It's synth detective, jackass

Бобровский самогон жжёт язык. Прокатывается по глотке огненной волной и оседает в брюхе, приближая блаженное забытье. Только забытье что-то об этом не в курсе. Нейт гипнотизирует взглядом выцветшие обои, знакомо-незнакомые. Остовы потолочных балок щерятся в полутьме ржавыми прутьями. Он скалится им в ответ. «...не, как прежде — уже не вернёшь». Но всё же привести дом в божеский вид у старины Кодсворта получилось. Деятельность тот развел нехилую: дырки в стенах и крыше залатал, вынес весь мусор, каждый угол вылизал чуть ли не до блеска. Умудрился раздобыть где-то краску, точь-в-точь в какую раньше был покрашен снаружи дом. А штакетник на заднем дворе — досочка к досочке. Ну даёт. Он даже починил то, что ещё не успело в труху рассыпаться. Одно из кресел, например, или вон кофейный столик. Или любимый диван, на котором Нейт сейчас греет жопу. «Я знал, что вы вернетесь, сэр!» — восклицает Кодсворт, стоит только Нейту подойти к крыльцу. Ещё и голос модулирует так, будто сейчас разрыдается от счастья, чертяка. Гарви ворчит, что бешеный робот никого к дому не подпускает, хотя ему такого не приказывали. Как пёс сторожевой, только металлический, вооруженный огнеметом и с циркуляркой за пазухой. Такому хрен откажешь, если попросит поделиться досками и инструментом. Очень убедительно попросит, не зря же «Мистеров Помощников» покупали как нянек и воспитателей. Если уж с детьми управляется, то со взрослыми лбами и подавно. Да, они с Ником приходят в Сэнкчуари. А Нейт, если так подумать, возвращается. Но не жить здесь — не обольщайся, Кодсворт. По официальной версии они приходят за силовой броней. Той самой, которую Нейт оставил группе Гарви, когда потащился в Даймонд-Сити. Тогда он решил, что ну его нафиг — ядерный блок из музея на ладан дышит, не хватало ещё встать на полпути: сбегутся на шум зверьё с рейдерами и сковырнут из этой консервной банки, как шпроту. От сорок пятых без зарядки толку с гулькин хер, плавали, знаем. Ох и долго же они шерстят заводы и свалки в поисках этих паршивых ядерных блоков. Найти ещё полбеды — заряды у всех если не на нуле, то где-то рядом. Двести с гаком лет прошло, это вам не шутки. Приходится хорошенько пораскинуть мозгами, благо Ник, как и положено бывшему копу, знает всё и про всех. Поэтому на большую часть предложенных вариантов Нейту любезно сообщают, что там, мол, успело побывать и спиздить все плохо прибитое уже несколько поколений мусорщиков Содружества; но на некоторые все же одобрительно кивают. Еще пару блоков получается купить — содрали за них, как за новенького «Мистера Помощника», барыги хреновы. Но дело всё равно идёт туго: то новые клиенты в агентство припрутся, то припасы не вовремя закончатся, то Нейт словит нехорошую пулю и пару дней проваляется в кровати. Поэтому в какой-то момент уже хочется плюнуть и пойти искупнуться в Светящемся Море прямо так, захватив мешок антирадина. Живительные подзатыльники от Валентайна быстро напоминают: если не подохнешь, то один бог знает, в каком состоянии обратно выползешь. Тут не суперсилами обзаведешься, а третья рука вырастет. Или лучше — хуй на лбу вылезет, если не десяток. Нейт загорелся было найти защитный костюм, но спустя десяток-другой заебанных торговцев, у которых уже глаз дергается от одного его появления на горизонте, запал как-то иссяк. Так что силовая броня — всё ещё наименее самоубийственный вариант. Сэнкучари гудит энергией и кипучей, лихорадочной живостью. Это… умиротворяет? Да, больше нет ни аккуратных лужаек, ни пестрых, будто пластиковых, цветников. Теперь повсюду натыканы кособокие палатки и столы, разбросаны ящики с рассадой и бочки с водой, натужно фыркают самодельные генераторы. Но это — жизнь, какая