Предрассудки это цепь, которая тебя сковывает. Пока у тебя есть предрассудки, ты не можешь двигаться вперед.
© Боб Марли.
🟩🟨🟥
Желтые лампочки-груши на гирляндах грузно свисают гроздьями на соломенный навес бара, увешанный искусственными лианами гавайских цветов. Огоньки перетягивают к себе внимание от полуживого танцпола с сонными мужчинами и пухлыми темнокожими женщинами, ковыляющих в длинных подолах юбок. Облысевшая мишура на деревянных перилах, ведущая на второй этаж и вялая местная музыка. Хёнджин, чешет ключицу, вздыхает и сомнительно оглядывается, чуть брезгливо морщась от затхлости и изношенности места. Делать здесь вообще нечего: стаканы граненые многоразовые, которые все ставят на один большой поднос, и не факт, что их вообще протирают, прежде чем налить коктейль кому-то другому. Вообще-то факт, Хёнджин ни один раз заметил — здесь их не моют. Ситуация гадкая. Он с мольбой и надеждой отвлекается на пришедшее сообщение: «Я в пробке застрял» И вновь вздыхает. Огромные колонки в многослойной пыли, искусственные веники красных лилий в китайских вазах, рокот каблуков, ласточки, кружащиеся у потолков. Повсюду кишат вспотевшие тела: усталые, зыбкие, но чрезмерно счастливые — на всем острове такие. Чересчур общительные, улыбчивые и доброжелательные, аж тошно становится. Где-нибудь в Европе, у себя дома, Хёнджин бы посчитал их улыбки фальшивыми и лицемерными, но они самые настоящие. Даже те, что под коноплей заядлые и подлинные, просто выведенные искусственным способом. Но что-то в этом есть. Романтика рождается из мелочей, плюсы есть везде. Это просто Хёнджин отыскал свою золотую ложку и теперь хохлится, боясь притронуться ко всему простонародному, человеческому. Маракасы шипят как змеи, над грушевидными лампочками вальсируют мошки, моль и комары. Коренастый бармен разливает по рюмкам мутную чачу. Хван поправляет полупрозрачную шкурку со стразами, потуже перекручивая атласные ленты вокруг талии, зачесывает волосы назад и хмурится без причины — как маленький ребенок, когда ситуация идет не по его королевскому веленью. Все тряпочные марионетки должны отдать маленькому принцу свои деревянные кресты с веревками — почти что сердце и верность, и лично в руки на бархатной подушке. По-другому никак. Впереди, в мутной темени душной ночи, за обляпанной барной стойкой сидит сгорбленный гриб ямайских раскрасок. Хёнджин не знает точно, но предполагает, что подобные грибы видят обдолбанные, а ему за даром посчастливилось лицезреть воочию. Из вязаной шапки-берета на затылок лоснятся волны непривычно-белых волос, не спрятанные в путанице черных дредов. Иностранец из любопытства подползает ближе к грибу в тени и, едва замечая азиатский разрез глаз на лице незнакомого юноши, беспардонно интересуется, окликая того почти у затылка: — Привет, а ты говоришь по-корейски? Юноша вздрагивает, пугливо озирается и хмурится. Видимо, не понимает. — Прости, — улыбчиво произнес Хван, тут же перейдя на английский, — я подумал, ты мой соотечественник из Азии. — Я местный, — недоверчиво разомкнул губы молодой незнакомец, цепляясь пальцами за спинку стула, — Феликсом звать. Корейский не знаю, и никогда там не был, но корни присутствуют. Здешний перекошенный акцент шершавит сквозь пелену английского. Ямайка ценит свой гордый нрав, предпочитая с местными болтать на родном языке. Хёнджину не всегда бывают понятны извращенно вывернутые наизнанку слова, особенно обижает, когда ямайцы плотоядно насмехаются, чувствуя преимущество. Полосатая растаманская шапка съехала на брови, бесчисленное количество пестрых растянутых фенечек — почти на локти. Ямайский медовый загар, выбивающиеся светлые волосы, синяя плюшка назара, висящая на груди, многоточечные веснушки как брызги хны, которой умело орудуют женщины на шелковом побережье Карибского моря. — Приятно познакомиться, Феликс, — Хёнджин незатейливо тянет ладонь, завешанную украшениями из бисера для рукопожатия, и неловко убирает, не видя ответной реакции. — Свое имя не назовёшь? — всего-навсего спрашивает он, наклоняя голову в бок. Неловко. Хёнджин даже не может понять, о чем этот парень думает — лицо расслабленно, не выражает ни радости, ни злобы. Едва проскальзывающая улыбка, которая перчит слабым огоньком ухмылки, но это совсем не то: будто бы она совсем не живая. Пустая. Иностранец на мгновение поджимает губы, раздумывая в правильности своих решений, а надо ли оно ему вообще. Но Минхо опаздывает, а делать в этом баре по-прежнему нечего. Он пробует еще раз, натягивая на лицо самую широкую, тягучую, словно из латекса, лыбу. — Могу еще место жительства, любимый бренд духов и имя собаки, — вновь протягивает незнакомцу руку, второго отвержения он не выдержит, — Пилюля, — на этот раз ее пожимают. Как славно. — Ты по кличке решил? — Не, это собаки. Я Хёнджин. У Феликса она сухая и шершавая, как забытая недоеденная вафля из прибережной забегаловки; но приятная, не вписывающаяся в раздел обычных и привычных. Глаза у него поразительно здоровые: не пучеглазые, чуткие, наглядно змеиные. Они заворачивают в бездонные переулки взгляда напротив, выкачивая всю необходимую ему информацию. Хёнджин чувствует себя рассеяно и трезво в противовес: его словно раздевают взглядом, не в пошлом контексте. Нет. Это что-то другое, изучающее и анализирующее. Но чувства одни и те же — как у репчатого лука, с которого раз за разом снимают шкуру. Растаман убирает руку, метнув напоследок грязно-бурыми искрами. — Пока не скажу, что приятно, Пилюля, — он усмехнулся над словом, — но ты попробуй удивить, — зябко шелестит ямаец, убирая с соседнего стула вязаную размашистую сумку с бусинами на кармане и бахромой понизу. И все. Вся строгость и собранность внезапно рассеялась. Постороннее лицо подпитано сумбурными тенями от гирлянды с желтыми лампочками. Не сказать, что оно привычно для здешней среды обитания — вдруг стало сильно счастливым и доброжелательным, но в атмосфере заметно снизились градусы. Возможно, это сама по себе манера речи и мимики, в которой его близкий круг общения не видит расторопного презрения. — Я привык удивлять действиями, — бодро мурчит он, понимая, что кажется, смог к себе расположить, — но раз ты настаиваешь… Могу и словесно снести тебе крышу. Так, что ты обалдеешь с моих познаний. — Ты неумело пытаешься со мной флиртовать? — Феликс вычурно выгнул бровь. — А не, пардоньте, я всегда так, — отнекивается Хёнджин, взлохматив черные волосы, обсыпанные крупными блестками, — не воспринимай всерьез. Знал, что Библия — это книга, которую чаще всего воруют в американских магазинах? — Ты верующий? — Если это так можно назвать, — тускло хмыкнул парень, — я верю в людей, искусство и науку. — В каждом из нас есть Бог, поэтому мы не одиноки, — Феликс расслабленно опустил глаза, доставая из-за угла скромную чашку и отпивая оттуда. Хёнджин попытался сделать безучастный вид, взглянул на браслеты из бисера, мерцающие перламутром. Музыка лениво хрипит из динамиков: бубен звенит на фоне, маракасы напоминают штиль на безлюдном пляже, от гитары тяжелеет в груди. Странная музыка, от которой хочется спать, но одновременно с этим появляется желание незатейливо качаться в ритм. Наверное, что-то подобное нужно слушать, подпитываясь колосистой анашой. Хван читает очередное пришедшее на телефон сообщение и прячет телефон в заднем кармане клубнично-розовых джинс клеш. «Я подъезжаю. Скоро буду, ты же в том баре меня ждешь?» Хёнджин размышляет совсем недолго. Снова вытаскивает телефон, корчит рожицу на фотку и отправляет в чат, спокойно кладя телефон на стойку перед собой. Теперь пришла очередь Феликсу косо поглядывать на иностранного знакомого, тихо серпая жидкостью в чашке. — И все же, — вдруг начинает Хван, пальцами постукивая по поцарапанной поверхности столешницы, — несмотря на это, ты чахнешь тут один. Как столетний виски, который все не решаются открыть. Кстати, о барашках, не хочешь выпить? — Знаешь, как говорят здесь многие? «Трава — это исцеление нации, алкоголь — ее разрушение». — Это значит – нет? — Нет. Хёнджин откидывается на спинку стула, в упор разглядывая молодого юношу. Он про себя отметил, что Феликс выглядит младше него, года так на два. На плечах висит пончо кирпичного цвета, понизу треугольника — пушистая красная бахрома. Как и на рванных джинсах, как и на сумке. Странное сочетание: примесь растафарианства и хиппи. Не то чтобы Хёнджин как-то разбирался в течениях и субкультурах, но лично для него это одно и то же, разве что стиль отличается. А так… Что те, что другие — счастливы под мариванной. Ямайка не для грустных. Феликс ей совершенно