят их смертоносный союз. Так Отто врастёт ногами в дно своей долговой ямы и даже не подумает просить пощады.       Люк видел — уже кожей ощущал — что изменилось слишком многое, чтобы он оставил эту затею или вдруг решил смилостивиться. Слишком поздно для отступления. Так что Люк решил наступать. Сегодня.       — Много у нас времени? — полушепотом спросил Люк, медленно подплывая к гардеробу.       И полы халата, расшитые жемчугом, разлетались пенистыми волнами. И руками он все ближе подгребал к бурлящей пучине, нисколько не напуганный. А за бортом — тонули.       Захлебывались. Кровью, может. Но в шуме бури было не разобрать разницы.       — У вас… — кажется, он задумался и только сейчас понял, как обратился к нему раньше. И решил, что терять уже нечего, — … мой принц, сколько угодно. Вас ожидают.       «А я откланяюсь». Нет, Люк не собирался отпускать его.       — Отто… — мягко позвал он. Мягко — ровно так же, как ледяная сталь кинжала погружается в беззащитную, податливую плоть. Алое окропляет руки теплой липкостью. Кто откажется от этого удовольствия? Точно не Люк. Точно не Хайтауэр. — Постойте, — мягко, без возможности отказать.       Хайтауэр не обернулся, но замер мгновенно, постарался не слишком выдать шорохом сапог, как скоро принял решение. Люк никаких резких движений не совершал, Люк томил и выжидал. Это проверка терпения, проверка — насколько сильно желание. А точнее, ещё одна издевка-напоминание для самого Отто. Ведь Люк и без этого давно уверился, что тот готов простоять так до зари. Пока он не повелит иного.       Люк подхватил пальцем рубашку с вырезом на спине. Иноземная мода, подарок дедушки.       — Не поможете?       Губы Хайтауэра едва дрогнули, когда он обернулся и увидел, о чем Люк его просил, и он сжал их, чтобы не позволить себе ухмыльнуться. В лицо своей долгожданной мечте, что распростерла пред ним руки.       — Я позову слуг.       Люку не нужны были слуги. Люку необходимо было почувствовать, как жилистые пальцы от невозможности прикоснуться дрожат, возятся с завязками и случайно задевают белую кожу спины. И в один из следующих вечеров, когда Хайтауэр сдался, Люк сумел вдоволь насладиться этим ощущением.       В другую их встречу Отто оказался приятно удивлен.       — Мой принц, я приятно удивлен, — изогнул бровь и едва заметно улыбнулся.       И окинул взглядом уже полностью собранного Люка.       Был приятно удивлен и неописуемо, омерзительно расстроен. От Люка не спрятать было потухший взгляд: проведенный в делах и предвкушении день Хайтауэру показался теперь непроглядным лесом, бессмысленным, жестоким, ранящим ветвями, средь которых перестал проникать свет.       Но Хайтауэр сказал лишь то, что сказал.       — Куда же вы так торопитесь? — Люк придержал его за локоть. Даже для него, пусть он и готовился, этот жест ощущался волнительно. — Распускать грязные слухи? — Люк уже обогнул его и весело бросил прямо в лицо.       — Я не сплетник, — весь былой насмешливый задор смялся на его лице в неясную эмоцию. — Но и не слепец.       — И что же вам говорят ваши глаза? — Люк отнял руку от локтя Отто и несколько раз похлопал пальцем себе в щеку, под правым глазом. — О моей матери? Обо мне?       — О вас. И о моем внуке.       — А что с ним? — Люк часто заморгал и вскинул брови.       — Я вижу, что вы изводите его. И… тормозите его обучение.       — Это каким же образом? — Хайтауэр боле не желал делиться своими наблюдениями. — А вы бы хотели, чтобы я изводил вас?       Ответом была вздёрнутая в возмущении губа. И, как прежде, вожделеющий взгляд, намешанный с ревностью и обидой. За столом Люк всегда тайно отслеживал его.       — Это неприемлемо, — и вожделеющий, намешанный с ревностью и обидой взгляд.       И стоял. Врастал в дно ямы. Захлебывался. Глубже.       Когда он вновь приоткрыл губы и попытался произнести что-то ядовитое, ни яда извлечь из своего поганого языка, ни звука не смог.       