Сотри

Когти перчатки почти касаются его щеки. Сердце колотится так, что он слышит его грохот прямо в ушах. Ему нужно отсюда выбраться, нужно вернуться домой, пока еще не поздно, он не может полагаться на внезапную доброту — очевидно — преступников. Не может надеяться, что его — чужака, врага — вдруг отпустят. Он должен вырваться сам. Ему не на кого больше надеяться. Дядя Аарон, кажется, вышел, оставив их наедине, и один на один у него вполне есть шансы. В конце концов, он только что отбился от пары сотен людей-пауков, неужели не справится с одним парнем почти что его возраста? Даже не драться, просто вырваться и сбежать, найти способ попасть в свой мир. Ему нужно домой. Он кладет пальцы на веревки. Если только получится пережечь их своим электричеством… Сбой настигает совсем неожиданно, перетряхивая все его существо, а снова сумев соображать, Майлз обнаруживает себя на полу, а веревки — перерезанными чем-то острым. — Это больно? — Бродяга с любопытством наклоняет голову к плечу, чуть подпихивая его носком тяжелого сапога. Прямо сейчас у Майлза даже нет сил увернуться. — Адски, — он пытается хотя бы дышать. Урвать хотя бы мгновение отдыха перед рывком. На горле внезапно захлопывается стальная узкая полоса. Майлз от неожиданности шарахается в сторону, хватаясь за горло, скребет пальцами, пытаясь снова вдохнуть, но вдруг оказавшийся на нем ошейник почти не дает этого сделать. — За…чем? — он судорожно пытается содрать с себя эту дрянь, найти что-то похожее на замок, но паника захлестывает, пальцы соскальзывают. Резкий рывок выбивает пол из-под ног, но его всего лишь толкают на диван. Запястья стискивают наручники — стандартные полицейские, если он что-то в этом понимает. — Не пойми меня неправильно, — Бродяга ухмыляется, упираясь коленом в диван возле его головы. — Просто надо заняться делом. И нам не надо, чтобы ты удрал, пока меня нет. — Ты не понимаешь, — невозможность вдохнуть почти сводит с ума. Не позволяет думать больше ни о чем. — Это ты не понимаешь, — жестко отзывается Бродяга, выставляя рядом внушительную аптечку и бутылку воды. — Если собрался кого-то спасать, хотя бы стой на ногах сам. Приведи себя в порядок и только попробуй удрать. Я пока подумаю, что с тобой делать. Звук захлопнувшейся двери и поворота ключа достигает сознания не сразу. Майлз скатывается с дивана, бесполезно дергает ручку. Взгляд дергается к окну, но — наивно рассчитывать, что оно не заперто тоже. Разбить стекло не выходит, может, бронированное, а может, у него просто не хватает сил. Он далеко не в лучшей форме, еще и связан. Он еще раз бесполезно пытается оттянуть ошейник, и наконец смиряется. Не вырваться, не сейчас. Снова настигает сбой, но адской болью прошивает лишь на мгновение — полоса на шее теплеет, и его атомы успокаиваются, сбой прекращается так внезапно, что почти страшно. Значит, эта адская штука это вроде браслетов у Мигеля. У него вырывается истерический смешок. Наверное, не стоит жаловаться, что дышать нечем, если его спасают от участи пострашнее. Но откуда у них… Откуда вообще знают, что нужно… Майлз медленно сползает на пол. Ему все труднее соображать связно, кислородное голодание начинает сказываться на и без того вымотавшемся организме, делая его полупьяным. Он не помнит, когда в последний раз останавливался больше чем на полчаса, все время куда-то несся — школа, дела Человека-паука, семья, попробуй совместить, не перепутать, не облажаться по каждому пункту — с чем он, очевидно, не справился. Ни по одному пункту. Все это время ему позволяли держаться воспоминания о друзьях, надежда однажды суметь прорваться к ним, надежда, что о нем помнят, что он важен… Все посыпалось карточным домиком. Они… даже не собирались, так ведь? Забыли, вычеркнули, как случайную аномалию. «Не знала, как тебе сказать», ха. Не собиралась даже, точнее будет. Ни один из его так называемых друзей даже не попытался связаться, даже не попытался