А чего желаешь ты?

Как только Дурьодхана вышел и закрыл за собой двери, блаженная одурманенность враз покинула его, и все мысли, которые он не допускал до сознания, обрушились на него как ураган. Что он наделал? Какому неслыханному поруганию подверг Карну! Такого красивого, гордого, благородного — заставил ублажать себя, словно тот был доступной женщиной, не ведающей стыда. Но теперь самому принцу приходилось испытывать такой стыд, что ему хотелось провалиться прямиком в Нараку: он и так весь горел, будто уже оказался там. А ведь ещё ничего не закончилось: ему предстояло вернуться и продолжить унижение своего друга. Да к тому же, на глазах старого сластолюбца, который лично должен был убедиться в том, что между его племянником и Карной существует любовная связь. Да, таков был план Дурьодханы, и отступать было уже поздно. «О Махадэв, я растлил его, а теперь ещё собираюсь выставить на позор!» Он вспомнил горячие откровенные ласки, которыми одарял его друг — и при мысли, что это мог бы наблюдать Шакуни, содрогнулся от ужаса и отвращения, а ненависть к дяде возросла тысячекратно. В бешенстве он несколько раз ударил кулаком в стену: «Да чтоб этому развратнику переродиться похотливым козлом! Нет уж, больше никаких вольностей! Я укрою нас с Карной одеялом, и мы просто пообнимаемся. Может быть, он даже разрешит его поцеловать…» Эта фантазия сразу утихомирила гнев Дурьодханы: «А ведь наверняка целоваться он умеет не хуже, чем…», — ох да, теперь ему очень хотелось вернуться и продолжить! Жадно припасть к этим дивным устам, которые так сладостно охватывали его возбуждённую плоть, одновременно разжигая и утоляя жар страсти. Но прежде нужно было исполнить куда менее приятную часть задуманного. В спальню Шакуни он почти вбежал, нимало не заботясь о ночном покое дяди: даже не старался приглушить шаги и едва не оборвал занавеси при входе. Дядин ручной коршун Шукра вспорхнул на своей жёрдочке, захлопал крыльями и издал пронзительный крик, а его хозяин подскочил на постели, прикрывая одной рукой глаза, а другой (Дурьодхана не видел этого, но знал наверняка) нашаривая под подушкой рукоять кинжала. — Кто здесь? — Тот, кого вы так ловко провели, дражайший дядюшка. И тот, кто не собирается мириться с поражением! — Дурьодхана даже притопнул ногой, удостоверяя серьёзность своих слов. — Ай, мальчик мой, ну разве нельзя было подождать до утра? — запричитал Шакуни. — В моём возрасте и так нелегко засыпать! — Мамашри, не ждите от меня сочувствия после того, что вы устроили. Вы сами затеяли эту нечестную игру — ну вот теперь мой ход. — Какую… что? о чём ты? — Ну хоть сейчас не притворяйтесь — вы прекрасно понимаете, что речь про Карну. — Ах да, конечно, про твоего возлюбленного! — Шакуни всплеснул руками и изобразил наигранное умиление, от чего Дурьодхану просто перекосило. Скрипнув зубами, он проговорил отрывисто: — Если вы через четверть часа будете под дверями его покоев, то получите все нужные вам доказательства, — и вышел, не дождавшись ответа. «Скорее бы закончилось это нелепое представление, — думал Дурьодхана, возвращаясь к Карне, и с каждым шагом его сердце сжималось всё сильнее. Но когда он шагнул в полумрак спальни, все угрызения были разом забыты: столь дивный вид ему открылся! Спрятав лицо в подушки и обняв голову руками, Карна распростёрся на ложе совершенно обнажённый — во всём сияющем совершенстве. Рот Дурьодханы наполнился слюной, а иные части тела налились кровью — горло тут же осипло: — Ну же, друг, просыпайся! Я ведь обещал, что вернусь и мы продолжим. — Я не сплю, — голос Карны тоже был хриплым, но поникшим и безжизненным, как сухой тростник, при этом он даже не поднял головы: видимо, ему стоило усилий не заснуть. И всё же принц не собирался с ним церемониться: такой красотой хотелось не только любоваться, да и дядя в любой момент мог оказаться за дверью. Он навис над Карной и требовательно сжал его плечо — тот вздрогнул, как от удара, медленно поднялся и сел, отвернувшись. Дурьодхана снова