It's synth detective, jackass

Из Форт-Хаген они возвращаются в Даймонд-сити под ночь. В «Скамейке запасных» шум, гам и несёт дешевой спиртягой. Нейт находит Вадима. Ну, как находит — налетает с размаху в толпе. Тот, весь запыханный и в мыле, на вопрос о комнате торопливо частит: — Занято всё! Четыре каравана разом в городе застряли, где это видано? Нам их уложить негде, в коридоре место заканчивается! — и трясет в подтверждение зажатым подмышкой матрасом, который видал времена и получше. — Ефим жутко недоволен, но что он понимает? Бражка расходится как горячие пирожки, за пару дней выручки будет больше, чем за весь прошлый месяц! Нейт прикрывает глаза, надеясь вслушаться: Вадим строчит как из пулемета, хрен что разберешь из-за акцента. От духоты и усталости в ушах — звон и барабаны; чтобы заткнуть их, Нейт прикусывает изнутри щеку: от вспышки боли уплывающая кукуха встает на место. То, что он не складывается прямо здесь, на полу, можно считать подвигом не хуже освобождения Анкориджа. А всего-то хочется — уронить где-то тело. Хочется — отрубиться и перестать существовать. Хотя бы на пару часов, чтобы комок тяжелых мыслей, разбухший в башке, успел рассосаться. — Совсем нет? — переспрашивает зачем-то. А вдруг ослышался? Вдруг он на самом деле уже дрыхнет, а это — бредовый сон? Вдруг он всё ещё в морозилке, а Нора жива?.. (и какие ещё, нахуй, «pirozhki»?) — Прости, Нейт, дружище! Плюнуть негде, чтобы в караванщика не попасть! Во рту кислит от мед-икса. Паленый, видать, мед-икс, потому что от стимпака ноют все мышцы, а с сухожилиями будто что-то нехорошее делают — вроде интегральных преобразований. — Ещё варианты есть? Даймонд-сити ведь такой дохера большой и важный, Изумруд, мать его, Содружества?.. Но в Банкер-Хилле совсем ёбу дали, поэтому последние караванщики — те бедняги, что будут валяться в коридоре — сами вернулись в Скамейку, не найдя свободного угла. Но вариант, по мнению Вадима, был. Ночлежка где-то на окраине. Смутно вспоминается что-то — разбросанные под навесом лежанки в самой заднице, рядом с городскими грядками и загоном. Паршивое место. В «Скамейке» хоть дверь запереть можно. А тут… Ага, паранойя — наше всё. Но она, такая лишняя и неудобная на гражданке, в этой версии шоу «Сдохни или умри» уже не раз спасает шкуру. Снаружи не сказать что лучше — холодрыга, так ещё и дождь накрапывает. (зашибись, просто, блядь, охуительно) Площадь, обычно полная галдежа, успевает притихнуть; только пара охранников делает обход да неизменная жестяная банка Такахаси крутится у плиты. Перемигиваются светляки ламп, а от прилавка тянет парным лапшичным бульоном. Вдох. Нейт стоит, позволяя ледяным каплям стекать за шиворот. ...Валентайну приходится оттаскивать его от тела Келлога. Нейт рычит и дергается, как яо-гай, у которого пытаются отобрать добычу. Перед глазами — алая пелена ненависти; жажда убивать и мучить клокочет кровавыми пузырями, которыми только что захлебывался этот уебок. — Нейт, он мертв, — натянутой струной врезается в сознание знакомый голос, и Зверь отступает. Нейт трясет башкой. С удивлением смотрит на дуло своего же обреза, упертое в грудь. Чего?.. Валентайн опускает пушку и вглядывается, будто пытается выискать остатки безумия: — Очнулся? Нейт пинает Келлогово тело; харкает в раскуроченное мессиво, бывшее когда-то лицом. Кивок. Рядом чвакает повлажневшая земля; Псина, закончив с важными собачьими делами — подружка у него здесь, что ли? — тычется мокрым носом в ладонь, глядит снизу-вверх доверчиво. Выдох. Нейт наклоняется, чтобы потрепать пса по холке. Надо будет отложить крышки на шмат браминьего мяса, лопатку или грудинку. Или даже кусок жирной вырезки. Заслужил, бандит нюхастый. Вдали затяжно грохочет. Проходивший рядом бедняга чуть биту не роняет, вздрагивая, и тревожно вскидывает голову. Пиздец они тут пересрались, наверное, когда мимо пролетел Придвен; Нейт и сам от такой неприкрытой демонстрации силы сбледнул. «У нас мирные