не соответствует. И сливается воедино. Это противоречит всему того, что здесь успел повидать Хёнджин за все время. Странный контраст, от которого хочется отвернуться и до последнего вкушать; отрицать и принимать — надоедливая беготня снаружи и по изнанкам. Феликс абсолютно не вписывается в островские понятия, какие-то ожидания и рамки. И тем не менее подобные ему люди прекрасно дополняют какое-либо место со своим колоритом. Вот только Хёнджин таких еще на отзывчивой Ямайке не встречал. Сапфиры на потолке вместо звездной ночи, шмаль у каждого в кармане вместо ужина. Благодать и эйфория, кусочек Земли, где не принято париться по пустякам. Гавайская куколка в юбчонке мотает головой на полке, на полупустые бутылки с мартини садится пыль. Феликс поправляет съехавшую растаманскую шапку поджимает колени к груди, тапочками на платформе пачкая краешек стула. Вновь шумно отпивает из чашки, Хёнджин больше не может не спросить. — Что у тебя в чашке? — Чай, — лукаво улыбается ямаец. Челка колет лоб, шапка вновь съезжает набок. Хёнджину дурно. То ли от самой первой за все время улыбки, то ли от того, что над ним смеются? Ведь это вовсе не улыбка, это самая настоящая насмешка. Необычно. — Почему-то я сомневаюсь, — бурчит Хван. — Это самый обычный зеленый чай. Можешь проверить, если хочешь, — и протягивает в руки парню загадочную чашку. Хёнджин неуверенно глядит то на подозрительную зеленоватую жижу, то на хитрый змеиный оскал парня. Феликс любопытно прищуривается, словно заранее зная, как тот поступит. Людей в бар заходит все больше. Достаточно новая партия: эти довольно свежие и бодрые. А Хван незатейливо отказывается. — Я поверю тебе на слово. Феликс смеется: так открыто и будто искренне. Вся ведь ирония в том, что он не верит… Это ожидаемо для Феликса и неожиданно для иностранца. Этот смех… Хёнджин впадает в странный ступор. У мозга закончился лимит удивлений. — Что означают твои фенечки? Или это личное? — вдруг меняет тему Хван. — Личное. Но я расскажу. Но для начала скажи, что ты думаешь на этот счет? — На рождественские не похожи, — задумчиво отвечает парень, кивая на ту, что состоит из зеленых и красных цветов. — Это любовь к природе. — А эта? — загорелся Хёнджин, тыкая в красно-белую. — Свободная любовь, — мычит Феликс, иностранец хмурится в непонятках. Тогда незнакомец поясняет, — не сковываю себя рамками, обещаниями, обязательствами. — В этом что-то есть, сам плетешь? Феликс не отвечает. От чего-то меняется в лице, холоднеет. Что у этого типа на уме? Он вальяжно откидывается на спинку стула, складывая руки на груди будто в защитной позиции. Старые фенечки в катышках скатались на медовые запястья, бахрома кирпичного пончо щекочет локти. Музыка гаснет в аплодисментах толпы, что хлопает паре, страстно исполняющей сальсу, веснушки как брызги хной, пляшут по лицу от моргающих желтых лампочек. — Ты действительно хочешь у меня это спросить? — Да? — неуверенно отвечает Хёнджин, не понимая, к чему клонит этот мальчишка. — В баре, посреди вечеринки, — продолжает ямаец. — Ну, это очень тяжело назвать вечеринкой, конечно… — ехидно усмехнулся Хван, взглянув на стариков, курящих кальян на лестнице, ведущей на второй этаж, — но думаю, да. — Это странно, — легко констатирует Феликс, обводя пальцем кромку чашки. Не страннее, чем ты. — Не страннее, чем растаман, что абсолютно один сидит за барной стойкой и не пьет алкоголь. Феликс хмыкнул. — Растаманы, как правило, не пьют алкоголь. А я пью. Но не здесь, здесь бы я и тебе не советовал. — А? — откровенно не вдупляет Хёнджин, глупо промаргиваясь. В смысле не растаман?.. Серебряные лунные блестки на веках и висках, насыщенно розовый в уголках не менее сияющих глаз. Иностранец тоже не подходит в местные красоты простецких бунгало, ржавеньких минивэнов и, в какой-то степени, бедности. Он выглядит элегантно и изящно. На фоне соломенного бара больше для местных, чем для туристов — вычурно и броско. И все же… — Что? — спрашивает Феликс, делая вид, что не понимает о чем идет речь, — не смотри на меня так. Кто тебе сказал, что я растаман? — Ну, ты в шапке этой. Тебе, кстати, не жарко в ней? Феликс игнорирует последний вопрос, любопытно разглядывая белые ленты, обмотанные вокруг тонкой талии. Бегло отворачивается, надеясь не быть пойманным с поличным. Но Хёнджин видит, от него не ускользает заинтересованный взгляд ямайца, он слабо усмехается, посчитав эти скромные переглядки милыми. А Феликс, чуть сглотнув, продолжает гнуть свою линию: — Ну ты же ведь не называешь эмо тех, кто подводит глаза? — он снова наклоняет голову вбок, разноцветная шапка уже обыденно скатывается по направлению. Забавная привычка, — или называешь? — игриво щурится Феликс, прожигая дырку своими змеиными глазами. Хван в очередной раз хмурится. Кажется, это переходит в определенную закономерность. И почему-то появилось ощущение периодичности. Фиолетовые огоньки ползут пятнами по заграничному лицу, Хёнджин облизывает пересохшие от духоты губы, на секунду зажмурив от курортной усталости глаза. Его волосы, лицо и легкая полупрозрачная кофточка мерцают и переливаются бликами вместо диско-шара, которого в этом баре и в помине никогда не было. Эйфория окутывает изнутри, а не снаружи. — Все равно странно. — Не суди. Разве что себя самого, — только и отвечает Феликс, пожав плечами. — Что? — не понял Хёнджин. — Боб Марли. — Я про это и говорю, — бурчит парень, мимолетно проверяя время на телефоне, — ты его даже цитируешь. Не говоря уже о том, что выглядишь как представитель этой культуры. Феликс фыркнул. — Здесь каждый второй его цитирует. Дырявые колени с бахромой по-прежнему прижаты к груди, крупные бусины на высоких тапочках чередуются красным, желтым и оранжевым. Хёнджин на секунду задумался о том, что этому странному парню, мальчишке подошла бы осенняя погода с обильным кленовым листопадом. Чтобы с ярко-желтым дождевиком, кроваво-красными резиновыми сапогами и оранжевой шапкой, не закрывающей уши. — Как часто ты тут обитаешь? — поинтересовался Хван, убрав мешающую челку солнцезащитными очками со стразами. — Довольно часто, — мычит ямаец, — здесь удобно самокрутки делать. — Так ты все-таки торчишь? — Фу, как пошло это было сказано. Ты на Ямайке, чувак, — воскликнул Феликс, разведя руки в стороны, — кури, танцуй и наслаждайся. — Это было очевидно, — вздохнул иностранец, — но нет, я таким не промышляю, извини. Неразборчивый шепот голосов из песни, смех молоденьких местных девчонок и смуглых дедов с седыми бородками. Танцы плавные, страстные, хаотичные. Жертвенные и хищные — самба ямайских пороков. Парни целуют пышногрудых женщин в щеки. Девчонки целуют девчонок в сочные губы, измазанные помадами винных оттенков. Золотые кольца в ушах мерцают как искры на тропических амазонках, из кривых толстых трубок вьется густое и вязкое марево, барабаны бьют по ушам, яркие укулеле тянут в вечность. Феликс стрельнул глазами, заметив, что Хёнджин стих, словно разочаровавшись и теряя нить интереса к беседе, и ямаец сам попробовал поддержать странный, но интересный разговор, облизанный хаотичными языками. — Красивая песня, — расслабленно донеслось совсем рядом. — Песня? — откликнулся парень, выгнув бровь, — тут же слов нет, одни завывания. В животе свело от приятного чувства, мелкая дрожь трепета от осознания того, что Хёнджин смог растопить молчаливое необъятное сердце, не заинтересованное в соломенных плясках посреди ветхого бара. — Надо понимать внутренние буквы, их глубокий смысл, — почти шепчет Феликс, прикрывая в наслаждении глаза. Плавный рокот ручных барабанов западает в сердце, – это переживания, чувства через музыкальные инструменты. Музыка третьего мира, понимаешь? — он буднично растворяется в ночи, безмолвно утягивая иностранца в пучину теплого завершающегося праздника – да, именно так можно описать чувства, которые испытывают местные после тяжелого жаркого дня. Это когда после всего выпитого и съеденного сидишь за чашкой кофе с тортиком и разговариваешь по душам с давним другом. На Ямайке сладость воспоминаний не заканчивается никогда, — знаешь, это как благословение или спетые новости, которые не преподают в школе, — одухотворенно лепечет Феликс, поправляя полосатую растаманскую шапку-берет, — в музыке есть прекрасная вещь – когда она попадает в тебя, ты не чувствуешь боли. Он переводит взгляд с эйфории мечтаний: переспелых фруктов в тарелке у бара, тяжелые деревянные бусы на шеях веселящихся женщин, наспех сделанная еда из не пойми чего — все это нравится Феликсу. Так выглядит его дом. Со своими закорючками, тараканами, вредными