ухватил его за руку, разворачивая к себе, но тело друга, такое манящее несколько мгновений назад, вдруг сделалось жёстким как камень и не шелохнулось даже. В сердцах он воскликнул: — Ай, ты словно упрямый буйвол, которого водят за кольцо в носу! Мне неинтересны такие игры, приди уже в себя! — Это не игра, юврадж, — ответил Карна так же надломленно, что и прежде. А потом поднял руку к лицу… к глазам? Кажется, это правда было что-то иное, и Дурьодхана, сбитый с толку, уже начавший злиться, приказал: — Посмотри на меня. — О великодушный господин, чьи повеления выполняются с превеликой радостью и усердием, что тебе до этого шудры? О нет, это не игра… это какое-то изощрённое издевательство! — Посмотри на меня! Немедленно! — закричал Дурьодхана и уже изо всех сил рванул Карну за плечо. Тот поддался неожиданно легко — и вдруг они оказались совсем близко друг к другу, глаза в глаза. Дурьодхана ощутил это как удар, хотя ни тени гнева или ярости не было в обращённом на него взгляде. Карна смотрел с привычно спокойным выражением, никак не выдающим его чувств. Если бы не припухшие красноватые веки и слипшиеся от влаги ресницы. — Друг, ты… ты что? И ответное молчание говорило лучше любых слов. Дурьодхана горестно возопил и вцепился себе в волосы, сильно дёрнув, а потом повалился на ложе, прямо к вытянутым ногам Карны, и обхватил их. — Прости, прости меня, друг! прости, мой Радхея! Воистину, я великий грешник, что сотворил с тобой это непотребство и причинил ужасное страдание. Я недостоин твоей дружбы, которой так бесчестно злоупотребил! Дурьодхана продолжал говорить и говорить, стараясь не думать о том, что ему ещё предстоит открыть Карне самый ужасный свой проступок — тот, который и повлёк за собой всё остальное. И умолчать о нём будет невозможно, ибо правда всё равно выйдет наружу — когда Шакуни по праву победителя объявит о вступлении в должность своего нового военачальника. Карна слушал его молча, а Дурьодхана не решался взглянуть ему в лицо. Он лишь по-прежнему продолжал обнимать его ноги, но теперь уже не просто обнимал, а оглаживал крепкими ладонями, клал их на колени, даже щекой тёрся, как ластящийся ручной леопард. Всё это он проделывал совершенно бессознательно, повинуясь какому-то смутному побуждению — может быть, запомнить эту несравненную красоту перед разлукой? Потом Дурьодхана, так же безотчётно, принялся сжимать то одну ступню Карны, то другую — о Махадэв, и почему он раньше не замечал, как прекрасны эти воистину лотосные стопы с высоким подъёмом и изящными пальцами, на которых ногти были подобны лотосным лепесткам. Раньше не замечал — а теперь поздно… всё поздно! и так защемило сердце от этой мысли… Когда, наконец, он поднял голову, то увидел, что Карна уже прикрыл бёдра: «ну вот, теперь и это твоё сокровище мне не узреть… а ведь даже рассмотреть толком не успел! только сам напоказ выставился, будто хиджра бесстыжий!». Мысль о хиджрах не понравилась Дурьодхане, и причина тому была ясна: ведь они не просто прилюдно обнажали детородные органы, но и калечили их — себе он такого вовсе не желал. Однако сильнее его встревожила другая мысль: почему он так хотел видеть друга неприкрытым — во всей его мужской красоте и силе? И вдруг словно щёлкнуло внутри — все осколки сложились воедино, и на все вопросы нашёлся ответ! Это то, что было с ним всегда: текло в крови, стучало в сердце, светилось в глазах, когда он смотрел на Карну. Лишь завеса майи мешала увидеть истину: майи, которая допускала любовь только к дэви, отметая и делая невидимым всё иное. Но сразу после ослепительной вспышки радостного озарения ему захотелось кричать от нестерпимой боли — ведь у него отбирали не только друга, но и желанного возлюбленного! И именно тогда, когда он осознал это! И открывать сердце было тоже слишком поздно — им больше не бывать вместе, и никакие чувства этого не изменят. А Карна, будто нарочно бередя душу, погладил его по волосам и сказал мягко: — Ну не надо, друг. Я не знаю, почему ты так странно себя