намерения!» — ага, сказали колонисты индейцам, размахивая мушкетами. Америка тоже была за все хорошее против всего плохого, а Канаду аннексировала. — Что делать-то будем? Спальник, допустим, есть. Да и спать Нейт может хоть стоя — за годы службы как-то приучаешься не щелкать клювом, — но от перспективы пинаться со всяким сбродом за место посуше сводит челюсть. Нормально не поспишь. А ещё в рюкзаке добра навалом, за которым глаз да глаз: куча электроники, оружия и синтовских деталей из Форта, всё Институтское, новенькое и блестящее, такого сейчас не сыщешь. Ублюдки-ублюдками, но они делают то, что особо недалекие могут принять за магию. Чем чёрт не шутит, может они там и до холодного синтеза додумались? Не зря ведь сидят хрен пойми где, детей чужих крадут, синтов своих рассылают повсюду. Методы сомнительные, но такая прорва времени и ресурсов уж точно тратится на благо светлого будущего Штатов, верно? Верно? После супермутантов и ВРЭ его вера в человечество сказала «в пизду» и ушла за мылом с веревкой. Нейт прописывает себе мысленного леща, выползая с неохотой в реальность. В которой все планомерно хуёвеет: посмурнело так, что не видно ни зги, только где-то за Стеной стрекочут молнии; дождь уже не просто шуршит по крышам, а натурально барабанит. Не рад-шторм, конечно, но сейчас ведь не июль и даже и не август. Пусть и не так холодно, как должно быть в уважающем себя ноябре. Хоть в конуру лезь и вой волком. Как же он устал. За последние несколько дней поспал… дай бог часа четыре. Сначала они с пеной у рта играют в салки с Келлогом, а после — не даёт заснуть трясучка. Нейта колотит от макушки до пяток такая ярость и кипучая злоба, что мистер Сэндмен предпочитает тихо дать по съебам. Он отомстил. Холодная, давно остывшая месть наконец-то нашла своего адресата. Стало ли хоть чуточку легче? Да чёрта лысого. Стоит только глаза прикрыть, и на изнанке век Келлог вновь и вновь жрет свинец, обойму за обоймой; Нейт вгрызается в чужую глотку и воет от бессилия, ведь убей ублюдка десять, сто, тысячу раз — Нору уже не вернуть. И теперь (наконец-то) помаленьку отпускает. Под ребрами разливается блаженная пустота, но пустота эта — очень голодная. Она жрет последние остатки сил и добавки просит. И куда больше выматывает, чем простреленная бочина. Он сейчас даже простые числа дальше семерки не в состоянии вспомнить. На полпути к окраине Нейт тормозит. «А может перестанешь страдать херней?» — ласково шепчет на ухо здравый смысл. Ну ты и сука. Но в знакомый проулок под аляпистой неоновой стрелкой все же послушно сворачивает. Дверь в агентство открывает Элли. Сонно трущая глаза, она кутается в мешок, ой, то есть в халат, из-под которого торчит ночнушка в горошек. Стоять получается через силу. Вместо того, чтобы прохрипеть «я щас сдохну», также через силу Нейт давит лыбу: — Я могу упасть у вас? У Вадима всё занято. Места много не займу, забьюсь в угол, отсвечивать не буду. Элли бы послать его, жалкого и мокрого, куда подальше. Хлопнуть перед носом дверью и пойти досыпать. Но нет — Элли ойкает и суетится, пропуская внутрь: — Да-да, конечно, проходите. Ник проводит диагностику, я сейчас его разбужу. «Разбужу», ха. Псина устраивается в коридорчике снаружи и заходить отказывается. Ну и хрен с тобой, шерстяной. Время в агентстве будто течет по-другому; Нейт успевает моргнуть аж целых два раза, а Элли уже ставит на плитку чайник (спасибо, не надо), предлагает галеты (нет, не голоден) и умудряется всучить застиранное полотенце: «Вам надо вытереться, а то простынете». Похоже, ему ссудили нехилый такой кредит доверия под низкий процент, только красной дорожки не хватает. Вот до чего спасение железных детективов доводит! Ну и слезливая повесть об убитой жене и похищенном сыне тоже вносит свою лепту. Кстати, о птичках. Валентайн застыл за рабочим столом в позе прилежного ученика: руки сложены, а спина — будто палку проглотил. И глаза закрыты. Чего он там, перезагружается, чистит кэш или