Винтажный плейлист, но ты (просто) влюбленный подросток

      — Ты же любил её, да?       Инуи стряхивает с куртки пыль и спрашивает, блестя мутными зелёными глазами на Коко — они у него размыто-блеклые, как у сдохшей рыбины на берегу какого-нибудь полувысохшего озера, которое уже совсем скоро станет грязной хлипкой лужей. Такая же лужа у них обоих в груди — практически слякоть.Хлюпающая отвратительно. Чавкающая по ночам особенно сильно. Морозящая внутренности, превращая их в ледяную крошку — растает-разжижится в илисто-топкой лужице.       Коко поднимает лисий взгляд на Сейшу — воспаленные красными жилками глаза, растрепанные волосы, покрытые слоем серой пыли, тут и там торчат маленькие веточки и листики, словно он продирался через лес, кровоточащие костяшки пальцев, ссадина на левой щеке, уже с намечающейся сукровичной гнилью, и кровяное месиво вместо губ. Коко откровенно не хочет знать-спрашивать, почему, зачем и где он так.       Это не моё вообще дело, — думает он, сминая обветренные губы, — мне всё равно, это его дело. Его дело.       Поэтому говорит коротко, сглатывая натужно образовавшийся ком:       — Это не твоё дело, Инупи.       Лжёт — и они оба это знают. Как раз-таки его дело — потому что по ночам именно он целует его в песчано сухие губы, именно он перехватывает его запястье при особенно мощном толчке, именно он путается пальцами в чёрных прядях и именно он кусает его в изгиб сухожилия плеча. Именно он зовёт его по имени. А Коко каждый раз выдыхает рваное:       — Акане...       Инуи не перестаёт закатывать глаза в болезненном наслаждении, словно не слышит, словно не Хаджиме зовёт его другим именем, обволакивающим их языки плёнкой горечи. Чувства, рвущиеся наружу, царапают-полосуют горло и слизистую, и яд из них впитываются в организм, разъедая грудину и лёгкие, но Коко ничего не может с собой поделать.       Они оба понимают, что они оба не правы. Всегда не правы, просто потому что Акане уже мертва как пять лет, но она всё ещё призрачной, холодной тенью парит между ними, цепляясь за горло Коко длинными мерзлыми пальчиками. Иногда ему кажется, что он видит их — идеальные пластинки ногтей, кровь, запекшаяся-свернувшаяся под ними, и чья-то нежная бледная кожа. Кажется, это его — шея ноет абсолютно всегда, будто исцарапанная, уязвимая, кровавая. Хаджиме не знает, как должны пахнуть иллюзия или видение, но его — индивидуальная и до тошноты непоколебимая, — гнусно и чертовски знакомо пахнет шипром и жимолостью.       На самом-то деле, у Инуи есть все права и основания спрашивать его об этом — он и спрашивает, как только переступает порог их убежища в старом магазине Шиничиро, даже не сняв куртку и звеня своим старым браслетом, который сделала ему старшая сестра. Коко сдерживает желчный порыв спросить, кто же из них на самом деле цепляется за прошлое; не делает этого просто из-за чувства справедливости — в сравнении всё равно ничего не постигнешь. Это всего лишь браслет, а Коко цепляется за человека, эгоистично называя это скорбью. У Сейшу тоже есть чувства, но он почему-то забывает об этом.       Слишком часто забывает — давно уже пора Инуи врезать ему и послать к чёртовой матери. Но тот не делает этого, даже не задумывается, наверное. Любит его, а Коко любит не Сейшу, только-только-только милую Акане. Не больше, не меньше — они одинаково погрязли в этой топи нежеланных чувств. Выплывут, вероятно, только на том свете — также поодиночке.       Хаджиме старательно избегает рыбьего взгляда Инуи, который вспарывает его грудную клетку, холодным скальпелем проходится по жилам и аорте, крошит в алмазную крошку его рёбра и сжигает те ошметки, которые остались от его небольшого, но такого любящего сердца.       Но даже они, эти кусочки — дрожащие боязливо, пульсирующие откровенным желанием жить, хлипко соединенные смольной субстанцией гнили, — хотят и могут любить.       Но — увы, — только одну-единственную.       Акане.       Не Инуи.       Акане — не Инуи, — повторяет Коко про себя. — Не Инуи, не Инуи, не Инуи.       Сейчас осознаёт. Понимает. Знает. Ясно, вроде бы, но отчего-то по ночам липкие перья молочных облаков скрывают эту ясность, и Коко снова ошибается, целуя Инуи, но видя на его месте Акане.       Сердце не принимает никого, кроме неё. Двоим там нет места — Акане забрала абсолютное всё, отказываясь потесниться и пустить своего брата. Коко думает, что уже не любит её вовсе. Коко думает, что это Акане не может его покинуть, не может отпустить и принять свою кончину, будто заблудилась в кривых желобах его мечт, ожиданий и горя.       Коко знает, что ошибается, но разве рассудку победить страдающее сердце?       Иногда Акане разговаривает с ним — либо смеется над чем-то, либо плачет у него над ухом, либо звоном горного хрусталя просит-умоляет перестать провертывать её в мясорубке его более чем бессмысленной скорби и затхлого горя, но, кажется, Коко кромсает лезвиями вместе с ней, и он тоже заблудился — вместе с ней.       А иногда — очень редко, когда рядом на постели нет Инуи, — Акане тихо произносит:       — Тебе бы уже пора отпустить меня, Хаджиме-кун, — сидит на пустующей стороне кровати, невесома и лёгкая — что лепесток магнолии, — в белом платье на тонких бретельках и дрыгает ногами беззаботно. — Ты же видишь, как страдает Инуи. Хаджиме-кун?       Коко не отвечает по несколько очевидно-простым причинам: он — не сумасшедший, а Акане вообще не существует в «сейчас».       Но она абсолютно и полностью права— была, есть и будет.       Осталась во «всегда», видимо, словно запечатанная в формалин.       — Но, Хаджиме-кун, Инуи живёт ради тебя. Он привязан к тебе по-настоящему. Будь с ним честным, и, возможно, он тебя поймёт. Не может не.       Она не осуждает его, но в глубине зелёных глаз он отчётливо видит накипь укоризны и печали.       — Видимо, я спросил не так, как нужно, — вздыхает неожиданно Инуи — Коко крупно вздрагивает, ведь забывает, что в этой промозглой, сырой и холодной дыре, в которой они греют друг друга гребаным сексом, он сейчас не один — забывает, ведь чувствует, как невидимые пальчики гладят его щеки, ледяное дыхание щекочет затылок, а шея снова ноет, будто что-то её царапает.       Кто-то.       — Ты любишь Акане?       «Нет, конечно», — выдыхает надрывно, словно воздуха не хватает в лёгких:       — Да.       — Понятно.       Инуи отводит блеклый взгляд, который стал ещё тусклее обычного. Подходит, садится на диван рядом, сцепливая ладони. Вздыхает тяжело, и Коко неожиданно понимает: им по-настоящему остаётся немного. Может, год, может — два.       И пути их разойдутся. Безвозвратно.       Коко понимает, что виноват только он один.       И не только — причина всё ещё виснет между ними холодной склизкой паутиной.       От Акане уже не веет шипром и жасмином — от неё смрадит холодной дождливой могилой.