вёл, но готов простить, потому что верю твоему раскаянию. Успокойся, прошу тебя. — Нет, нет, нет! — взревел Дурьодхана, вскочил и ударил кулаками по постели. — Я больше не смогу успокоиться никогда! А ты не сможешь меня простить, потому что я не заслуживаю прощения. Всё, что я сделал, было напрасно, и теперь всё кончено. Я уже потерял твоё доверие и дружбу, а теперь потеряю ещё и тебя самого. — Что ты хочешь этим сказать? — нахмурился Карна. Дурьодхана набрал воздуха в грудь и выпалил: — С завтрашнего дня ты станешь командующим армии Гандхара. Только дослушай и не перебивай! — он предупреждающе вскинул руку. — Это не прихоть или самодурство, это моя страшная ошибка. И вина того, кто вынудил меня её совершить. Он умолк, и тогда Карна сам подтолкнул его к дальнейшему объяснению: — И в чём же ты ошибся, юврадж? Принц не знал, как объяснить: он совсем запутался в ловушке, в которую его заманил Шакуни, и смог исторгнуть из себя лишь одно слово: — Кости. — Ты играл на меня? — от этого тихого вопроса Дурьодхану едва ли не бросило в дрожь, и он поспешно выкрикнул: — Нет! Может, я и негодяй, но не настолько же! Для себя я даже не искал никакой выгоды — играл просто для развлечения, как обычно. А дяде понадобился новый генерал, и мы договорились, что если выигрываю я, то отдаю ему достойного воина на своё усмотрение, а если он — то забирает, кого пожелает. Но я даже представить не мог, что он захочет забрать тебя! Зная обо всём, что нас связывает, о том, как ты мне важен — замыслил это подлое похищение! Какое-то время они сидели в молчании, не глядя друг на друга. Наконец, Карна глубоко вздохнул: — Что ж, юврадж, если всё так вышло, то мне остаётся лишь повиноваться. Оспаривать итог игры — значит, поставить под удар твою честь кшатрия: я ни за что этого не сделаю. Моё возвышение произошло лишь благодаря тебе, и я всегда понимал условность своего положения. Как я принял от тебя корону, так приму и это повеление. Слушая эти слова, исполненные спокойствия и смирения, Дурьодхана в отчаянии сминал и растягивал шёлковое покрывало, силясь разорвать, но вспотевшие руки скользили по гладкой ткани. — Может статься, мне и пойдёт на пользу новая должность, — задумчиво прибавил Карна. «Особенно если этот мерзавец обольстит тебя!» — шёлк всё-таки поддался мощному рывку, Дурьодхана отшвырнул его и взглянул на друга горько, покаянно и тоскливо. Но в глазах Карны светилось сострадание: о Махадэв, у него ещё хватало силы сочувствовать своему неудачливому другу, который так подвёл его? — Раз всё решено, тогда я прошу у тебя позволения удалиться: мне нужно подготовить всё необходимое для отъезда. И так неимоверно трудно было дать ответ… но вдруг он пришёл сам собой, и такой неожиданный для Дурьодханы, будто его устами говорил кто-то другой: — Я не даю позволения. — Прости, юврадж, я не понимаю? — Ты никуда не поедешь и останешься рядом со мной, со всеми прежними обязанностями. Таково моё повеление. — А как же условие игры? — Пусть катится в Нараку это условие!!! И дядюшка вместе с ним! — Дурьодхана нарочно выкрикнул это как можно громче: если старый пройдоха уже подсматривает за ними в дверную щель, тем лучше! А потом сказал тихо, но с непоколебимой решимостью: — Я не отдам тебя ему. И никому не отдам. Теперь уж точно ни за что. — Так значит, дело было не в снах с обнажёнными мужчинами? — Карна смотрел насмешливо, но по-доброму. «Бхут меня побери!», — Дурьодхана почти и забыл про ещё одно последствие своего проступка. Но больше не хотел обманывать друга, поэтому признался как на духу: — Нет, не в снах. Просто в той злосчастной игре было ещё одно условие. — Какое? — снова грозовая туча заволокла солнце. — Дядя был согласен не забирать тебя в Гандхар, если убедится, что мы вместе… ну что, в общем, мы любовники. Но то, что произошло дальше, было совершенно непредвиденным: Карна оттолкнул Дурьодхану, так что тот едва не скатился с постели, и сам вскочил на ноги. — Друг, прости мне это оскорбление! Я знаю, что повёл себя, как