маленькими братьями и сестрами со всех Ямайских трущоб. Феликс вдруг тихо смеется, столкнувшись глазами Хваном. Хёнджин на него смотрит как ребенок, которому объясняют, почему трава зеленая, а облака не падают наземь: непонятно, глупо, заинтересованно, — Сразу видно, что ты не местный, — застенчиво хмыкнул Феликс, пряча руки в треугольном полотне одежды. — Да, я здесь всего второй раз. — Второй – не первый. Значит, что-то тебя сюда притянуло, — тепло поднял краешек улыбки юноша. Хенджин на него посмотрел непонятно. Нечитаемо. Несравненно странная встреча посреди ночного пляжа, утыканного белыми звездами. Из-за потолка бледнолицая луна не видна, но она очаровательно прекрасна. Служит маяком для романтичных свиданий, ласковых поцелуев в шеи и приторные от мартини губы. Глаза в глаза. Змеиные в элегантные и перламутровые от блесток. В растаманских зрачках непросеянный туман и мутная дымка от пыльного освещения всего помещения. Гирлянда желтых лампочек пятнами въелась в хмельные очертания лица, фривольно скатываясь по крупной вязке пончо. Хёнджин завороженно смотрит на молодого ямайца, застыв от его простецкой красоты. Феликс выглядит не так, как он: у него не выбеленная кожа, что для Азии является классикой стандартов красоты, есть темные рассыпчатые веснушки и чуть вьющиеся соломенные волосы. Ни грамма косметики, даже следов тональника нет, в отличие от Хван Хёнджина, что усыпан блестками и стразами с ног до головы. Буквально. Иностранец расплылся в беззаботной улыбке. Он набрал в легкие воздуха, хочет что-то сказать, но не успевает, чувствуя на загривке легкую вибрацию голоса. — Я тебя потерял, — шепчут сзади, ласково утыкаясь носом в затылок, — прости за опоздание. По телу копошится тягучая дрожь, плечи сияющего парня покрываются россыпью мурашек. Хёнджин моментально оборачивается на голос старшего, ловя его сухие губы. Фиолетовые софиты подсвечивают русые завитки волос, мерцание желтой гирлянды пламенем ложится на подрагивающий веер ресниц. Поцелуй развязный, желанный и шумный. Жужжащий рой чувств и многозначных эмоций заложен в кропотливых действиях: то, как татуированные руки мужчины трепетно оглаживают скулы; то, как Хёнджин обжигающе дышит, на секунду отстраняясь для того, чтобы вновь припасть к манящим губах, сминая неторопливо, но лихорадочно. Минхо мажет языком по верхней губе и вновь впускает в чужой рот язык, проводя по небам. Феликс молчаливым взглядом уткнулся в барную стойку, разглаживая бумагу для самокруток. Минхо отстраняется и, заметив, что Хёнджин не желает отлипать, слабо щелкает его по носу. — Прекрати, — довольно усмехается мужчина, — на нас уже люди с завистью смотрят. — Всю жизнь смотрели, между прочим, вот пусть и дальше пялятся, — фыркнул Хёнджин, сев прямо, — ой, — он внезапно перешел на английский. Растаман обернулся, — Минхо, это местный фрукт – Феликс. Феликс, это заграничный овощ – Минхо. Мужчина закатил глаза на слова Хвана, но добродушно улыбнулся, протягивая татуированную руку ямайцу. Феликс от чего-то застыл, внимательно разглядывая чужие черты лица: аккуратный нос, взмокшие светлые кучеряшки у лба и на затылке. Они пожали друг другу руки, в этот момент размышляя о чем-то своем. Ликерные глаза напротив змеиных; сталь и ртуть; наблюдение и изучение — каждый выискивал зацепки удочкой из моря неизведанного, не страшась быть пойманным. — Феликс, — позвал Хёнджин, отвлекая его от созерцания нового лица, — как ты смотришь на идею пойти с нами тусоваться куда-нибудь? Минхо удивился, обернувшись к своему молодому человеку, но сказал: — Я метрах пятидесяти видел что-то более приличное. Туда можно. — Я пас. — Ну давай, — протянул Хёнджин, прикоснувшись к чужой руке. Ямаец косо взглянул на место, где его обожгло жаром распаленной кожи Хвана, — это явно лучше, чем здесь тухнуть, засыпая на покачиваниях старичков. Феликс неуверенно кивнул, согласившись. Но отчего-то его глаза незаметно для всех потухли, захлебнувшись в дыме.🟩🟨🟥
Ветер прорывается через легкую шелестящую накидку хлопкового материала, облизывая вспотевшую липкую спину. Пышные зонты пальм по-собственнически укрывают в тени мешковатый гамак и солнечно-желтый минивэн чуть поодаль от него. Звезды отражаются в блестящих от алкоголя глазах, пар от горячей еды клубится в ночное небо, тусклые барашки блеют в шагах тридцати от хлипких столов, за которым сидят трое мужчин. В середине выцветает гравировка пепси, над головами оголился дырявый навес — голодные рты здесь держит лишь приятная музыка в стиле регги, приятная обстановка уединения и обещание Феликса о том, что здесь очень вкусная местная кухня и пиво. Минхо любознательно интересуется у Феликса о жизни на Ямайке: что нравится и отталкивает, какие люди и какие у них судьбы. Иногда просил сказать что-то на языке местных — Патуа, и ямаец с радостью говорил. Сначала между ними была многострочная неловкость, такая же самая, как и с Хёнджином в самом начале. Но под воздействием выпитого, она улетучилась, словно Карибский песок на ветру. Феликс заметно раскрепостился, время от времени легонько прикасаясь и приобнимая заграничных парней — вполне естественно для Ямайки. Сам уже потихоньку расспрашивал обоих о самом разном: так, например, Минхо узнал о том, что Феликс неимоверно начитанный: он полностью прочитал Библию два раза с самого начала и до самого конца, после этого перестав верить в существование Бога и откопав в себе мысль, что он частично живет в каждом человеке мира. А ямаец обратил внимание на странное сходство с Ли. Феликс делал все возможное для того, чтобы отвлечься от созерцания иностранцев. Они безумно симпатичные, отличающиеся от всех на Ямайке. Это неправильно. Неправильно пожирать змеиными глазами тех, кто целовался друг с другом. Почетное место четвертого стула занимает кальян на тропических фруктах, маленький стол ломится от жареных бананов, чесночных лепешек, гуакамоле и бокалов с напитками. Феликс сидит рядом с Хёнджином и пьет ром, Минхо напротив второго со стаканом текилы, а между иностранцами чахнет аппарат с трубкой. Хван ограничился невкусным для Минхо и божественным для всей Ямайки пивом. — Ты совсем не умеешь пить, — хихикнул в кулак Хёнджин, полуприкрытыми глазами глядя на растамана, — с одного стакана разморило. — Да, я редко пью, — слегка неконтролируемым языком медленно протянул Феликс, — работа не позволяет. — А кем ты работаешь? — поинтересовался Минхо, отпив текилы. — Учителем начальных классов в местной школе. Хёнджин в удивлении расширил глаза и поперхнулся пивом, выплевывая жидкость на песок. Уютная паутина гирлянды тянется от минивэна по спицам навеса. Вокруг больше никого: только осоловелый дядюшка-хозяин маленького автобуса, маленький осветленный участок пляжа, над которым то и дело кружат прожорливые комары и бесконечная непроглядная ночь. Звезды отражаются в море, не затрагивая пляж. Там, вдалеке размываются фонари от ресторанов и баров. Жертвенно-хищные танцы никогда не прекращаются — ночью батарейка Ямайки восстанавливается, люди сбрасывают карнавальные маски, открывая истинное нутро. Страсть девушек в красном и парней, запускающих свои руки вокруг горячих талий. Это невероятно. Но на маленьком островке с тремя столиками, огражденным желтоватыми гирляндами, царит уединение с природой и уют. Некая интимность, проходящая косвенно, мимолетно, трепетно… Домашняя атмосфера в уголке чужого государства. Феликс стал проводником. — Ты не шутишь? — Хёнджин вновь отпивает пива, — ты абсолютно не выглядишь, как учитель. Я думал, что ты вообще мальчишка, только школу окончивший. — Прости, я сегодня без очков и указки, — насмешливо ехидничает ямаец, наклоняя голову в бок — полосатый растаманский берет скользит за ней, — я люблю детей, мне в радость с ними работать. Конечно, летом у всех каникулы, работы как таковой здесь нет, но я подрабатываю в лагере в будни. — Это очень мило, — нежно улыбается Минхо, — в современном мире мало кто детей любит, особенно неугомонных. А они ведь часто такие, тебе ли не знать. — Да, хлопот с ними много. Но я буквально видел, как они в подгузниках ходили. Здесь все друг друга знают. Они, конечно, могут хулиганить, но шантаж на них работает исправно. Феликс усмехнулся мыслям, по-доброму мотая головой от проскользнувших воспоминаний. Он кутается в пончо, бахрома щекочет дырявые колени на джинсах. — Нюдсы обещаешь слить? — хохотнул Минхо, выгнув бровь. — Почти, я знаю их постыдные истории из детства. — Кошмар какой, как хорошо, что все такие люди, которые могли бы Хёнджину начать показывать детские альбомы с фотографиями, остались в