она могла быть на Пустоши. Народу с последнего раза прибавилось, поэтому днем в округе стоит гомон, то и дело слышатся взрывы смеха. Все-таки не совсем зря таскался помогать Эбернети, в Тенпайнс-Блафф и ещё в пяток разного уровня убогости поселений. Да и Труди наверняка словечко замолвила. (никаких, нахуй, Генералов, Престон — я в солдатиков наигрался уже по горло, помогать буду, но не больше, можешь считать меня амбассадором доброй, блядь, воли минитменов) Стараниями Гарви спорится работа: потихоньку восстанавливаются те дома, что более-менее уцелели, а рухнувшие вместе с машинами идут на дело — постройку внешней стены. Охранный блок-пост у моста тоже внушительно выглядит, с баррикадами, турелями и прилаженным на треногу миниганом. Нейта всё устраивает. Его дом больше не был поросшим бурьяном кладбищем. Всё-таки надо Кодсворту сказать, чтобы бросал страдать херней и начал помогать остальным. Людям надо где-то жить. Зачем, а главное нахуя держать в чистоте и целости дом для того, кто в нём жить не собирается? Превращать в музей мертвого прошлого, давно засраного радиоактивным пеплом? А то уже не пёс сторожевой, а какая-то собака на сене получается. Нейт прикрывает глаза и откидывается затылком на спинку дивана. Чуть сползает вниз. Если хорошенько постараться, то даже представить можно, что он сидит сейчас с бутылочкой Ядер-колы за просмотром бейсбола. Или дремлет под мурлыканье нового выпуска Серебряного Плаща. А в дальней комнате — хлопочет Нора и довольно агукает Шон. «Жаль, Бостон так и не успел выиграть в Мировой Серии». Внутри медленно-медленно, почти неохотно расползается пузырями хмельная тяжесть. Что ж как паршиво-то, а? О нет, Нейт не собирается пить. Он собирается набухаться. Ничего общего с тем, чтобы чинно потягивать прохладное «Гвиннет Светлое» под шкворчание стейков на решетке барбекю. И поможет ему в этом «Бобровский Отборный», который обычно идёт на коктейли Молотова. В порыве любопытства Нейт как-то опрокидывает стопку этой бурды. На вкус — как разведенный Абраксо. На вопрос о содержании метилового спирта Вадим только громогласно хохочет, что «спирта там много», подкола явно не вкурив. Эх, а ведь уже давненько он так не пил. С чем-то крепче пива держит неприязненный нейтралитет; Нейт давал слабину разве что во время увольнительных на службе — после очередной пережитой мясорубки по-другому никак, да и погибших помянуть надо. Но сегодня… даже как повод есть. (ой, а давай ты себе-то пиздеть не будешь?) План простой: тихонько посидеть вечерочек в своем старом доме, пропахшем плесенью и радтараканьими кишками, стараясь ни о чём не думать, и вырубиться на продавленном диване. Без, пожалуйста, ублюдских кошмаров, спасибо. Но человек, как говорится, предполагает… Скрип — половица на крыльце. Скрип — недавно поставленная на петли дверь. Хрен там плавал, короче. — Ник, — выдыхает Нейт в густые сумерки. Его шаги. Такие знакомые — не чеканный шаг Гарви, не расслабленная перевалочка Стурджеса. Правый ботинок у Валентайна скрипит, а в левой ступне, походу, барахлит сервопривод, потому что Ник нет-нет, да спотыкается при быстром беге. Надо будет глянуть. Подкрутить, если что — уже приходилось пару раз по мелочи орудовать отверткой. Но стоит только представить, как Ник перед ним разувается, закатывает штанину — и внутри что-то делает резкую сальтуху. Валентайн играет в молчанку; Нейт на пробу приоткрывает правый глаз, чтобы сощуриться от желтого свечения, вспарывающего темноту. «Дядь, мы что, на допросе? Фары зачем врубил?» Свет фар (то есть Никовых глаз) проходится сверху-вниз шершавым языком; внимательно изучает столик, где стоит бутылка, и кружку у Нейта в руках. Кружка хорошая: крепкая, жестяная, с небольшой