разнузданный и порочный дикарь… но я просто не хотел тебя потерять! — Считай, что уже потерял, — процедил Карна, заворачиваясь в дхоти. — Да почему? Я ведь хотел как лучше! Принц действительно не понимал, что происходит: только что друг разговаривал с ним тепло и, казалось, готов был простить всё случившееся. Он должен был проявить снисхождение, а не гнев! А Карна тем временем направился к выходу из комнаты, даже не надев украшений — от его стремительного движения вздрогнули язычки лампад. Но словно раненый тигр, Дурьодхана бросился за ним и преградил путь: — Друг, ты волен уйти куда угодно, но прежде объясни, что я не так сказал? Неужели тебе было бы легче думать, что я принуждал тебя из чистого вожделения? — он даже сам рассмеялся столь нелепому предположению: как мог Карна хотеть подобного? — Конечно, я чувствовал страсть: ну ты же сам всё видел… но я понимал, что тебе это вовсе не нужно! Просто не мог контролировать тело, когда ты так близко… и ласкаешь меня так искусно… так сладко… И снова принц испытал сильнейшее потрясение, когда друг расхохотался как безумный: — Ты в самом деле думаешь, что я стал бы совершать нечто, мне совсем не нужное и, более того, противное моей натуре? Что я настолько лишён собственной воли? Неужели видишь во мне лишь послушную игрушку? Дурьодхана не верил своим ушам. Собственная воля? — Ты имеешь в виду, что… — Ай, мы же с тобой оба давно взрослые: к чему изображать невинность? — ответил ему Карна его же словами. А дальше уже не было слов, и лишь Тримурти знала, кто из них первым потянулся к другому, но комнату наполнили звуки поцелуев, стоны удовольствия и так долго сдерживаемого желания. Теперь ангарадж сам увлекал друга за собой на ложе, а тот и не думал противиться. Они самозабвенно тёрлись бёдрами друг о друга — сначала через одежду, потом безо всякой преграды — и это трение мигом разожгло пламя страсти. Которая, очевидно, сильнее пылала в Карне, ибо он решительно подмял Дурьодхану под себя, раздвинув его бёдра коленом и осыпая поцелуями шею и грудь. — Какой же ты горячий! — восхищённо выдохнул принц. — Не ждал от тебя такого натиска… Карна поднял голову: — Ты уже один раз получил своё, а я занимался только тобой, не имея возможности утолить свою страсть. Притом, что ты так распалял меня, о жестокосердный! Когда ты гладил меня и обнимал, я не мог сдерживаться… и если бы не прикрылся, ты всё понял бы ещё тогда. — Ах вот оно что! — рассмеялся Дурьодхана. — А я так огорчился, когда увидел, что твои сокровенные прелести более недоступны моему взору… — Ай, какие опасные речи ты ведёшь! — Карна усмехался, но голос был недоверчивым и напряжённым. — Не наносит ли это урон твоей мужественности? — Нет, — уже совсем серьёзно ответил принц. — Как и твоей. Мы оба не изменимся от того, что разделим ложе, я знаю это наверняка. Это прозвучало как разрешение — и для Карны, и для него самого. Разрешение на эту ночь... и на все грядущие. И снова они сплелись в любовной схватке, перекатываясь по постели, жадно стискивая пальцами, припадая устами, вжимаясь друг в друга так, будто хотели сплавиться воедино. Вынырнув из этого водоворота страсти, Дурьодхана прерывающимся голосом сказал: — Я именно в тот момент понял, что ты для меня… когда захотел увидеть тебя всего! Он отстранился, чтобы наконец уже налюбоваться — тем, чем не успел в прошлый раз. В первый момент Карна, казалось, растерялся, но потом улёгся на спину и вытянулся, заложив руки за голову. Взгляд его был лукаво-испытующим, а улыбка выражала несомненное поощрение. Лучшего приглашения и не требовалось! И жадное внимание принца устремилось на сокровенную часть тела друга, что была подобна бутону на мощном упругом стебле. Раньше ему не приходилось так смотреть на другого мужчину. Но сейчас он вспомнил гандхарвов — вечно юных небесных музыкантов, столь соблазнительных, что даже могучие мужи из дэвов искушались ими. А его Радхея был прекраснее любого гандхарва — по всем своим признакам! Достаточно убедившись в