Корее. — Я все еще мечтаю посмотреть фотографии, где ты голенький ползаешь по ковру, — задорно подал голос Хван. — Ой, что ты там не видел, — съехидничал Минхо, скорчив недовольную рожицу. Хёнджин передразнил его, отпив пиво из бутылки. Вот в таких вот мелочах проскальзывает истина. Взгляд влюбленный, наполненный переизбытком чувств и нежности. Ласковый взгляд прямо в душу, полное доверие и понимание настроения друг друга. Феликс нечитаемо опустил взгляд на высокую платформу тапочек с бусинами, поджав губы. Новая пища для размышлений, над которой он подумает чуточку позже. — У нас на Ямайке говорят: «У нас нет образования, но есть вдохновение, если бы я получил образование, то я бы стал дураком» — как заученный стих повторяет Феликс, — но мне кажется, что образование важно. Каждому человеку нужно стремиться к большему, не полагаясь лишь на талант и вдохновение. К сожалению, дети воспринимают учебу лишь как игру, но не более. Никакой серьезности. — Возможно, они просто еще маленькие, — Минхо неожиданно перевел взгляд со своего парня на Феликса, столкнувшись глазами. Ямаец краснеет, его только что так нелепо застали за разглядыванием. Щеки пунцовеют от того, что Ли чуть дольше, чем на мгновение, взглянул на растамана также, как до этого смотрел на Хёнджина, — ты ведь наверняка в детстве был таким же. — Да, но сейчас… — на секунду смолк он, стараясь успокоить сердце, — словно все обострилось. Я стараюсь воспитать в них хороших людей, но это тяжеловато, — хмыкнул Феликс, отпил ром, — ой, простите, вы на курорте, а я вас своей работой. — Ничего страшного, ты интересно рассказываешь даже о работе. — Так, а сколько тебе лет, Феликс? — все не унимается Хёнджин, выловив удачный момент. — Двадцать три. Хенджин снова плюется пивом на песок. Капли хмели скатились по подбородку, на шею и ключицы. Феликс обеспокоенно хлопает его по плечу, всучивая в руки салфетку. — Я думал… — откашливается он, — ты младше меня. А оказалось, что старше. Неспешная музыка разливается в уши, как и играющий сизый дым в небо. Минхо неторопливо затягивается кальяном, во рту перемешиваются вкусы строгой текилы и фруктов. Эта ночь располагает к себе. Татуированные руки обволакиваются в тенях, белая ткань накидки шелохнулась от порыва теплого ветра. — Очень красивая мелодия, — разрывая томящуюся тишину, говорит он. — Регги, — подмигнул Хёнджин, почувствовав себя знатаком, — в том баре хуже было, скажи, Ликс? — Ликс? — приподнял брови парень, отвлекшись от разглядывания комариного укуса на коленке. — Ты не против? — забеспокоился Хван, — тебе идет эта форма имени. — Не против. Но я не согласен, та музыка тоже была хороша. — Хёнджина вообще мало чем можно зацепить, — пояснил Минхо, допивая стакан текилы, и попросил хозяина минивэна еще раз налить ему. Вкусно. — Неправда, я довольно впечатлительный, просто тот вой мне не понравился, — буркнул Хёнджин, игриво перехватывая руку старшего, когда тот вновь потянулся к кальяну, — но даже таким, ты меня любишь. Минхо хмыкнул, другой рукой перехватив трубку и затянувшись, выпуская приятный запах в лицо младшего иностранца. Хван протянул руку, забирая у Ли кальян. Курить на пару романтично. — Вы, получается, встречаетесь? — подал голос Феликс, игнорируя зудящее желание достать косяк с травкой и обхватить его губами, в наслаждении уносясь с этого пляжа на второе небо. — Ага, — кивнул Минхо, — я надеюсь, тебе не противно от нас из-за этого? — Вовсе нет, на Ямайке всем давно плевать, кто в кого влюблён. Да и я… — Феликс вдруг прикусывает язык, понимая, что сболтнул лишнего. — А ну-ка… — щурится Хенджин, услышав самое интересное. Но на стол прилетает обновленный стакан с текилой и блюдце с дольками лайма. Хозяин по-доброму улыбается беззубо. Феликс пользуется моментом и ловко меняет тему, смотря на Минхо. — А откуда вы? Хёнджин хищно выгибает бровь, но молчит, позволяя ямайцу сохранить секрет, о котором иностранцы вполне могут догадаться сами. — Вообще мы родом из Кореи. Там я начал трудиться над собственным брендом, познакомился с Хёнджином. Так уж вышло, что он тогда мастерил костюмы для своей собаки. А это было именно то, чего мне не хватало для завершения показа мод на небольшой, для тех времен выставке. Многие после этого показа заинтересовались брендом, так уж вышло, что бизнес поднялся в гору, и мы решили переехать в Париж. — Костюмы для животных? На Ямайке это бы вызвало смех, — хихикнул Феликс, представив какого-нибудь дворового пса в пестрой одежде, — на самом деле, это классно. Достойно звания мелодрамы. — На Ямайке костюмы без особой надобности, только если с охлаждающим эффектом. — Как и смазка, — серьезно воскликнул Хёнджин, — с обычной жарко. Минхо неловко кашлянул, стукая своего парня по ноге. И вдруг сказал: — Но я видел здесь котов в растаманских свитерах. В забегаловке Порт-Ройала, если не ошибаюсь. — Это сделано для туристов, — хмыкнул Феликс и залез в сумку с бахромой, — вы не против? — в руке он держит косяк. Минхо отрицательно качает головой, и Феликс закуривает. Травку он любит больше, чем приторный кальян. В кустах шкварчат сверчки, море словно загустело в хвори ночи: слабые белые барашки гуляют вдоль берега, перемешивая мокрый песок и поедая редкую гальку. На притомившемся желтом минивэне болтается флюгер в форме самолета. Он поворачивает на юго-запад. Млечные зигзаги дыма устремляются ввысь, проходя через щели дырявого навеса. Целлофановая крыша шелестит, пиво заканчивается, пальмы колышутся, а черные блестящие волосы взлетают от ветра. Хенджин сладко зевнул. — Минхо, пойдём искупаемся? Неделю уже здесь, а еще ни разу воды не касались. — Ну пойдём, — Минхо поднялся, придерживая немного пьяного Хёнджина за талию, — обернулся к Феликсу, — пошли с нами. — Да что я в этом море не видел? — хмыкнул ямаец, отнекиваясь, — я занимаюсь серфингом, в воде почти каждый день. Хёнджин не дождался и побежал в воду с разбега, напоследок крикнув: — Ну и Боб с тобой! Минхо неторопливо пошел следом, но вдруг обернулся и сказал: — Не знал, что ты еще и серфишь. Я с тобой знаком меньше суток, но узнал, что Ямайка никогда не спит, — Минхо застенчиво улыбнулся и приободрился, сбрасывая легкую накидку на прохладный песок. Длинная белая майка оголила острые плечи и подкаченные предплечья. — Это расслабляет, помогает справиться со стрессом, если правильно ловить волну. Не всегда же мне травкой баловаться, — Феликс лукаво подмигнул и отзеркалил мягкую улыбку, откидываясь на стуле. Иностранец кивнул и ушел вслед за Хёнджином в море, даже не сбрасывая штаны и майку. Освежающие брызги и визги разлетаются в разные стороны, растворяясь в глубокой темной ночи, всплески воды окатывают тело Минхо, счастливый смех прорывается наружу. Хёнджин в этот момент действительно счастлив: творит глупости, как ребенок, плещется в море, как утенок. Ли толкает его, от чего парень валится в воду с головой. Волосы мокрые, по щекам и носу стекают струйки соленого моря вперемешку с блестками, а на утонченном лице ни капли злости или разочарования. Одежда заметно потяжелела, белые ленты развязались и топорщатся в воде, колышась, словно щупальца медузы. Через мокрую ткань просвечиваются четкие очертания подтянутых тел: кубики пресса, розовые горошины сосков и редкие татуировки на груди Минхо. Иностранцы о чем-то перекрикиваются, сладко целуются, мечтают. Хёнджин пользуется податливостью Хо и утягивает его в воду подобно красавице-русалке с глубин. Вода прохладная, оживляющая. Поцелуи горячие, обжигающие. Пусть эта ночь будет вечной. Ради Бога, во имя устоев Боба Марли. Феликс сквозяще курит марихуану, выпуская дым в тарелку с жареными бананами. Глаза спокойные, расслабленные, полузакрытые, пустые. Ноги привычно подтянуты к груди — самая любимая и удобная поза. Колени покалывает ткань кирпичного пончо, от бахромы щекотно. Все те же массивные тапочки с деревянными бусинами, рваные джинсы и синий оберег на веревке. Феликс много думает. Он едва слышит радостные голоса парней, но это не мешает ему размышлять, смакуя вязкое послевкусие конопли. В эту ночь он курит непривычно много: тело словно немеет, голова тяжелеет от мыслей. На языке легкость, на виски давит вязкая каша — приятный эффект колосистого наркотика. Ямаец долго смотрит на иностранцев: курит и смотрит, смотрит и думает. Он однозначно влип. Ему понравился Хёнджин, состоящий в отношениях. Минхо бы ему наверняка тоже понравился, повстречав он его раньше, чем незнакомца в блестках. Ощущения неприятно-странные: стыдно перед обоими. Дело ли в травке или нет, Феликс знать не может. Он лишь хочет