Люк скользнул рукой к его воротнику, намереваясь поправить, и словно невзначай прошёлся пальцем по коже за ним.       — Зайдите вечером.       Люк проследовал к выходу, но был вынужден обернуться через плечо.       — Не совсем понимаю… зачем?       — Я дам вам поручение. Сделаете?       Конечно, сделает. И не только потому что у него не было выбора из-за своей прислужьей участи и указа Рейниры, уже нет.       И он пришел. И прекрасно понимал зачем.       Люк впервые оголился при нем — в этом самом моменте Отто участвовал. Сначала с рисованным достоинством — принял одежду, отошёл, чтобы оставить её в стороне, пока Люк погружался в воду. Затем вдруг оказался ближе. Люк сам диву давался, как до смешного легко, без слов и жестов, приманил его к себе. Хайтауэр знал зачем явился, пусть это могло не совпадать с тем, зачем его позвали. Волновало ли его это?       Или его волновала лишь возможность дотронуться до чужой, распаренной кожи? Смоченной в мыле тряпицей пройтись по тугим стрелам мышц, от низу к верху, и ещё раз. Почувствовать сладость снов наяву, пока лишь ладонью, пока только через ткань. Заскользить по рельефу рук, расслабленно уложенных на краях ванны. Костяшки пересчитать, бережно смывая пену. И коснуться.       Губами — пальцев. Открытой раны — сталью.       Отто сделал это быстро, тонко, невесомо. Словно заворожённый, он медленно склонялся все это время, скрываясь в дурмане ароматических масел и в густом паре, и резко отпрянул после. Люк откинулся на бортик и наблюдал из-под полуприкрытых век за тем, как искажалось его лицо.       Вода остывала, пока Люк провожал Отто взглядом. Хайтауэр бежал с позором. Этот позор он будет вспоминать до конца своих дней… недолго, если задуматься. И этой ночью он не даст ему заснуть. Липким сладким ужасом опутает голову, несгибаемую волю, стержень, который давно надтреснул и сегодня переломился. И стержень, который он преломит сам, глубже утопая в пороке.       Принять следующее приглашение Хайтауэру стыд не помешал. И он все ещё упорно делал вид, что не понимал зачем.       И ещё более потерянным он выглядел, когда дверь в покои Люка отворилась и уверенной поступью вошёл Эймонд. И ровно, как и сам Отто, испуганно замер.       Люк окинул Хайтауэра взглядом исподлобья и был уверен, что пригвоздил его ко дну. Дал ясный приказ. И он будет следовать ему хоть до самой зари.       А затем Люк двинулся мимо него к Эймонду.       — Люц!..       Он почувствовал, как запротестовало тело Эймонда, как заколотилось от ужаса сердце, но также — каким умоляющим был его язык. Каким голодным был его рот, мечтавший об этом, наверное, с самого утра. Как подрагивали пальцы тоже чувствовал: Эймонд невольно — по привычке — скользнул руками к талии и придержал её. Привычка любить и хотеть Люка вросла в него сильнее животного страха быть раскрытым, сильнее разбивающего стыда перед дедом, который суровым нравом и молчаливым осуждением олицетворял для Эймонда Семерых.       Любить его — было важнейшей из привычек. И Люк почти растворялся в жаре этого осознания и проникал всё глубже.       Отто за спиной оставался безмолвен.       Да и вряд ли Люк даже при всём желании мог бы что-то услышать за влажными звуками, с которыми пил Эймонда, ловя губами каждый судорожный вздох. И совсем скоро Люк почувствовал, что Эймонд расслабился.       Ему понравилось.       Почти физически ощутимая беспомощность человека, смирно стоящего позади. Тирана и убийцы его желаний, сжигающих все внутренности. И Эймонд в конце концов вошёл во вкус, воспрял, расправил плечи и начал целовать сильнее, напористее, почти лишая воздуха. Его тело дрожало теперь — в кой-то веки — не от страха в присутствии деда, а от нетерпения и возбуждения. Хотя Эймонд точно понимал, что дальше они пока зайти не могут, и упивался каждым мгновением, в которое мог оставаться собой, оставаться с Люком, несмотря на присутствие морального надзора.       И только когда Люк напился, наступила заря.