вмятиной на боку. Из такой самое то хлебать всякую сомнительную жижу. Состав преступления налицо. Наверное, Нейту должно стать стыдно. Наверное, Валентайн хочет спросить «Совсем тронулся?». А может «Ты в порядке?». Или даже «Всё хорошо?». «Пошел в жопу» — вот ответ на все гипотетические вопросы. Но Ник говорит: — Псину не видно со вчера. (блядь, это самое неловкое начало разговора за всё время их знакомства) Нейт давит идиотский смешок. «Конечно, Ник, ты всего лишь заглянул справиться о здоровье Псины, а?» И вовсе не потому, что места себе не находишь из-за псины другой. Особенно когда с бухлом застукал — вон как зенками своими сканируешь. Ну-ну. — А что с ним будет? Набегается вдвоволь и притащит с собой… какую-нибудь дрянь, не знаю. Тушку светящегося кротокрыса, как в тот раз. И всё-таки ржет, вспоминая их попытки отобрать у пса законный трофей. Только смех выходит какой-то слабенький, без энтузиазма. — Я присяду? «Нет». (Уйди. Съеби. Останься.) я хочу нажраться, хочу отключиться прямо тут, а когда ты рядом, то эмоций что-то много, ненужных (странных), лишних, от которых внутри жжется и скребется личинками дутней… — Валяй. Натужно скрипят ножки дивана. Как тот стоит вообще? Чудо, не иначе. От самого Валентайна, по идее, не должно быть много звуков; разве что радиатор через воздуховоды в горле дыхание имитирует. Но нет — тренч шуршит, скрипят ржавые диванные пружины, а внутри механического тела едва слышно щелкают сочленения. По воле фонового процесса Ник делает все эти движения, такие бесполезные для синта, но очень свойственные людям. И потому Нейт чувствует. Не железку и не пластик рядом, но — Ника. Помогает ли это сейчас? Пожалуй. Сбивает ли это с толку? Очень. Тишина сворачивается между ними уютным калачиком. …На двадцатой цифре после запятой у числа Пи Нейт спотыкается. Решает, что так дела не делаются, поэтому внутрь летит еще пара глотков отвратного Вадимова пойла. В кошмарах Нейт раз за разом стреляет в Нору. Раз за разом видит со стороны её смерть. В кошмарах он забирает Шона — и видит, как его забирают. Чувствует Келлогово нетерпение, нарастающее раздражение на яйцеголовых и детский плач; брызнувшую ярость от воплей бабы, не отдающей ребенка по-хорошему. А ещё — собственное отчаяние. И в окошке камеры напротив видит себя: жалкого, мороженого, с перекошенным еблетом. И отражение самодовольной лысой рожи со шрамом — своей рожи. Хриплой гиеной ржет Келлог-Зверь, которого теперь даже ненавидеть толком не получается, и свои-чужие воспоминания скачут под ебучую Пляску Смерти… Нейт просыпается — с застрявшим в глотке криком, весь в испарине и дрожащий. Ну Амари. Ну удружила. Валентайн хмурится всё больше. Наконец предлагает поискать снотворное, и Нейт шипит в ответ сдавленное «отъебись» (потом извинится), задыхаясь от злости на самого себя, потому что какое снотворное — здесь? Потому что хрена с два он позволит быть таким уязвимым. Если на них нападут среди ночи, то спящую красавицу изображать прикажете? Потому что колеса все равно никогда не помогали. Помаленьку голова распухает от тумана и ваты. Вот умора будет, если он сейчас отрубится у Валентайна на плече; и ведь этот гомункул железный терпеливо просидит, не шевелясь, до самого рассвета, чтобы потом подъебками выесть мозг. Наконец Ник решается тишину потревожить: — Если тебе нужно выговориться… (о да, сейчас сделаем горячий шоколад, завернемся в пледик и поговорим о мальчиках) — Нет. Не нужно. ...