забыться, перестав чувствовать себя нагим. Его мысли слишком громкие, еще вот-вот и, кажется, услышат. Заметят то, как он смотрит на силуэты, спрятанные в ночи. Только луна оголяет душу, помогая подсматривать исподтишка. Феликс устало вздыхает. Отвратительно. Минхо с Хёнджином выходят из воды, отжимая потяжелевшую одежду. Капли скатываются по телу прямиком на песок, создавая дорожку горошин до самого столика. Остатки блесток сползаются по ключицам — большинство все равно осталось на волнах и молочных барашках. Море сияет в лунном свете, где-то там осталось блестящее пятно, словно бензиновое — на поверхности океана. Феликс отводит глаза, бегая по столу и огням города вдалеке. Лишь бы не смотреть на тела, совершенно не скрытые за мокрой прозрачной тканью. Иначе не сможет оторвать взгляда. Минхо проводит пятерней пальцев по волосам, облизывая соленые губы. Лоб открыт, татуировки блестят от капель воды. Хенджин словно протрезвел: мягко подползает к Феликсу, подав голос как-то юрко: — Слушай, мы тут с Минхо плавали, — неуверенно промямлил парень, махнув мокрыми волосами, — видимо, нам что-то в мозг заплыло и…. — он вдруг смолкает, не зная, как подойти к разговору. Ходит вокруг да около, ямаец рассматривает симметричные ключицы, чуть сглотнув. Минхо закатывает глаза и берет все в свои руки. — Не хочешь секса втроем? — в лоб задает вопрос. Феликс раскашлялся от неожиданности. Хёнджин суетливо замельтешил рядом, спрашивая, все ли хорошо. Но он не слышит, в вакууме прокручивая последние слова Минхо. Лицо растерянное, непонятливое. Его мысли словно взаправду услышали. Это испугало и напрягло, восхитило и поразило до глубины затуманенной души. Одновременно. Растаман хмурится, не зная, что и сказать. Ему ведь могло привидеться. Впервые, но ведь могло, разве нет? Он уже ни в чем не уверен. Феликс тихо сглатывает. По лицу видно, что собирается отказаться и извиниться за то, что его могли неправильно понять, но изо рта вырывается неожиданно совсем другое, скомканное и решительное: — Хочу.🟩🟨🟥
Пейзажи быстро мелькали за окном салона такси. Минхо на переднем сидении тихо перебрасывался словами с водителем, Феликс безмолвно провожал проезжающие мимо машины, даже не пытаясь согнать с глаз поворотливую дымку. Хёнджин его не трогал, лишь в самом начале мягко прикоснулся к чужой коленке, проведя по ней хрупкими круговыми движениями, и слабо потянул уголок улыбки. Они вышли в километре от виллы иностранцев, потому что ближайшая аптека ближе не находилась. Ямаец остался скромно ждать на улице, ковыряя высоким тапком пыльную землю. Все-таки его здесь каждый первый знает, пускай не в этом туристическом районе, но местные и здесь работают. Минхо и Хёнджин вышли из аптеки с небольшим пакетом и ехидными улыбками, сказав, что пожилой фармацевт уж слишком широко щерился, собирая содержимое из озвученного списка. До апартаментов шли неторопливо и молча: Минхо наслаждался свежестью ночного воздуха, Хван болтал пакетом и напевал под нос, один лишь Феликс чувствовал по венам нервозность или, возможно, только он ее один показывал. Однако сейчас, облокотившись руками, на кафельную раковину, он не чувствует страха. Совсем чуть-чуть тягучее волнение, от которого дрожь завязывается в желудке, но боязни нет. Интерес, заинтересованность и тусклые отблески возбуждения. Его волосы мокрые и будто потемневшие от воды, веснушки как брызги хной, не смылись — настоящие, шапка беззащитно валяется на диване из-за того, что Хёнджин настырно лез целоваться. Феликс выходит из ванной и застает неторопливо целующихся парней. Пока дальше ласковостей не заходят — рано еще. Хёнджин цепляется пальцами за длинные светлые завитки волос, целуя уголок губ, ямочку на щеке и игриво прикусывая подбородок, тут же зализывая следы зубов. Минхо шумно выдыхает, слегка царапая короткими ногтями шею и позвоночную косточку, но отстраняется, отвлекаясь на растамана, неловко мнущегося в центре комнаты. У него от внимательного и уважительного взгляда Ли, по ногам прошлась судорога, каплями собираясь в коленях, низу живота и грудной клетке. У Минхо есть удивительная особенность — смотреть так, словно другого мира больше нет: так отзывчиво, нужно, пылко, чутко. Если он так смотрит на Феликса, то как же он смотрит на своего возлюбленного? В комнате словно стало нечем дышать. — Красивый, — шепчет Хёнджин на корейском. Феликс подходит к журнальному столику у застеленной кровати, на которой расположились иностранцы. — Могу я? — спрашивает он, дрожащими руками доставая из сумки скрутку, — мне для храбрости. Вблизи они еще красивее: аккуратная гладкая кожа, пушистые белые халаты, оголяющие торс, ненавязчивый запах геля для душа и морские волосы, спиралью свернувшиеся от соленой воды. — Тебе сегодня можно все, — честно признается Минхо, заглядываясь на то, как ямаец курит. В его незначительных действиях заключается дух Ямайки: свободолюбие, независимость и горячая культура вечного праздника, которая прячется за малознакомыми глазами, — расскажи какой-нибудь секрет или что-нибудь интересное. Возможно, это поможет стать нам чуточку ближе, а тебе расслабиться. Я вот, например, люблю томатный сок, а Хёнджин ненавидит аниматоров на улицах. — А я… — Феликс призадумался, — на самом деле, не растаман, а хиппи. — Эй, я это уже и так знал, — фыркает Хёджин, вдруг отбирая у него сигарету, и спиной плюхается на кровать с полутуманным взглядом, выдыхая дым. Минхо и Феликс уставились на него в удивлении. Хван до последнего никак это не комментирует, но потом чувствует взгляды и цокает. — …Ну что? Мне тоже захотелось попробовать, у Ликса лицо слишком довольное, я тоже так хочу. — Ты не передумал? — спрашивает Минхо, обернувшись к ямайцу. — Дьявол не имеет власти над мной. Дьявол приходит, и я протягиваю ему руку. У дьявола есть своя роль, он также хороший друг, потому что когда ты не знаешь его, он может завладеть тобой. — Это значит – нет? — тихий смешок перебивает шум кондиционера. — Нет. За окном потихоньку светает. Роса села на подоконники снаружи, сизый дым тянется в потолок, распушаясь в темноте выключенных ламп. В огромные панорамные окна неспешно ломится дневной свет, разбрызгивая рассветные отблески утра. Минхо подползает к Хёнджину, отбирая у него косяк конопли. — На сегодня тебе хватит, милый мой, — хрипит он и сам затягивается. — Эй! — не успевает возмутиться парень, как Ли его впивается в его губы, запуская марево в рот. Поцелуй горький, развязный, вяжущий. Необычные ощущения, будто на языке лежит неспелая хурма. Хёнджин увлеченно посасывает нижнюю губу, будто бы собирая из нее все соки. Язык влажный и теплый, юрко обводящий десна. Хван со звучным чмоком отстраняется, сипло отдышавшись от приятной нехватки воздуха. Он слышит, как под еще одним весом продавливается кровать и замечает Феликса, любопытно смотрящего на них. Хёнджин игриво царапает пальцами татуировки на руках Минхо и отстраняется для того, чтобы в следующий момент поцеловать ямайца со страстным желанием и разогретым интересом. Глубоко и требовательно, одной рукой поглаживая его бедра. Феликс мечется от приятных ощущений, чувствуя, как настойчиво вылизывают его полость рта, иногда лукаво отстраняясь, чтобы Феликс сам проявлял инициативу и хватался за чужое утонченное лицо, не позволяя младшему иностранцу играться. Утренние сумерки проскальзывают в комнату, оттеняя медовую кожу, оголившуюся из-за ослабшего пояса халата. Минхо покрывает поцелуями его грудь, влажной дорожкой спускаясь ниже… И ниже. Горячий язык вырисовывает картину на животе — обжигает, зализывая игривые укусы в реберные косточки. Чернильные руки незаметно развязывают удавку на поясе, внезапно распахивая банный халат. Феликс вздрагивает, острые плечи оголились. От прохладного воздуха кондиционера кожа покрылась мурашками — Я видел, как ты нас разглядывал, — шепчет Хёнджин, отстраняясь от покрасневших губ, что припухли как у куклы и заблестели от слюны. — Я… Феликс сглатывает, но не договаривает. — Тш-ш-ш, — тянет парень, убаюкивая, — не думай ни о чем. Как тебе нравится? — Не беспокойся об одном, сконцентрируйся на том, чтобы мелочи шли хорошо, — наверняка ямаец вновь что-то цитирует, но видя непонятливое лицо Хвана, поясняет тут же, — как угодно, только не останавливайся, — почти молит. — Ты не против быть снизу? — мычит Минхо, зацеловывая его плечи. — Нет, — отчаянный ответ тонет в рваном выдохе. Хёнджин неожиданно запускает свою руку под ткань халата, сжимая полувставший член: он массирует круговыми движениями, хаотично поглаживает, чередуя темп с медленного на быстрый и наоборот. Сладко-остро — это сносит крышу, вынуждая требовательно хныкать. А ведь это только начало, неужели так будет всегда? Хёнджин искушает беспощадно, растирая естественную смазку большим пальцем, проводит рукой вниз, ощущая, как он заметно твердеет. Парень дерзко ухмыляется, с вызовом глядя на Минхо, когда из уст Феликса выходит первый громкий стон, а лицо сразу же стыдливо прячется в выемке чужих ключиц. Ямаец кусает губы, подмахивая бедрами навстречу, но Хван, добившись нужного ему эффекта замедляет движения до изнывающе медленного, а после и вовсе убирает руку, лизнув блестящий от предэякулята палец. У Феликса в сердце защемило от такого зрелища. Он удивленно распахивает глаза, сглотнув вязкую слюну. Член дернулся. — Какой же он милый, — на своем родном языке шепчет Хенджин, чмокнув в губы Минхо. — Я рад, что он согласился. — Интересно, он всегда такой стесняшка или только сейчас? Корейский язык звучит очень мягко, будто мурчит маленьким котенком, застревая в светлых стенах виллы. Перед глазами вдохновение, страсть, порок и благословение, уместившиеся в одном человеке. Легкая робость мальчика-хиппи сносит башню у Хёнджина, что всегда более открыто выражал мысли и эмоции, при желании не стыдясь хамить чересчур любопытным и доставучим. Суровый нрав снаружи, мягкотелось на развороте — Минхо буквально тает, когда Хван ведет себя податливо. Феликс хмурит брови, не понимая, о чем они говорят. — Пожалуйста, — просит он, — говорите на английском языке. Мне неловко, когда я не понимаю вас. — Прости, — легко улыбается Хёнджин, откидывая его на пышные подушки и нависая сверху, — мы говорили о том, что ты прекрасен, — светлые волосы переливаются блеском. Он коротко мажет по губам и слезает с него, пристраиваясь сбоку и давая Минхо возможность для того, чтобы разгуляться. Ли подползает ближе, расцеловывая медовый загар: нежную кожу плоского живота, худые колени, что зудят от комариных укусов, линию реберных костей и внутреннюю часть бедер. Феликс в наслаждении прикрывает глаза, шумно выдыхая и плавясь от точных прикосновений в самые приятные места. Небо испачкалось в золотистых пятнах, готовясь к рождению ямайского рассвета. Хёнджин шепчет на ухо что-то пошлое, ласкающее неразборчивый слух. Ямаец не сразу слышит, как щелкает крышечка тюбика со смазкой, от жарких прикосновений не сразу разбирает, как татуированные руки растирают в пальцах сколькую вязкую жижу, чтобы впоследствии обвести ими колечко сфинктера, медленно проталкивая указательный палец лишь на одну фалангу. Растаман охнул от неожиданности, вздрогнув. В то время, пока он нежился с дрожащими от удовольствия веками, Хёнджин незаметно стянул с него халат, разбрасывая остатки слюнявых дорожек в области шеи и предплечий, а после отстранился. Феликс разочаровано вздохнул, неохотно возвращаясь в реальный мир, где его прямо сейчас искусно растягивают и проверяют на выдержку — Минхо массирует внутри долго, старательно, проталкивая палец все дальше, и вытаскивает его только для того, чтобы добавить больше смазки с охлаждающим эффектом, на которой в аптеке настоял Хёнджин. — В тебе так узко, у тебя давно никого не было? — усмехается Минхо, Феликс краснеет, заметив телодвижения младшего иностранца, — милашка. От травы кружит голову. Атомы взрываются, хаотично врезаясь в голову. Аномалии, переизбыток чувств, бесконечный карнавал, от которого все плывет перед глазами. Наслаждение, приравненное к пытке, когда Минхо вводит второй палец, глубже проникая в Феликса. Он дотрагивается до простаты, круговыми движениями растягивая влажные стенки. То сгибает пальцы внутри и разводит на манер ножниц, то вытаскивает, вынуждая ямайца тихо застонать от пустоты. Ли добавляет третий палец, дразнится, попадая по простате, и вновь массажирует нервные окончания. Растаман выгибается, закусывая в удовольствии губу. Нет сил держать глаза открытыми, Феликс иногда сжимается от более острых ощущений, под гнетом солнечных поцелуев Хёнджина и Минхо расслабляется. У него давно никого не было, чувства и ощущения обострились. — Такой отзывчивый, — умиляется Минхо, — скажи, если вдруг нужно остановиться, и мы закончим. Феликс слабо кивает и открывает глаза, краем уха услышав, как хрустит серебряный квадратик упаковки. Хёнджин заботливо надевает презерватив на Феликса и Минхо, поцеловав последнего вдоль длины твердого члена. Оранжевая лава-лампа у стены тихо булькает, часы с парусами тикают. — Мы же не хотим испачкать здесь все, — хихикает Хван, — нам еще спать тут. Минхо аккуратно приставляет головку к сжатому колечку мышц. Он нетороплив и внимателен: целует в подрагивающие ресницы, ловя первые лучи летнего солнца. Рассвет подкрадывается лениво и хищно, подглядывая за страстью в огромные панорамные окна роскошной виллы. Феликс почти с хрустом выгибается в пояснице, наслаждаясь заполненностью. Ли двигается не слишком быстро, но слишком глубоко, растягивая влажные стенки. Очертания его члена выпирают из медовой кожи, Феликс рефлекторно втягивает живот и тихо постанывает, замечая движущуюся в нем выпуклость. С головки стекает прозрачная капля естественной смазки. Хёнджин наклоняется к его лицу, убрав со лба слипшиеся вспотевшие волосы, не спрятанные под растаманской шапкой. Он ехидно прищуривается и томно задает вопрос в миллиметрах от губ Феликса, но не касается их. Играется, чертовка. — Не против отсосать мне? — он скорее не спрашивает, а утверждает, по-демонически хитро оскаливаясь. Хёнджин безумно красивый и беспощадный — самолично разрушает ямайца раз за разом и склеивает по деталькам для того, чтобы вновь разнести пиньяту к чертям. Феликс волнительно сглатывает, но в его взгляде нет поводов для препятствий, однако этого Хвану мало — он подставляет собственный член к чужим губам, скучающе размазывая естественную смазку по румяным щекам. — Мне нужны слова, Ликс. — Я хочу… — со стоном сипит Феликс, когда Минхо вновь ритмично бьет по простате. Пальцы сжимают вспотевшие простыни, за окнами шевелятся сочно-зеленые пальмы. — Поподробнее, — не отстает Хёнджин, пальцами хватая горячее лицо за подбородок, — я вдруг резко перестал понимать английский язык. Чего ты хочешь, детка? Феликс закатывает глаза от нелепости его слов, но подчиняется, понимая, что от него не отстанут, пока не дождутся того, чего хотят. В этом весь Хёнджин. Минхо усмехается, сминая загорелые ягодицы ямайца. — Я хочу, чтобы ты трахнул меня в рот, — вздохнул растаман, а после довольно ухмыльнулся, добавив провокационное, — детка. Хёнджин вздрогнул, россыпь ворсистых мурашек пробежалась по коже. Член дернулся в томящемся ожидании, с розовой набухшей головки скатились прозрачные капли. Он нетерпеливо вздохнул. Его возбуждает такой Феликс: властный и подчиняющийся одновременно. Словно по природе доминирует — расставляет свои собственные правила, но периодически позволяет управлять собой, чтобы разбавить повседневную скуку. Пестрые фенечки скатились вниз по запястью, Феликс рвано стонет, уже самостоятельно насаживаясь на член Минхо. Он выгибается красиво и желанно — самоотверженно тлеет, утопая во влажных смятых простынях. Губы наливные и опухшие, глаза слезящиеся и затуманенные бессвязным бредом, который вытекает из выключенного мозга. Медовые бедра мелко дрожат каждый раз, когда головка члена касается нервных окончаний, словно вот-вот доведет до пика. Минхо сразу же замедляется, двигается нарочито развязно и лениво, входя не до конца. Феликс сходит с ума. Хёнджин напоследок целует ямайца в лоб, глядя на него сверху-вниз, задом-наперед и перевернуто. Голова кружится от приятных ощущений, взгляд тонет в изящных пухлых губах и родинке под глазом. Солнце пропускает первые лучи в комнату, кондиционер буднично шумит, но жар между телами не спадает. Хван деловито проводит рукой вдоль члена, головкой мажет по чужим щекам, медленно-медленно разводит поблескивающие губы, не разрывая внимательного зрительного контакта. Феликс слабо лижет языком по длине члена, неспешно посасывает розовую головку, шумно причмокивая. Смачивает член слюной и расслабляет горло, позволяя Хёнджину делать все, что он задумал. Тем временем Минхо возобновляет ласки и глубокие толчки, проникая до конца и сминая песочные бедра. Феликс довольно мычит, пуская вибрацию по члену Хёнджина, а Хвана словно током прошибает — он стонет и вбивается в глотку. В ней жарко и влажно — подобно погоде Ямайки. Когда иностранец чувствует, что у растамана сбивается носовое дыхание и становится нечем дышать, он дает ему передышки и возможность глотнуть больше воздуха, выходя из горла на несколько секунд: растирает