этом, Дурьодхана протянул руку, но не коснулся самого орудия страсти, а принялся поглаживать вокруг, захватывая внутреннюю поверхность бёдер, где кожа была особенно нежной. От этого Карна задрожал крупной дрожью и резко втянул воздух сквозь зубы. Повернувшись к нему, принц спросил без особой уверенности: — Хочешь, чтобы я сделал для тебя то же самое?.. Карна нахмурился: — Я ни за что не стал бы тебя принуждать. И снова Дурьодхана устыдился: «Конечно, ты бы не уподобился мне… и дело даже не в дхарме: просто ты чист и благороден душой, в отличие от меня». Но друг вовсе не собирался его укорять — вместо этого он сказал откровенно: — Да, я хочу и это, и многое другое. Но ожидаю лишь того, что ты сам пожелаешь мне дать. Поверь, для меня даже прикасаться к тебе — великое счастье. Дурьодхана возликовал: Карна явно больше не гневался на него и, сверх того, готов был принять любую ласку, поэтому можно было просто наслаждаться, ни о чём не думая. — Так прикасайся же! — воскликнул он и сам устремился навстречу желаемому, накрыв тело друга своим и стремясь ощутить его всей кожей. И тот не оставался безучастен, ритмично и настойчиво вжимаясь напряжённой плотью. Но всё же этого было мало, и принц почти умоляюще простонал: — Я хочу твои руки… о небеса, какие нежные у тебя руки! — Сомнительная похвала для того, кто привык иметь дело с оружием, — усмехнулся Карна, не прекращая жаркое «объятие бёдер». — Но ведь это правда! И когда ты гладишь меня, это удивительно приятно. Но и я сам хочу потрогать тебя там… правда, это получится не так мягко. — Не беспокойся об этом, — воскликнул ангарадж с волнением, явно выдававшим его желание. — Моё тело хорошо знает твои ладони — это именно то, что нужно. Только возьми масла из лампады, и чтобы мне тоже хватило. Дурьодхана исполнил эту просьбу, они соединили руки и, будто намыливая их, растёрли масло — одновременно целуя своё рукопожатие. А потом, улёгшись на бок, коснулись самых пылающих и жаждущих частей. В первый момент удовольствие принца было столь острым, что он с громким стоном уткнулся в плечо Карны. Тот сразу приостановился и сказал: — Нет, лучше смотри на меня… у тебя такое чуткое тело, я буду осторожнее. Как в первый раз… тебе же понравилось? — О-о-о, ты ещё спрашиваешь! У тебя-то это явно был не первый раз, — поддразнил он друга, но видя, что тот не оценил шутку, прибавил уже серьёзно: — Прости, я уже говорил, что это не моё дело. И мне совсем неважно твоё прошлое. Просто скажи: ты сейчас не… не с кем-то другим? — Нет. Кроме супруги, у меня никого нет. — Вот и прекрасно! Не хочу тебя делить ни с кем другим. Ни с кем, слышишь! — и словно в подтверждение своих прав, сильнее сжал руку. Карна ахнул, запрокинув голову, и тут же отразил напор: — Но ведь и тебе никуда не деться от меня, — усмехнулся он и тоже обхватил плотнее, так что Дурьодхана вскрикнул от сладкой боли. Потом они ласкали друг друга молча: на миг принцу показалось, что ему снова пятнадцать и он в гурукуле Дроначарьи с Ашваттхамой… тогда такие незатейливые игры считались просто дружеской услугой, и никто при этом даже не помышлял о любви. Но сейчас всё было иначе — он знал, что может пойти дальше… и хочет пойти дальше! Поэтому, не прекращая скользить рукой, он приблизил лицо к предмету своих стараний и некоторое время смотрел как зачарованный, пока не услышал торопливый шёпот: — Быстрее, прошу тебя… я почти уже… Дурьодхана участил движения и теперь уже без малейшего колебания приник расслабленным ртом к самому навершию, выполняя «вкушение плода манго». Через несколько мгновений сок брызнул ему на язык, и он сам нестерпимо захотел излиться: — Помоги мне, — прозвучало почти умоляюще. Карну не требовалось просить дважды, а возможно, даже и единожды — ибо на ложе любви он не мог покинуть друга так же, как и на поле боя (воистину, не зря мудрые уподобляют одно другому!). Поэтому без промедления им занялся, вскоре исторгнув горячий всплеск и не менее горячий стон. Потом они лежали, разнеженные и