и всё, сука, портит. — Ты как, в порядке? Вопрос, в общем-то, правильный. Очень человеческий. Нормальный вопрос, который должны задавать в нормальной ситуации нормальные, адекватные люди. Но Нейту очень, слишком, ненормально хуево; он хочет выть, кусаться и проглотить солнце огромной зубастой пастью. У него чешутся кулаки, и клыки чешутся, полные яда и горечи — так, что приходится забиться в этот дом-конуру, спрятаться подальше от всего мира, и терпеть, терпеть, давясь своей желчью на пару с дрянной самогонкой. …Нейт похоронил Нору на заднем дворе. Там же, где они любили устраивать маленькие пикники: сидели на расстеленном покрывале, греясь на солнышке, и жевали сэндвичи, пока Шон что-то лопотал в люльке. В такие моменты все тревоги и страхи прятались по углам, поджав хвост. Просыпается затемно. Мерзлая февральская земля поддается плохо, но что с того Нейту, рывшему окопы за гребаным полярным кругом? Он не обращает внимания, даже когда на пальцах от черенка лопаты начинают краснеть свежие мозоли. Выходит в сторону Убежища тоже рано — только-только начинают рыжеть верхушки деревьев на востоке. И, конечно же, натыкается на Валентайна. Которому спать не нужно и который (добрая душа!), конечно же, вызвался на ночную вахту. Видеть никого не хочется, уж тем более разговаривать. Если б хотелось — попросил бы Гарви всё устроить, тот не откажет. (ну, давай, чего стоишь — огрызнись, пошути едко, как привык, чтоб он от тебя отстал) Но у Ника во взгляде такое искреннее беспокойство, что Нейт дает слабину: — У меня есть… дело. В Убежище. Поднимаются в гору медленно. В жухлой траве вокруг — кости, обрывки истлевшей одежды и военной формы. Все, кого слизнула взрывная волна и жар. Что-то подозревать Валентайн начинает на середине пути. Затылок жжет, а чужие шаги рядом становятся осторожней, словно у охотника на хвосте у рад-оленя, который вот-вот даст деру. Нейт криво усмехается самому себе. Не фарфоровый, уж не разобьется. Убежище всё такое же; только радтараканов набежало — Нейт на ходу хреначит их битой, и от ударов панцири лопаются, брызгая белесыми жучиными внутренностями. Вот они и здесь. Пахнет холодом и затхлостью, как и должно пахнуть в склепе. «Привет, милая». Такая спокойная. Словно минут пять всего прошло, не больше. Кажется, стоит поцеловать, пощекотать аккуратное ушко — и дрогнут покрытые инеем ресницы, она моргнет раз-другой и улыбнется, маленькое ехидное солнышко. «Вот он я... вернулся. Живу. Небо копчу потихоньку. Дела не очень. Шон жив, и я его найду. Я очень стараюсь. Честно-честно». Алая блямба крови на синем комбинезоне — Осознание сшибает с ног, придавливает сверху многотонной плитой, и Нейт на полной скорости врезается в асимптоту, пересекая её. Она мертва. Мертва Мертва Мертва А он, говнюк бесполезный, какого-то хрена жив. Подвёл. Не защитил. Не уберег. Какой же идиот. О чём думал? Что придет и... что? И всё? Прожженный, мать его, циник. Со своей наивной уверенностью, что такая обыденная вещь, как смерть, уже не тронет. Когда ему становится поебать на войне? Через месяц, два, год? После пятого, после десятого взорванного, окоченевшего, обгоревшего, превращенного в лужицу плазмы сослуживца? Товарища, каждому из которых был готов доверить спину и жизнь? Нейт уверен. Ровно до этой самой секунды. Разве это — разве можно отшвырнуть в сторону, как мусор, пожать плечами, спрятать сердце и разум за стенкой спасительного равнодушия? Задушенный вздох рядом — Ник, уже готовый отколоть очередную шутейку, тихо охает, будто тоже по голове стукнутый. Шепчет чуть слышно: — Мне так жаль. Нейт кивает на автомате. Эхо слов отражается в стылой пустоте зала, теряя всякий смысл, не достигая сознания. Почему? Почему не он? В горле бьется застрявшее сердце, и он понимает нутром — сейчас накроет. Забыл уже, каково это, заигрался в свою войнушку с рейдерами и супермутантами, в подружаек-детективов с Ником — и забыл, что вся кровь и боль, что творишь и видишь, она вернется тенью, на цыпочках подкрадется и