дефрагментацию запустил? Точно не подзаряжается, ведь где-то в переплетении проводов и трубок как пить дать спрятан термоядерный энергоблок. По самым скромным подсчетам научной периодики, такие штуки могли питать условную кофеварку добрые лет эдак двести. Без тренча и шляпы Валентайн непривычный — жуть. Так ненароком и с институтскими папье-маше перепутать можно. Только тостеры не носят рубашки. И галстуки на шее не таскают. И не зыркают так пронзительно; Элли успевает потрепать босса по плечу, что-то шепнуть в пластмассовое ухо, и тот уже пялится своим фарами. Или всё-таки ухо силиконовое?.. (пощупать бы) — Вас напрягать не хочу, но на улице льет, а в «Скамейке» нет комнат. И я, получается, хоть и при крышках, но немного бомж. Что ты несешь? Как же классно клянчить ночлег у людей, которым и так уже по гроб жизни должен. Просто кайф. Верх наглости. К Пайпер — о нет, к Пайпер он не сунется, уж лучше сразу в гнездо к когтю смерти. Она ж всю душу вытрясет, пока не узнает о каждой подробности охоты за Келлогом. Нейт и сам не сахар, но эта женщина, когда ей что-то нужно — сущий кошмар. — Всё в порядке, — голос у Валентайна мягкий, а взгляд полон то ли жалости, то ли понимания. Мимика у него самая что ни на есть человечья, но… черт разберет. — Тебе нужно отдохнуть. А уже утром навестим «Общественные события». Нейт ещё раз уверяет Элли, что ничего не нужно. Или всё-таки?.. — У вас есть где умыться? Она расстроенно протягивает: — Душевая и туалет общие, в конце улицы. Есть умывальник, — кивает в сторону угла смежной комнаты. — Вода подается с восьми до восьми, но в баке должно немного остаться. Вода из-под клапана рукомойника чуть теплая и воняет чем-то химозным. Радиацией не фонит, и на том спасибо. Нейт быстро мылит лицо и шею огрызком хозяйственного мыла; пахнет не ахти, но отмывает всё на на совесть. Как трудно отыскать мыльно-рыльные принадлежности — отдельная песня. Очень матерная. Волоски на затылке встают дыбом. Нейт косится вбок — действительно, Валентайн. Стоит в дверном проеме и… смотрит? Не сказать, что прямо пялится. Так, поглядывает вежливо, как на на любопытный музейный экспонат. Наверняка понять пытается, что же Нейт за фрукт такой. Только вот не фрукт он, а самый натуральный овощ. Причем, ха-ха, отмороженный. Нейт может задать Валентайну тот же вопрос. Что ты, блядь, такое? Просто «старый синт»? Просто «частный детектив»? (не смеши мои тапочки) А ещё Нейт хочет спросить. Спросить — почему? «Почему ты, сука, так спокоен? Почему разговариваешь со мной нормально?» Валентайн ведь видел его. Видел Зверя. Нейту в Форте натурально башню снесло, как не сносило со времен на фронте, с самого семьдесят четвертого, пожалуй. Не хотел он срываться. Честно. Он себе (скотина ты тупая) запретил. Но от рожи Келлога, от его голоса и поганых слов — чеку не просто выдернуло, её с мясом выдрало. Ник видел, как Нейта вывернуло наизнанку, как наружу вылезли все его пасти, зубья и когти. Как он перестал соображать. И должен был — отшатнуться. Состроить брезгливую гримасу. Посмотреть с разочарованием, а не с любопытством. Но Валентайн ведёт себя так, будто ничего не произошло. Или только вид делает. Да подумаешь, ну потерял чувак на пару минут всё человеческое, вывалился вместо него в реальность конченный психопат... А может считает, что Нейт был в своем праве? (о да, Ник тоже кое-что знает про месть, которую подают холодной, как потом окажется) Хотя, чего это он? Тут такое сплошь и рядом. Ему ещё и медалька положена — за то, что так быстро себя в руки взял. В нынешние времена похвальная, мать ее, сдержанность. Элли шебуршится наверху — видимо, у неё там комната. На кой черт им вообще две кровати? Чтобы было «как у людей»? И поэтому, закончив с водными процедурами, Нейт спрашивает, чтобы отвлечься — как сам себя уверяет: — Элли живет здесь? Надеясь, что это не звучит как «Вы трахаетесь? Играете в босса и секретаршу? Или в дочки-матери?». А он был так и спросил, не