слюну по губам, убирает мокрые прядки со лба, водит головкой по щекам и вновь вбивается в горло, получая благодарные слезящиеся глаза. Хёнджин вдруг целует Минхо, что-то прошептав ему на родном языке. Феликс зачарованно за ними наблюдает, не смея оторвать глаз: руки у Ли необыкновенно красивые, брутальные, но элегантные и очень эстетичные. Он сам по себе незабываемый. Трудно оторвать взгляд от его деловой насмешки над всем миром. Хёнджин его дополняет, это безапелляционно. Их пару нельзя назвать очень похожей между собой, но что-то общее в них определенно присутствует — один всегда выжимает тапок в пол, давя на газ, второй вечно вынужден жать по тормозам. Как итог: стертая резина и полный баланс во взаимопонимании. Хёнджин и Минхо подходят друг другу, несмотря на их противоположность, у каждого присутствует умение договариваться и вовремя нажимать на одну из педалей. Это подкупает, заставляя работать над своими ошибками и становиться лучше. Утро незатейливо нянчится с пышными облаками, сгребая их прочь от раннего солнца, восходящего на вершину. С журнального столика упала синяя плюшка оберега, кожа на медовом лице взмокла, веснушки умылись в поту. Иностранцы как-то странно переглядываются, натянув на лица ехидные оскалы. Феликсу не по себе: в животе засело странное чувство подвоха или инстинкта самосохранения, к которому он не желает прислушиваться. Хёнджин в последний раз глубоко толкается в глотку и вытаскивает член, не дойдя до разрядки, а после опускается на кровать рядом с растаманом, целуя того в шею. Он дотрагивается до чужого изнывающего члена, мягко обхватывая в кольцо и ведя вверх-вниз. Феликс сладко стонет, всем телом ощущая, как в него сзади проникает Минхо, шлепая бедрами о покрасневшие ягодицы. Хёнджин надрачивает ему в том же темпе, вдруг неожиданно сжимая член рукой у основания, когда ямайца начинает трясти в предоргазменном состоянии. Феликс гортанно стонет, самостоятельно насаживаясь на член Хо, а после и вовсе хнычет, когда он выходит из обомлевшего тела. В теле сразу чувствуется некая опустошенность — во всех смыслах. — Не так быстро, — усмехается Хёнджин, заглядывая в недовольные глаза, член истекает смазкой, — ты ведь не хочешь, чтобы все закончилось так сразу? Растаман разочарованно вздыхает. — Это было подло с вашей стороны, — бурчит Феликс, — и неприлично. — А ничего приличного ты от нас не жди, — подмигивает ему Минхо, вставая с кровати, — вы не против сменить позу? — Только если на этот раз вы дадите мне кончить. — Хо, взгляни на него, — умиляется Хван, целуя хиппи руку, — дуется так, будто ему не понравилось. Феликсу ошарашенно распахивает глаза. Крыть нечем. Потому что понравилось. Щеки румяные, волосы взлохмаченные, слипшиеся. Татуировки Минхо словно мерцают в солнечном свете, проживая какой-то необъяснимый сюжет: вот плывут медузы, а за ними проплывают китайские иероглифы, совсем не похожие на щупальца. На запястье череп, на ребре ладони — червивая ромашка. Очень красивые татуировки, интересно, они залиты смыслом до краев или это шалости из юности? — Не хочешь проучить меня? — хихикает Хёнджин, потянув ямайца за руку с кровати. Он тянет его к панорамному окну, пульсирующему от прохлады. Феликс прижимает парня к стеклу, глубоко целуя. Язык проникает вглубь, все эмоции — наизнанку. Спину опаляет утренний холод, грудь обжигает обнаженное медовое тело. Минхо вплотную подходит к растаману, потираясь стоячим членом о подтянутые ягодицы, забитые чернилами руки блуждают по горячим бедрам, худому телу, зубы легонько прикусывают шею, горячим языком зализывая артерию. Феликс выдыхает прямо в губы Хёнджину, сверкнув азартным, хищным отблеском в возбужденном взгляде, и шепчет игриво, провоцируя дрожь в ногах у парня напротив. — Развернись, детка. Хван сглотнул, восхищенно, уставившись на величие, заключенное в незначительных действий. Это заводит. Младший иностранец прижимается лбом к окну, выпячивая задницу. Феликс усмехнулся, закрепив руки Хёнджина над головой, одной рукой прибив их к стеклу, другой же — смял ягодицы. Светлая голова на секунду опустилась на плечо Минхо, поцеловав его в кадык. Ли улыбнулся. — Вы готовы? — выдыхает Хо, приставляя головку. — Погоди, а Хёндж… — не успевает договориться ямаец, как названный парень перебивает его. — Все в порядке, детка, — парень призывно выгибается, потираясь задницей о член Феликса, — думаешь, чем я в ванной занимался, м? — Мне кажется, вы стебетесь над деткой, детки. — хмыкнул Минхо, зарываясь носом в светлый затылок ямайца. — Так и есть. Он неспешно толкается в Феликса, выбивая из него тихие вздохи. Хёнджин телом растекается прямо по запотевшему стеклу: потные отпечатки ладоней над головой, две дорожки горячего дыхания из ноздрей. Кожа липнет и охладевает, сзади — пожар. Парни тонут в ярких лучах облепихового рассвета, солнце щекочет русые кудряшки Минхо, играясь с ними нежно и бережливо. Голые тела приобрели персиковый оттенок, ресницы образовали веер мягких теней. Хёнджин чувствует в себе словно сразу двоих: каждый толчок Минхо, предназначенный для Феликса, он ощущает на себе. И голова идет кругом, а возбуждение болью отзывается по всему организму. По щекам скатываются мелкие слезы от слишком переполненных чувств, с которыми Хван просто-напросто не может совладать. Хриплые стоны ласкают слух каждый раз, когда Феликс задевает простату. Из-за красивых мелодий парня из Франции, он сжимает в себе Минхо. Ямаец обхватывает смольные волосы младшего иностранца, оттягивая голову на себя, Ли мощно врывается в медовые бедра, выбивая бессвязное мычание и затуманенный взгляд полуприкрытых глаз. Они тонут в полотне ямайского солнца, рассыпаясь на тлеющие лоскуты. Горячо, влажно, лично, незабываемо. У Феликса горит задница от трения о ляжки, а у Хо, пульсирует член и мелко дрожат ноги, говоря о скорой разрядке. Хватка на медовых бедрах усилилась, пальцы побелели, Минхо несколько раз глубоко толкается и изливается в презерватив. Феликс протяжно стонет на ухо Хёнджину, от чего у него колени подкашиваются, собственной рукой обхватывает член Хёнджина, проводя по нему вверх-вниз. Младший иностранец выгибается дугой и сжимает в себе Ликса, без рук кончая на панорамное окно, умытое рассветом. Белые капли медленно стекают по стеклу. Шумные вздохи и легкая одышка не прекращаются. Днем придется проводить уборку: протирать окна, пол и перестилать кровать. Но так плевать, хочется только закрыть глаза и провалиться в отпускной сон до обеда. Использованные презервативы полетели в мусорку. Наступило утро. Они валятся на подушки, улыбаются друг другу, напоследок коротко целуются, перекручиваясь в простынях. Рассвет съедает их пятнистые от засосов шеи, пальмы смущенно качаются, лицезрев то, что не должны были. Ну а после, когда все спали, Феликс молча натянул на себя вещи: все то же кирпичное пончо, дырявые джинсы, назар на веревке, сумку с бахромой и тапки на высокой подошве. И вышел из апартаментов виллы навсегда, в последний раз взглянув на крепко спящих иностранцев и растаманскую шапку-берет — теплые для него воспоминания о самой лучшей в его жизни ночи.🟩🟨🟥
Продолжительный вечер укутывает каждого уставшего после работы. Ямайка утопает в насыщенным малиновом закате — даже ярче, чем ядреный арбузный смузи с косточками. На море шумят свободолюбивые волны, подняв настроение всем серфингистам: штиль ловить уже достало. Пальмы неторопливо кивают головами, солнце осоловело моргает, потихоньку ложась спать, а остров просыпается, радушно провожая закат. Вдоль дороги на конга играют уличные растаманы с чернявыми хвостами дредов. Черные круглые очки, косяк в зубах и атмосфера праздника. Девчонки виляют широкими бедрами, матовые бусы хлопают о пышные груди, в руках бутылка хмели, а кудри ударяются о плечи. Все это на улице, пробуждающейся от дневной работы, в соломенном баре же пусто, тихо и уютно: людей почти нет, регги усладой разливается из пыльных колонок. Спокойствие и благодать, чуть поживее будет только под поздний вечер. На перилах старая мишура, граненые стаканы еще чистые, китайских ваз с лилиями стало на одну меньше, черепки валяются в мусорных баках во внутреннем дворе. Мужчина внимательно оглядывается на людей вокруг: приличные танцы, шелестящая бахрома юбок, цокот шпилек, шипение змеиных маракасов, не заправленные кальяны — вроде все так же, но контраст дня и ночи ощутимый. За помытой барной стойкой в самом углу сидит сгорбленный человек, не гриб. На нем нет растаманской шапки-берета привычных ямайских раскрасок и одной фенечки — изжила свое и порвалась. Волосы все те же: светлые и мягкие; веснушки темные и выделяющиеся; пончо ангельско-белое, а на голове повязана косичка из тонких коричневых шнуров. Но на лице совершенно нет радости — прямо как во вчерашний день во время знакомства. Минхо подходит к соломенном бару, расправляя ворот розовой гавайской рубашки, окликает парня, от чего тот вздрагивает, прекращая плести новую фенечку и боясь оборачиваться назад. — Красивая песня, — мягко улыбается мужчина, беззаботно всучив руки в карманы, — правда, Феликс? — Минхо? — все-таки повернулся он, стараясь скрыть собственное удивление в голосе. — Ну привет, детка, — хмыкнул иностранец, акцентируя внимание на последнем слове, — ты у нас из тех, кто поматросил и бросил, получается? — Что ты здесь делаешь? — игнорирует ямаец. — Тебя искал. Почему ушел, пока все спали? Непонятно, о чем Минхо думает, но почему-то та ситуация, с которой они с Хёнджином столкнулись наутро, задевает и ложится неприятным осадком в душу. Волосы привычно свернулись на концах, на голове розовые очки-сердечки, на ногах пушистые банные тапки, украденные с комода виллы — как раз самое то, что носят директора знаменитых брендов. Ну и плевать, Минхо в отпуске. — Мне показалось, что задерживаться будет лишним. — Почему ты так подумал? — терпеливо спросил Ли. — Любой бы так подумал, Хо, — честно ответил Феликс, с сожалением взглянув в глаза мужчине. — Но мы бы не хотели, чтобы это было одноразово. — Не вижу в этом смысла, — категорично отчеканил ямаец, скрывая боль, — при всем моем желании. Ваш отпуск рано или поздно закончится, а я останусь здесь. Один. — Поэтому я тут, — как ни в чем не бывало сказал Минхо, прикоснувшись к чужому плечу. Он мягко улыбнулся, заметив всю печаль – растаман не желает быть игрушкой, с которой поиграются на курорте, а после выбросят, укатив к себе домой, — через две недели у нас заканчивается отпуск. Поехали с нами во Францию. Феликс широко вылупляет глаза, потеряв дар речи. Музыку в ушах перебивает взволнованный ритм сердца. Что происходит?.. — А Хёнджин об этом знает? — Он это и предложил, — словно прочитав дальнейший вопрос, ответил Ли и застенчиво потер татуировку. — Но… — Феликс замолкает, — я не понимаю… И у меня просто-напросто нет денег на отпуск в Париже. Летом дорого путешествовать, — в голове полнейшая каша, в мыслях беспорядок. Хладнокровие не получилось скрыть, на лице полнейшая неразбериха. — Позволь нам поухаживать за тобой, — словно из неоткуда появляется Хёнджин в растаманской шапке-берете, облокотившийся локтем на спинку барного стула, — все расходы берём на себя, нужно только твое согласие. — Но я не понимаю, зачем вам это? Вы хотите разнообразить свою сексуальную жизнь? Иностранцы заговорчески переглядываются, Хёнджин неожиданно ласково касается веснушчатой щеки, едва целует в уголок губ. Феликс замирает, боясь шевельнуться и лишний раз вздохнуть, прикрывает глаза — словно это может спрятать его от всего мира и двух внимательных пар глаз. Комариные укусы на коленках зудят, на шее и плечах цветут сиреневые гроздья прошлой ночи. Больно вспоминать… Хёнджин трется кончиком носа о чужой и шепчет совершенно иное, не отвечая на вопрос ямайца: — Ты оставил, это твое, — он снимает с волос шапку и натягивает ее Феликсу на голову, а после мило щурится, поглаживая медовое запястье, — не хочу, чтобы она осталась единственным воспоминанием, связанным с тобой. Феликса раскусили. Он молча поджимает губы, не зная, куда деть неловкость, проявившуюся румянцем на лице. — Мы хотим тебе предложить не просто секс, Феликс, — спокойно тянет Минхо, не скрывая счастливой улыбки от заботливых действий Хёнжина по отношению к ямайцу, — что ты скажешь насчет полноценных отношений? Настоящих, втроем. — Я не знаю… — Я признаюсь, — продолжает он, — ты мне симпатичен. Мне кажется, как и я тебе чуть-чуть. Конечно, до любви тут еще далеко, мне тяжело привязываться к людям, но… — Минхо вздыхает, потирая тяжелые виски. Как же сложно признаваться в чем-то. Его словно машиной времени отправило в те времена, когда он бегал за Хваном, — почему бы нам не попробовать, что думаешь? Я вижу, какими глазами ты смотришь на Хёнджина, и какими глазами смотрел вчера на тебя он… Названный парень неловко мнется, ковыряя шлёпком жвачку на полу. Хлопковая белоснежная рубаха смялась в зоне плеч, бывалая улыбка скисла на лице — волнуется. Хёнджину тоже непросто. Гости потихоньку прибывают: тут и музыканты, и серферы с мокрыми волосами и голыми торсами. Шум, смех, гам и то самое невкусное пиво, которое обожают почти все ямайцы, и от которого нос воротит Минхо. Седоволосые деды вновь рассиживаются на лестнице с трубками от кальянов в руках, позолоченные серьги на девушках бренчат, а музыка регги не затихает — она дарит жизнь. — А если у нас не получится полюбить друг друга? — тихо спрашивает Феликс, поджимая пересохшие губы и поднимая на мужчину глаза. Страшно слышать ответ. — Не заходи так далеко. Я не знаю, что ждёт нас впереди, — честно сказал Минхо, поправляя растаманскую шапку – она снова съехала вбок, — можем и полюбить друг друга, можем не полюбить, можем полюбить и расстаться. Сейчас нами движет страсть и пылкость, но я бы хотел иметь что-то большее. Давай жить здесь и сейчас, м? — его скромная полуулыбка обнадеживает, искренность подкупает, вынуждая довериться. И Феликс расцветает. — Тогда… — замолкает ямаец, размышляя над словами недолго, — покажешь мне Париж? Отвечать нет смысла. Конечно, покажет, куда же он денется. — А после того, как Хо проведет нам наискучнейшую экскурсию по музеям, — вклинивается в разговор Хёнджин, — я свожу вас в ресторан пробовать вина. Что скажешь, детка? — Мне такой отпуск и не снился, — восхищенно вздохнул Феликс. Уж точно не с двумя парнями из Франции. — Вот и отлично! И поверь мне, — младший иностранец значительно понижает голос, — я не дам тебе думать о том, что наша с тобой реальность – сон. Минхо усмехнулся, приобняв Хвана за талию. Хёнджин незаметно стянул косичку из кожаных ремешков со лба Феликса, повязав ею свою голову. Малиновый закат незаметно спрятался за морем, парни его даже не заметили, находясь в пока еще просторном баре без окон, но с огромными воспоминаниями. Именно здесь, почти в это же время, но чуточку позднее познакомились три человека: по-своему странных, по мнению многих — красивых и желанных. Возможно, ими правило что-то поверхностное и бездуховное, когда они целовались друг с другом на вилле. Возможно, что-то зацепило иностранцев в одном ямайце, в котором словно заколочена вся сила Ямайки: культура, нравы, чувства, принципы. Возможно, чувство родства, единства и схожести во взглядах помогло осознать некоторые важные вещи, благодаря которым трое людей сейчас счастливо смеются, неловко бегая глазами по пыльным бутылкам на полках. А быть может, все это чушь собачья и воля случая. Эту интернациональную любовь не разберешь даже с лупой. — Могу я тебя поцеловать? — легко спрашивает Феликс, восхищенно глядя на сюжет татуировок. Минхо неожиданно припечатывается к чужим губам, выбивая изо рта глухой стон. Сминает, неторопливо и уважительно, желанно и вязко, честно и любимо… Будто цепляется за него, как за последний шанс. Ли гладит его щеки, языком вылизывает влажный рот, слюной смакуя все время подсыхающие губы. Хёнджин смотрит на парней и все никак наглядеться не может. Слишком милые, неимоверно радостные. Почему-то на сердце так легко и свободно, прямо как вчера, когда Минхо и Хёнджин пошли купаться в море, делясь ребяческой непосредственностью с темной ночью. Хван помнит все: тот желтый минивэн, вкусное пиво, марихуану в руках Феликса и его губы, тот разговор в воде, свежесть и глаза, в которых не было осуждения. Минхо отстраняется, прошептав в самые губы: — Ой, ты же сам хотел, извини, — а в глазах ни грамма искупления, — поцелуй меня сам. И Феликс целует. — У вас на Ямайке говорят: «Только действия человека говорят о его личности и его отношении к вам. Не верьте словам. Просто наблюдайте. И вы увидите истину» — весело процитировал Хёнджин, замечая, что те не сильно хотят отлипать друг от друга, — я тоже почувствовал мудрость Боба Марли. Считаю, я молодец. Поцелуете меня за это? Феликс радостно улыбнулся, крепко его обнимая. Ведь сейчас он по-настоящему счастлив. Все-таки фенечки — это целый обряд для исполнения желаний. Деды с кальянами увлеченно наблюдали за тем, как растаман целует то одного, то другого. Импульсивные танцы девушек не заканчивались, уличные музыканты пели, ритмично постукивая бубном о колени. Шум волн ласкал слух. Ямайка этой ночью не спала, как и во все другие.