удовлетворённые, глядя в потолок и поглаживая друг друга внизу — уже не возбуждающе, а неспешно и благодарно. Вдруг Карна сказал: — Знаешь, почему ещё я исполнил твоё пожелание вначале? Принц повернул голову, мигом взбодрившись от этой загадки и собрав всё внимание на последовавшем объяснении: — Я решил, что это заслуженное наказание за мою гордыню. Кажется, вечер удивительных откровений был ещё не закончен! — Я давно смотрел на тебя… не так, как друг. Но не решался открыться — боялся, что ты не поймёшь и отвергнешь… и что моё эго не перенесёт этого отказа. Поэтому малодушно мечтал, чтобы ты сам пришёл ко мне и попросил близости. И вот моё желание сбылось — правда, не так, как я себе это представлял. — А как ты себе это представлял? — Дурьодхана перевернулся на живот и положил подбородок на скрещенные руки, выражая живейший интерес. — Это было... без слов. Мне мечталось — и даже снилось несколько раз: ты так же заходишь в мою спальню вечером, ложишься рядом и смотришь с тоской, будто что-то гнетёт тебя, а на мой вопрос «Что случилось, друг?» берёшь за руку и кладёшь себе… — Да… — еле слышно выдохнул принц, претворяя сказанное в действительность. — …на грудь, — одновременно закончил ангарадж. — Вот видишь, тебе это не приснилось! — весело воскликнул Дурьодхана, продолжая прижимать ладонь друга. — Но ты намекаешь, что иногда мне лучше молчать? Карна выразительно посмотрел на него: — Я действительно хотел избежать неосторожных слов с твоей стороны. Но потом понял, что это было воистину удачное решение: твои стоны были слаще музыки для моих ушей. Это признание натолкнуло принца на мысль: он прильнул к возлюбленному, провёл языком по своду ушной раковины и мягко прихватил губами — подобно тому, как лошади берут сахар с ладони. Карна закрыл глаза и учащённо задышал, а Дурьодхана восторжествовал, узрев свидетельство своей власти над его телом. — Считай это моей просьбой… о близости, — прошептал он. И воистину, эта просьба была удовлетворена наилучшим образом! В этот раз им понадобилось больше времени, чтобы испить свою меру наслаждения, но ни об одном мгновении не приходилось жалеть: их любовный пыл не угасал, а ласки стали более изощрёнными и искусными — принц быстро восполнял недостаток опыта, а Карна просто делал то, что умел, со своей неизменной щедростью и открытостью, пока они вместе не взошли на вершину блаженства. Тем временем в комнате совсем стемнело: масло в лампадах заканчивалось. Но сейчас друзья не нуждались в зрении — им довольно было чувствовать друг друга рядом, и снова упоительная тишина окутывала их. Которую на сей раз прервал Дурьодхана, вплотную придвинувшись к другу и заглянув ему в лицо: — Я лишь одного не могу понять: хоть ты говоришь, что действовал по собственной воле, но… я же видел… — он красноречиво коснулся пальцем уголка глаза. — Только не говори, что мне показалось! — Да, — нехотя признался Карна. — Это была минута слабости. Когда я думал, что нужен тебе лишь для утоления похоти, и что наши отношения никогда не станут прежними. И что я больше не смогу дотронуться до тебя… и может быть, даже взглянуть не смогу — ибо вытерпеть подобное обращение можно только один раз. — Прости, прости меня за эту боль, друг! — Дурьодхана спрятал лицо на груди возлюбленного. — Я ведь тоже думал, что это первый и последний раз, и на этом закончится счастье, отмеренное нам судьбой. И проклинал себя за то, что пришёл к тебе с такой оскорбительной просьбой. Конечно, если бы не дядя… но ведь это не он внушил мне порочные мысли. — Не кори себя. Твои мысли не так уж сильно отличались от моих, — принц не видел его лица, но по голосу было слышно, что он говорит это с улыбкой. — Просто ты оказался честнее и смелее, чем я. Растроганный Дурьодхана запечатлел поцелуй — туда, где под кожей билось благородное сердце друга — и снова улёгся ему на грудь, наслаждаясь касаниями пальцев, вплетавшихся ему в волосы; теряя счёт времени, растворившись в блаженной тишине. Которую в этот раз нарушил Карна: — Для меня