будь Валентайн синтом, хотя за такое можно пиздюлей отхватить и оказаться за порогом. — Когда я взял её на работу, Элли… скажем так, была не в лучшем положении, — вполголоса отвечает Ник (и, о боги, почему Нейтов воспаленный мозг думает о том, как шикарно голосовой модулятор передает тембр?). — Она наверняка уже упоминала, что родом из Добрососедства? Злачное местечко. В Даймонд-сити перебраться у нее получилось, но с жильем и деньгами было туго. Сейчас я плачу Элли неплохо — смею надеяться, хотя бы, — но она просто отказывается переезжать. Говорит, что так никогда не опоздает на работу, да и за мной приглядывать проще. Даже до смерти уставший, Нейт не может не ухмыльнуться: — Конечно. И ежу понятно, что ты усиленно пытаешься убиться. — Ты даже не представляешь, насколько я крепкая железная бандурина, — парирует Ник. — Недоделанные мафиози Доходяги померли бы от старости, а я бы так и сидел в комнате смотрителя без единой царапины. — Ага, только весь проржавевший, как Железный Дровосек, а ещё поехавший крышей от скуки. — И кто же принесет масленку и развеселит меня? Безмозглое Соломенное Пугало? Нет, погоди, это ведь была Дороти и её верный песик Тото — не тот случайно, что сейчас за дверью спит? В груди невольно булькает смех, и Нейт спешно отворачивается, впиваясь зубами в фалангу указательного пальца — нет, придурок, несмейржать, несмейржать, и так уже всё болит… Нейт шутит. Много, тупо и несмешно. Истекает ядовитым сарказмом, как радскорпионье жало. Шутит, как шутил когда-то на фронте, и ему говорили, что нельзя насмехаться над войной и смертью, а через месяц ржали вместе с ним, потому что воспринимать происходящий пиздец серьезно — трясутся поджилки. У Нейта и сейчас поджилки трясутся; его всего колотит от глубинного страха и ужаса, а потому — он шутит. И когда от Валентайна внезапно прилетают ответки, хлесткие и больнючие (не игнор, не неловкое «ага», не ругань), и когда Ник давится смехом после очередной откровенно хреновой хохмы, то Нейт понимает — это конечная. Ведь его — и его хуевое чувство юмора — могла вытерпеть только Нора. Они танцуют словесное танго на всём пути в Даймонд-сити, пока шарахаются по окрестностям в дикой чехарде и когда возвращаются из Форт-Хаген. Иногда, конечно, бывают осечки, и Ник вздыхает тяжко, и возводит очи горе, как разочаровавшийся в чаде папаша, но уж простите — никто не идеален, старик. Да, Нейта порой заносит; вот и язвит совсем не к месту или уж больно издевательски. Что поделаешь, прёт его. Такое уже не остановить, как взявшую разгон «Корвегу». А тут нате — прожигают неодобрительным взглядом дырку, даже не говорят ничего, а уже стыдно и виновато становится, где у нас тут кнопка «отмена»? Спускается Элли с подушкой и одеялом. Увидев, что Нейт раскатывает на полу спальник, от возмущения аж воздухом поперхивается: — Занимайте кровать, Нейт! На ней всё равно никто не спит, — на голом матрасе, действительно, лежала разве что пыль. — Кое-кому ведь совершенно не нужно спать, и поэтому он может до смерти забалтывать уставших людей, верно? Элли зыркает на Валентайна; тот поднимает руки вверх, мол, сдаюсь-сдаюсь, и пятится назад в кабинет под ее подозрительным прищуром. — Ты моя спасительница, — бормочет Нейт. Его развозит. От тепла, от дружелюбных подколок, которые отвлекают. От приятного ничего внутри, которое не требует и не жжет концентрированной виной. Паранойя принюхивается, пожимает плечами и прячется в свою нору. Ей тут делать нечего. А Зверь притих, у него другие проблемы — его жует тупыми челюстями растущая пустота. Колокольчики девичьего смеха звенят рядом и одновременно где-то очень далеко: — С Ником иногда надо быть построже. Этот прохвост может сыпать остротами до следующего конца света, вам с ним не тягаться. «Это мы ещё посмотрим», думает последним огрызком сознания Нейт, моргает… и неожиданно телепортируется в кровать, тяжелой башкой касаясь подушки. И блаженная тьма баюкает его в своем чреве.