***

      — Что он хотел? — озираясь на дверь, затребовал Эймонд, как только вошёл.       — Это неважно, — промурлыкал Люк, встречая его мягким оглаживанием по плечам. — Он никому не скажет.       И в глазах Эймонда стлела тревога.       Сегодня солнце село слишком поздно, но оно село. Не предполагалось, что Эймонд встретит в коридоре Хайтауэра, который только что покинул его, но это даже удачно. Их последняя встреча.       — Он угрожал тебе?       Эймонд не получил внятный ответ, но получил достаточный. Взглядом Люк дал понять, что никакой угрозы от его деда не исходило и что он больше не хочет думать о том ни мгновения.       Эймонд послушался. Его тёплые руки мягко легли на талию, глаза любовно очерчивали лицо.       Эймонд всегда был послушен. Эймонд был влюблен. Эймонд был любим. И неизменно сгорал от желания каждый день, что проводил под осуждающим взглядом Семерых. Люк в них не веровал, но тоже имел страхи. Например, вслух рассказать о тяжести за грудиной, с которой приходилось сталкиваться в разлуке. И тем не менее, Люк всегда выдавал себя — языком тела, ему думалось. Эймонд ловил его на этом и других подтверждений не требовал.       — Нет, — Люк отвернул голову, как только Эймонд начал приближаться к губам. Может, выглядело слишком резко, но это было жизненно необходимо. — Ниже.       Эймонд всегда был послушен.       Пока он спускался, одеяние скользило, оголяя кожу для влажных касаний, и Люк прижимал Эймонда к себе, путаясь в серебряных прядях меж лопаток. Эймонду было безопасно только рядом с ним, а безопасность его — важнее всего Люка. Как и безопасность всей семьи.       Люк до последнего не был уверен, что сможет коснуться его губами, и, когда Отто явился, оттягивал дольше, чем можно было, чтобы это не стало подозрительным. И невзначай провел пальцем по губе. Тогда заметил жадный, горячечный блеск в закалённом льдом взгляде. Хайтауэр хотел прикоснуться к святыне, недосягаемой и тщательно охраняемой… к любой его части. Слюна подходила. И он послушно раскрыл сухие губы и принял палец Люка, с чужой слюной проглатывая долгожданную мечту и успокоение.       Ласка любимого поможет ему выжечь эту картинку из воспоминаний.       Пока Эймонд расписывал поцелуями правую ключицу, Люк, воспользовавшись моментом, отвернул голову влево, обернул пальцы рукавом слетевшего с плеча халата, поднес ко рту и аккуратно обтер губы, чтобы ни одна кроха боли, предназначенная другому, не навредила ему.       Эймонд не заслужил сегодня его губ. Ни один человек не заслужил того, к чему могли приговорить губы Люка в этот вечер. Но Отто человеком не был. Отто был язвой на теле его семьи, бесконечно гниющей и не сулящей исцеления или хотя бы смертельного покоя. И эта зараза должна была быть уничтожена. Прижигание огнём дракона не оставило бы и шанса неумолимо распространяющейся инфекции. И послужило бы предупреждением для других: для тех, кто норовит после любого падения загноиться на даже незначительной ранке его Дома. Но огонь мог выжечь слишком многое вокруг себя, нельзя было так рисковать.       И Люк избрал куда более щадящий способ. Но не для Хайтауэра. Жар драконьего пламени все же коснется его. Соль чужих губ обернется бурлящей пеной. И будет агония. И будет выкручивающий органы водоворот. И будет синева, какой затягивается предрассветное небо. А затем заря займётся и остынет кровь.       — Я хочу увидеть Семерых сегодня ночью, — прошептал Эймонд ему на ухо, укладывая на постель и следом нависая.       — Каждого по отдельности?       — Воина и Кузнеца будет достаточно, — Эймонд сладко растянул губы в улыбке, склоняясь к его лбу и согревая дыханием кудри. — И, может, Неведомого.       — Ты переоцениваешь свои способности, дядя.       Он переоценивал. Склонен был. Но это не значило, что Эймонд не прыгнет выше головы, если того пожелает. И если того пожелает Люк.