тоже осталась лишь одна неясность: как гандхарадж должен был понять, что мы любовники? «Да что ж такое — снова придётся оправдываться! но нет, мой драгоценный, теперь я точно не позволю тебе сбежать», — и со всей решимостью принц ответил: — Когда я выходил, то позвал его, чтобы он пришёл и сам всё увидел. Но в этот раз друг не бросился прочь, а взметнулся коршуном и навис над ним, больно вцепившись в плечи: — Дурьодхана! Тот примиряюще поднял руки: — Карна, солнце моё, успокойся: я не собирался делать при нём ничего такого! Думал, что мы просто пообнимаемся под одеялом, и этого будет достаточно. А дядя наверняка стал свидетелем нашей ссоры, понял, что между нами ничего нет, порадовался своему выигрышу и сбежал. Ну и бхут с ним! Ничего ему доказывать мы не станем, а тебя он всё равно не получит. — Думаешь, он с этим смирится? — спросил заметно успокоенный (хотя и продолжающий хмуриться) Карна, улёгшись на бок. — Это его дело. Он угрожал, что если я нарушу условие, он насовсем вернётся в Гандхар и больше никогда не станет помогать Хастинапуру ни советами, ни военной силой. Конечно, это станет потерей… но она ничто в сравнении с потерей тебя. Странное дело, но даже после всех откровенных ласк, которые они дарили друг другу в эту ночь, Дурьодхана смутился и покраснел от этого безыскусного признания, которое исподволь вырвалось у него. И Карна так же видимо смутился в ответ, а потом привлёк возлюбленного к себе и прижался губами к его влажному лбу. …Нежно-алое зарево Ушас не разбудило их — оба не спали. Скоро должно было разгореться сияние Сурьядэва, и ангарадж стал собираться на своё ежедневное поклонение. Распорядившись, чтобы слуги принесли таз, воду и полотенце, он принялся поливать себя из кувшина. Поначалу принц восхищённо смотрел на него, но его деятельная натура требовала участия: — Позволишь мне? Карна передал ему кувшин с такой смущённой улыбкой, словно и не было всей предыдущей ночи. И сам Дурьодхана вспыхнул, когда стал лить на него воду, смывая следы страсти. Замирая от восторга, он осторожно водил рукой по этому совершенному телу без единого изъяна и думал, что это напоминает абхишеку — омовение священного шивалингама. Конечно, он не удержался и от более смелых прикосновений — зная, что Карна всё равно не пропустит поклонение, но так хотелось подразнить это воплощение дхармы и бхакти. Впрочем, тот не слишком уклонялся и явно был не против такой игры. Закончив мыться, он вышагнул из таза, и Дурьодхана закутал его в полотенце — разумеется, сопровождая это действие крепким объятием. А пока влага впитывалась в ткань, они упоённо целовались. Наконец, ангарадж отстранился — с видимым сожалением, и стал облачаться в чистые белые дхоти, между делом спросив: — Поспишь ещё? — Конечно, нет. Пойду любоваться на тебя. Это был первый раз, когда к реке они отправились вместе, и там принц удостоился ещё одного благословения: вид возлюбленного, будто просвеченного солнцем, которое окружало его золотистым ореолом, неизгладимо запечатлелся в сознании. «Да ты воистину любимец Сурьядэва!», — подумал он даже с некоторой ревностью. Но она почти сразу рассеялась в потоках света, будто Дурьодхана постиг щедрость самого бога солнца, который посылал благодатные лучи на всех живых существ — без ограничений и пристрастий. И всё же Карна был человеком, потому не мог и не должен был принадлежать всем! Особенно некоторым алчным посягателям: «Даже не вздумай смотреть на него с вожделением, дядюшка! Он только мой, и теперь я буду защищать его от любых нескромных взглядов и домогательств», — подумав так, Дурьодхана вдруг заметил, как со стороны дворца приближается Шакуни. «Лёгок на помине! И конечно, так просто не отступишься. Но придётся мне тебя расстроить — твой хитроумный план провалился». Едва поприветствовав подошедшего родича, он заявил тоном, не терпящим возражений: — Дядя, что бы вы вчера ни увидели, сразу хочу вам сказать: Карна никуда с вами не поедет. Он приготовился слушать упрёки, жалобы и всевозможные