***

Просыпается Нейт рано. Как штык, за пять минут до казарменной пробудки, если верить Пип-бою; только вместо сержантского рыка Хоффмана — скрежет кровельного железа и гудящий в трубах ветер. Да и плевать. За двести лет уже, знаете, как-то наспался. На всю долбаную жизнь вперед. Снаружи ещё капает, но уже с ленцой, да погромыхивает где-то издалека. Ощущение, что скрипом и лязгом кое-как сколоченные домишки ноют друг другу о плохой погоде. Быстрая разминка — в башке Хоффман привычно орёт «ать-два, жалкие ублюдки, шевелите задницами, пока их не оприходовали комми». Перевязка на боку никуда не съехала и ещё держится, это хорошо. Валентайн в кабинете все так же восседает за столом; сосредоточенно что-то пишет, периодически шерудит в пухлой папке, чтобы вытащить пару листов и мельком их проглядеть. Эх, хорошо жить на машинном масле да хладагенте. Аж зависть берет. Да, тесновато тут. И кавардак немного. Картина еще эта криво повешенная, с которой пялится лось. Но взгляд быстро цепляется и за упорядоченные картотеки, и за подшивки файлов с досье в коробках. Энтузиасту-любителю до такого — как раком до Аляски. «Действительно, Никки, что же ты всё-таки за "штука"?» (как же Нейт потом будет ржать, прости господи ебучий боже) И это, всё это — шурханье дождя, оранжевые отсветы настольной лампы, и вся несуразная комнатушка, и расслабленный, такой домашний со своими закатанными рукавами и спущенным галстуком Валентайн… От этого внутри ворочается что-то странное и почти забытое. Ах да, кажется, это называют «спокойствием». Возможно даже «уютом», но это не точно. Нейт банально засматривается на добрых пару минут, смакуя неповоротливое и теплое чувство внутри, прежде чем постучать по косяку, привлекая внимание. Ник резко вскидывает голову и вздрагивает, очень натурально — ага, будто уже не спалил сенсорами, актер. Не месту вспоминается, как Валентайн заставил его самого вздрогнуть на крыше Форта, когда они стояли под оглушительным рокотом армады Братства. И Нейт негромко произносит: — «Вдруг неясный звук раздался, будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне. Это верно, прошептал я, гость в полночной тишине, гость стучится в дверь ко мне». И скрещивает руки на груди, приваливается плечом к стене с самодовольным видом. Своего добивается — Валентайн по-птичьи склоняет голову набок; движение не очень натуральное, рваное почти, будто он наткнулся на пару битых секторов. Но потом с насмешливым вызовом тот всё же отвечает: — «Но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда, как ты звался, гордый Ворон?» — «Молвил Ворон: Никогда!» — вполголоса каркает Нейт (как бы Элли не разбудить), ухмыляясь по-дурацки. Из каких только задворок памяти вообще вылез чертов По? Валентайн, паскудник, щурится; черные глаза изжелта теплеют в полутьме кабинета. — Что же получается — на мой порог влетел гордый взъерошенный Ворон старых дней в поисках своего вороненка? — А ты у нас, выходит, страдалец по прекрасной Леноре? — бросает с ехидством Нейт, машинально проводя пятерней по затылку; после сна на голове всегда образовывался шухер. По пластмассовому лицу пробегает тень (и как же ты, сволочь эдакая, пальцем в небо ткнул — бедная Дженни), и даже до Нейта доходит, что брякнул лишнего. Поэтому приходится спешно выпалить первое, что всплывает в башке: — Я знаю, что с виду тот ещё питекантроп, но во время учебы факультатив по литературе был одним из моих самых любимых. Это работает — Валентайн отвлекается (от чего бы там ни было), глядит с интересом. — Неужели ты учился где-то кроме школы дешевых комедиантов? — А то! Бакалавриат в ТИСе закончил. Кафедра электротехники и информатики. Только я… Ох, блядь. Ох, черт. Опять ты за своё, придурок. Опять начал говорить «по-двухсотлетнему», как любит подкалывать Пайпер. — Понимаешь, институты раньше обучали людей, не занимались их похищениями… — Нейт, — Валентайн пытается скрыть усмешку, но получается у него, честно говоря, хреново. — Я знаю, что такое высшее образование. «А. Хм». — Так вот — я, к сожалению, всё проебал, потому что почти сразу после выпуска оказался на фронте. Мне