его навестить. Могли бы просто не упоминать про свою «суперважную миссию», просто заглянуть в гости. Друг к другу заглядывать им же ничего не мешало… Просто он оказался им не нужен… И слишком далеко от тех, кому действительно важен, кому нужен прямо сейчас, иначе… Иначе он и правда лишь бесполезная аномалия и недостоин звания Человека-паука. Ему нужно… вырваться, нужно… искать способ попасть домой. Только… немного… отдохнуть. * * * Он просыпается — или, скорее, приходит в себя из душного тяжелого забытья — от ощущения чужих горячих рук, шарящих по телу. Майлз резко распахивает глаза. Чтобы встретить горящий взгляд почти таких же, как у него, глаз и насмешливую ухмылку. — Знаешь, для «приличного мальчика», твой костюм обтягивает совсем не то, что стоило бы, — Бродяга выдыхает это почти что ему в губы, чуть наклоняет голову, рассматривая его в явном ожидании реакции. Несколько мгновений Майлз тупо всматривается в глаза напротив, пока смысл слов достигает истерзанного нехваткой кислорода разума. И только нехваткой кислорода можно объяснить то, что он тянется за этим выдохом, цепляется скованными руками за чужую одежду и с невнятным стоном прижимается к губам, отчаянно пытаясь вдохнуть. Это даже не похоже на поцелуй, тем более, на первый поцелуй, больше — на отчаянную жажду чего-то, чего — он и сам не знает. К черту, он вообще не хочет, чтобы было похоже. Он просто не хочет ни о чем думать. Он не может ни о чем думать, он едва ли вообще осознает, что творит и на что нарывается, рывком притягивая ближе другую версию себя. Он чувствует, как недобрая усмешка изгибает рот Бродяги: — Ты сам этого захотел. И Майлз мог бы, наверное, испугаться, если бы… Если бы не был собой, если бы мог соображать трезво прямо сейчас, если бы вообще хотел. Если бы он хотел, то, должно быть, нашел бы силы сопротивляться, в конце концов, у него сила паука, оттолкнуть всего лишь обычного парня не было бы проблемой. Но все, чего он хочет прямо сейчас: забыться, забыть, что оказался предан и выброшен за ненадобностью теми, кому верил безоговорочно. А Бродяге он нужен прямо сейчас, и какая разница, зачем. Какая разница, от чего так сильно колотится сердце и плывет сознание. Он просто хочет дышать… Поэтому он позволяет. Откровенно лапать и вести перчаткой по спине, прорывая и так драный костюм и царапая кожу под ним. Края сознания касается мысль, что этими когтями и насквозь пробить можно, так что это почти что лаской можно считать… Нос царапает цепочка наручников, в которые он утыкается, и это неожиданно до слез обидно. Майлз почти уверен, что несколько минут выпали из памяти, он действительно не понимает, почему на ухо звучит грубовато-растерянное: — Не реви. И его прорывает. Все переживания слишком длинного, слишком нервного дня выплескиваются натуральной истерикой, которые он, конечно, научился переживать почти беззвучно, но слезы текут по щекам, не желая останавливаться, и вдохнуть становится совсем невозможно. В глазах стремительно темнеет. Почти вырубаясь, чтобы, вероятно, уже не очнуться, он слышит только отдельные слова, смысл которых не способен понять, но интонации звучат совершенно непечатно. Чужие горячие пальцы проходятся по горлу, чем-то щелкают. И удушающая тяжесть исчезает, ошейник все еще касается кожи, но больше не душит. Первый глоток кислорода, которому наконец больше ничего не мешает, ощущается чистым благословением. — Ты идиот? — неожиданно миролюбиво интересуется Бродяга. — Не мог сказать, что я тебя этой штукой чуть не придушил? — А ты спрашивал? — Майлз огрызается чисто рефлекторно, соображает он все еще… Ни черта он не соображает, особенно — что вообще происходит. Фрагментарные воспоминания о последних нескольких минутах его… смущают. Кажется, так вести себя с кем-то, кого вообще не знаешь, как минимум неприлично. И что на него нашло? Темнота накрывает так резко, что хотя бы отодвинуться от Бродяги он уже не успевает.