уловки, и напряг волю, чтобы дать достойный отпор. Но вместо этого гандхарадж кротко спросил: — Мальчик мой, но почему ты решил, что я собираюсь его увозить? — А вы разве не за этим пришли? — изумлению Дурьодханы не было конца. — Я вышел прогуляться, потому что мне не спалось. Ты так некстати разбудил меня вчера, и я больше не смог сомкнуть глаз. Впрочем, по тебе видно, что ты тоже не спал всю ночь, — Шакуни склонил голову и посмотрел сощуренным глазом, сам став похожим на хищную птицу. Дурьодхана молча отвернулся, давая понять, что больше не намерен пускать его в пределы сокровенного. А несносный дядюшка меж тем не отставал: — Но всё равно выглядишь более довольным, чем обычно. Да и раджас твой поутих. — Мамашри, я прошу вас, — с нажимом произнёс принц. — Хорошо-хорошо! — замахал руками Шакуни. — Я вовсе не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь. Только одно хочу сказать... Он поманил племянника ближе и, понизив голос, сказал ему на ухо: — Твой возлюбленный очень хорош собой и явно к тебе неравнодушен. Я бы ни за что не пожелал вас разлучить. — Так погоди... ты что-то видел? — О, ничего лишнего, мальчик мой. Ничего лишнего, — повторил он, воздев палец вверх, повернулся и заковылял прочь, оставив Дурьодхану в ещё большем изумлении. Карна тем временем закончил беседы с брахманами и подошёл к другу. — Как прошла беседа с гандхараджем? Я наблюдал за вами какое-то время, и кажется, вы разошлись миром? — Да. Кажется, он был даже рад за нас. Интересно, зачем он всё это зате… — Дурьодхана вдруг осёкся, увидев, что друг едва сдерживает смех. — Что такое? — Послушай, мне, конечно, далеко до хитроумия твоего дяди, но почему-то кажется, что без его условий ты не пришёл бы ко мне. — Думаешь, он всё подстроил? — изумлению не было предела. Карна пожал плечами: — Даже если так, для меня это не имеет никакого значения. Главное, что ты всё же пришёл. Принц замер от этих слов, ему перехватило горло. Карна стоял перед ним — прекрасный, статный, лучезарный; капли воды сверкали на светлой коже, подобно алмазам — и улыбался, словно воплощённый бог. Или сын бога. И ведь Дурьодхана всегда видел в нём эту красоту! Но именно теперь, когда он понял её истинную ценность, чувства затмили его разум — подобно тому, как сияние облика Карны затмевало его взор. И снова так нестерпимо захотелось соединиться с этим божественным совершенством, и делать это снова и снова, всеми возможными способами! «О да, теперь я знаю, как быть с тобой, любовь моя! Особенно когда ты и сам так этого желаешь, что не можешь ничего скрыть». — Мой солнечный Радхея, — и эти слова прозвучали так знакомо, будто он уже говорил их когда-то… может быть, во сне? — я люблю тебя. И не отпущу тебя — не только в Гандхар. Вообще никуда не отпущу. — А как же царство, которое ты мне подарил? — лукаво улыбнулся ангарадж. — Ты вернёшься туда. Но не раньше, чем… — Дурьодхана понизил голос, — я изведаю тебя со всех сторон и мы заездим друг друга до изнеможения. — Безудержный… — во взгляде Карны светилось восхищение, от которого хотелось одновременно воспарить к небесам и увлечь его наземь прямо здесь. — За это ты меня и любишь, разве нет? — Всё же я не хотел бы пресытиться, — сказал Карна, будто уравновешивая раджас друга своей умеренностью. — И предпочёл бы увезти с собой непогасшее пламя страсти — чтобы сильнее хотелось вернуться. К тебе. — Думаешь, моё погаснет? Мне всегда будет тебя мало! Ему и сейчас было мало просто смотреть — хотелось гладить, прижимать к себе… украшать это совершенное тело знаками страсти: отметинами от ногтей и укусами — будто заявляя свои права на него. И пусть на коже расцветают рубиновые следы сочных поцелуев — о, для Карны не жаль и целого ожерелья на шею! И сам он с радостью примет от него ответный подарок. Впереди был нелёгкий день, полный привычных обязанностей: воинских, должностных, семейных — но Дурьодхана знал, что в конце его будет ждать бесценная награда. Солнце, которое не погаснет для него даже ночью.