выпал «счастливый билет», и я не стал прятаться за грантами и исследованиями, как однокашники, потому что решил, что мои знания пригодятся родине. Словил приступ патриотизма. Идиот, короче. Да, Нейт продолжает. Просто продолжает говорить, потому что не хочет, не хочет и не будет ни думать, ни спрашивать, какого хуя Валентайн всё знает, потому что — облегчение слишком сильное. Потому что говорить, не задумываясь о том, а вдупляет ли собеседник, о чем ты вообще — как же этого не хватало. Потому что он наконец-то может в этом забытом Христом, Вишну и Буддой мире поговорить по-человечески, просто вывалив на кого-то шмат своей биографии. Без необходимости пояснять половину сказанного. Валентайн задумчиво трет подбородок: — Кажется, все началось… в шестьдесят шестом? — Американо-китайская? Ага. А мобилизация уже в шестьдесят восьмом, когда наши прочухали, что не вывозят. Помню, как изо всех утюгов трубили, что осталось одно победоносное сражение — и мы вышвырнем клятых комми. А потом хоба, и уже грузят свежее мясцо в поезда до Аляски. Хоба — кампания «Янцзы». Хоба — и уже семьдесят шестой, а Анкоридж всё как-то не берётся. Весело было — до пизды. Удивительно, что я имя свое не забыл и читать не разучился, столько лет сидеть по окопам. Как же было обидно, когда в апреле семьдесят шестого загремел в госпиталь с ранением. Жахнуло тогда неслабо, пусть и всё обошлось. Но о дальнейшей службе речи не шло — навешали на мундир медалей, шлепнули совершенно ненужную лычку (сейчас даже не вспомнит какую), окрестив почетным ветераном, и вышвырнули на гражданку. Тогда даже «условно годных» отстраняли по состоянию здоровья. От греха подальше, потому что статистика по суицидам среди личного состава как бы намекала, что дело дрянь. А в январе семьдесят седьмого — битва за Анкоридж. Столько лет херней страдали, сиськи мяли, а в итоге Нейта там даже не было. Одно хорошо, подавления голодных бунтов не застал. Да, это был сто восемьдесят четвертый батальон, не их родной сто восьмой, но стреляться с узкоглазыми, зная, что ребята где-то в Роксбери в новенькой силовухе щемят гражданских — было бы невыносимо. Валентайн слушает внимательно (и вправду внимательно, не притворяется), иногда качая головой, и уже хочет спросить что-то — наверняка что-то неловкое, личное и совершенно ненужное, например, как он себя чувствует после убийства Келлога, или сильно ли расстроен, что Шон действительно в Институте, — но тут Нейтов желудок выдает возмущенную руладу; Ник сразу же подскакивает как ужаленный: — Черт, и где мои манеры? Сейчас поищем тебе что-нибудь поесть, одними рассказами сыт не будешь. Как твой бок, в порядке? К доктору Суну не нужно? Нейт отмахивается, плюхаясь на стул; наблюдать за суетящимся Валентайном, который роется в шкафчиках с видом «в душе не ебу, где Элли хранит всё съестное» — одно удовольствие. — Всё пучком. Перевязка держится, а дальше там ничего такого, с чем не справится стим. Мне и не так переёбывали, уж поверь. И пытается не заржать, когда Ник вытаскивает с полки желтую банку из-под кофе, с сомнением разглядывая её содержимое. У Нейта в рюкзаке так-то остатки пайка лежат, но говорить об этом (пока что) он не будет. А когда Ник наконец-то расскажет, что он, фактически, такое же древнее говно мамонта, как и сам Нейт, то первое в голову придёт не что-то возвышенное или философское, нет. Нейт подумает: это что, он все это время шарил за мои тупые отсылки? Стыдоба-то какая. А ещё позже Нейт перед ним извинится. — За что? — спросит Валентайн. За то, что заставлял тебя вспоминать, шкатулка ты, блин, заводная. Вещи до Великой Войны. Вещи, которые помнил старый Ник. Валентайн тогда стряхнет пепел с сигареты, которую не может даже выкурить толком, и пожмет плечами: — Всё в порядке. Разговаривая с тобой, воспоминания приходят сами. Будто они — часть меня, а не чужая жизнь, за которой я подглядываю в замочную скважину. Обычно они вспыхивают резкими вспышками, незнакомые и лишние, аж платы искриться начинают. С тобой не так. Так что это не ты извиняться должен, а я — тебя благодарить. От его слов в груди странно щемит.