Винтажный плейлист, но ты (просто) влюбленный подросток

      Они правда ничего не знали.       И Чифую улыбался этой сладкой мысли самыми кончиками губ, оглядываясь воровато, словно кто-нибудь действительно мог понять, что он скрывает и почему смотрит на Баджи потаенно-изнывающим взглядом.       Когда черные глаза Баджи на секунду задерживали взгляд на нем, кожа начинала непроизвольно гореть. Он сам тогда внутри начинал плавиться, как свеча, грыз губу до выступившей привлекательной сладости крови. Ему было плохо, так по-приятному плохо, что кишки скручивало несколько раз, они пульсировали и словно бы стягивались в морские узлы от предвкушения.       Ни Рюсей, ни Реко, ни мама — никто не знал об этом.       Никто ничего не знал.       Чифую вел себя как обычно, позволяя пробиться солнечному лучу всеголишь улыбки сквозь пелену серьезности и раздражения — ведь Рюсей никуда не делся, продолжал двигаться и существовать в их мире, словно заведенная кукла. Только ритмика и алгоритмика у этой недокуколки была какая-то своя особенная, не поддающаяся никаким логическим рассуждениям.       Но сегодня Сато бесил его гораздо меньше — либо он сам реагировал не так остро, как бывало обычно.       Ведь даже он ничего не знал.       Баджи — хроническая усталость напополам с сожалениями. Он полон ими, они льются из него кипятком через край: поэтому он так неэгоистично не разрешает к себе прикасаться. Ожог расцветет на теле ярко-алый, сморщенный, скукоженный — но либо у Матсуно врожденный иммунитет к кипятку, либо же любой взгляд Баджи — самое стремительно действующее противоядие. А взгляды в него правда разные, совсем-совсем разные: то совсем безразличные, то слишком внимательные и пронизывающие.       Тысячи улыбок. Тысячи взглядов. Тысячи мыслей. Один исход.       — Эй, — позвал его Баджи тогда, ещевшколе. Голос у него был обычным: хриплым и раздраженным. С трудом оторвав бессмысленный взгляд от стены, Чифую вопросительно вытянул лицо. — Что с тобой? Хватит втыкать.       — Я не… — замялся он, стыдливо заливаясь румянцем. — Я просто…       — Идиот, — пропел взявшийся из ниоткуда Рюсей.       На Чифую это подействовало самым лучшим отрезвителем — Сато схлопотал от него затрещину, а затем сам получил от Баджи свою, подкрепленную словами о том, что междоусобицы в «Тосве» и драки в школе запрещены.       Он вел себя так, будто бы ничего не было. Будто бы сегодня вечером они не станут делать это.       Но они стали — спустя пять томительных часов и мельком переплетенных пальцев, касания прядей к лицу и усталых вздохов, после выпитой Колы, душа и съеденной напополам лапши.       Стали делать это.       Что смущающего в этой дурацкой тельняшке и короткой школьной юбке? Что такого странного в этой извращенной фантазии? Что настолько ужасного в том, что они хотят сделать это?       Ничего, вот именно. Вообще ничего. У каждого есть такие фантазии.       Тогда почему ему было настолько паршиво?       Слова растворялись в горле, густой вязкой слюне во рту как сахар в кипятке. Они бы все испортили, разбили, уничтожили. Никаких реплик, шуток, смущающих фраз.       Жадные прикосновения, мазанные, пузырящиеся на коже поцелуи, проблеск смешавшихся чувств на самом дне вязких зрачков — и поблескивало там совсем не здорово.       Лихорадочно — вот их диагноз безумия на сегодняшний вечер.       Комната захлебывалась в солнечных лучах, которые беспрепятственно проходили сквозь тонкие легкие занавески и растекались по стенам-полу-вещам-телам, топили их своей знойной теплотой.       Тело Чифую пылало, практически растекалось от жара. Солнце. Возбуждение. Пышущее жаром тело поверх него. Клокочущие в горле чувства. Мысли. Все-все-все заставляло его растекаться и кипеть — аки каша, пузырящаяся в кастрюльке.       Но ему было хорошо. И было плохо. Приятно плохо, поэтому он не сопротивлялся. Ему было хорошо.       Стоять на четвереньках, в коленно-локтевой. Чувствовать плиссированную ткань блядской короткой школьной девичьей юбки, спизженной с фестиваля косплея. Чужой горячий член внутри, четко ударяющий по простате. Хныкать и стонать громче, меняя тональность голоса под стремительно меняющиеся аппетиты Баджи. Представлять, как это выглядит во стороны. Глотать слезы, слюни и рвущиеся наружу дурацкие слова.       Нельзя никому говорить об этом — даже вслух.       Никто ничего не знает. Никто, кроме них двоих. Но они и это забудут — стоит Баджи лишь приказать.       Он       Навсегда       Забудет       Это       Лишь       Бы       Повторить       Это       Вновь       Лишь бы не стать использованной тряпкой, лакмусовой бумажкой, сгрызенным чупа-чупсом, пущенным по ручью хрупким бумажным корабликом, девчонкой на одну ночь.       Он сделает все — наступит на горло собственной песне, выгрызет изнутри губу до мяса, захлебнется нечаянно своим беззвучным криком и растянет губы в глупой надежде на то, что он ему нужен.       Что       Он       Ему       Действительно       Нужен       Губы Баджи были тонкими, пеклыми, чуть разбитыми. По коже они скользили симпатичной шершавостью, на собственных ощущались накаленным в печи добела ножом — резали без труда. Почему-то не кожу, а сердце. Почему-то не сердце, а душу. Чифую, жмурясь, открывал рот, впускал чужой язык, тихонько стонал и хныкал, как девчонка, перехватывал его замутненный взгляд.       Умирал маленькой смертью каждый раз, когда их губы соприкасались.       И ему хотелось, чтобы и Баджи тоже.       Тоже заболел.       Тоже понял.       Тоже узнал.       Тоже умер на мгновение.       Тоже стал зависим от этого.       Он знал, что если откроет рот, то из него вылетит глупое, безрассудное, дурное. Ведь происходящее сейчас было лишь взаимовыгодной сделкой, удовольствием на один вечер, обоюдосладкой игрой, обоюдоострым испытанием.       Поэтому никто ничего не знал. Все пребывали в блаженном неведении. Все и подумать не могли, что сегодня вечером Баджи будет трахать Чифую, одетого в блядскую школьную форму. Все и помыслить не могли о том, что это — всего лишь секс.       Ничего больше.       Правда же?       Комната захлебывалась в море солнечных лучей — потому что она, неживая и стойкая, не могла ничем себя защитить, молчаливо-гордо впитывая солнечную кровь и чье-то тонкое хныканье. Баджи захлебывался в удовольствии от происходящего — ведь ему нравилось наблюдать и слышать то, что было раньше лишь запретной фантазией. А Чифую захлебывался в собственных мыслях, ведь они все жужжали об одном:       «Кто я для тебя, Баджи?»       И мечтал, чтобы они захлебнулись — все вместе, — в беспросветной вязкой темноте его тоски.