с размаху саданет по затылку, стиснет трахею, запуская ледяные пальцы и сдавливая, сдавливая… Нет. Нет, сука, нет, только не сейчас. На плечо ложится рука. Чуть сжимает — в попытке утешить. Рвется саван тишины; cнег, забившийся в легкие, тает. Нейт может сделать вдох. Во рту — железо и соль, и тонкая струйка крови из прокушенной губы щекочет подбородок. Сначала хочется сдернуть эту руку с раздраженным рыком. Потом — заорать, ударить наотмашь. Да что жестянке знать о чувствах? Пиздец больно. И Нейту, и Зверю; тот рвется, рвется наружу сквозь кости и кожу. Стоять. О нет, эта жестянка — как раз знает. Понимает. Больше прочих может, способна понять. Это хорошо. Будь тут один, уж точно бы начал задыхаться, захлебываться сухими рыданиями, сжавшись на ледяном полу, а потом полез бы дубасить сраные морозилки. Наконец Нейт скидывает липкое оцепенение. Бережно подхватывает Нору на руки, совсем как бесконечность назад, в день свадьбы. (легкая как перышко) И несет прочь из покрытого инеем мавзолея. Прочь от их прошлого. Валентайн шлепает по палой листве где-то рядом, бесцельно блуждая взглядом по кромкам деревьев. Он сейчас где-то далеко: у них со стариной Ником свои призраки, c таким же истекшим сроком годности. На заднем дворе, как и договаривались, ждёт Кодсворт. В могиле — грубо сколоченный гроб, по меркам Пустоши настоящая роскошь. Нейт благодарно кивает перед тем, как спрыгнуть вниз; бережно поправляет мягкие кудри, складывает руки на недвижной груди. Когда они опускают крышку, такую же неказистую, Нейту в руки вдруг что-то тычется. Это Кодсворт — протягивает чахлые, мутировавшие пародии на петунии, которые всё-таки умудрился вырастить. Нора любила петунии. Чуть не прыгала от радости, когда Кодсворт высадил первую клумбу под её руководством. В башке воет пустота. Ну же, хоть что-то — хоть одна молитва, хоть одна жалкая строчка... но в закоулках сознания Нейт натыкается лишь на псалмы ярости, крови и выстрелов вместе с бесполезными законами термодинамики. Пока рядом не раздается твердое: — «Господь — Пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться». Отопорело пялится на Валентайна, пока тот продолжает с бесконечной мукой на лице — и Нейт может поклясться, что слова эти старина Ник говорил на могиле своей невесты: — «Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Аминь». — Аминь, — повторяют эхом онемевшие губы. Букет петуний падает на крышку гроба, и они берутся за лопаты. …И вот Нейт сидит, и воспоминания роятся назойливой стаей гнусов. Сегодня они слетелись не на браминий труп, а на кое-чью паскудную душонку. Что, стало легче тебе, а, мудила? Как будто после смерти Келлога стало. Вот вернусь к ней, попрощаюсь как следует… Ага. Ведь можно сколько угодно бежать — бежать из Сэнкчуари, бежать, теряя штаны, искать Шона (хотя уже лет десять как поздно, думается с привкусом горечи), бежать стрелять рейдеров, изображая великого помогатора, отца-основателя, но от себя так просто убежишь, верно, малыш Нейтан? Ведь Пустошь жрёт его. Перемалывает щербатыми зубьями, похрустывая хрящами и прожилками, чавкает внутренностями. Превращает в кучку фарша, из которого пытается вылепить… нечто. «Сон разума порождает чудовищ» — и Нейт всё это время будто видит сон, словно, вывалившись из холодильника, никак не может очухаться от криосна окончательно. И этот вековой сон-кошмар-горячечный бред чуть не рождает монстра. В Даймонд-сити он приходит почти чудищем — ослепленный яростью и злобой, прячется под маской из тупых шуточек. Новый мир выдрал внутренности его надежды, отобрал настоящее, лишил будущего. Перерезал единственную ниточку, что держала мягкими ладонями над трясиной. И потому Нейт жаждет мести. Едва сдерживается от желания рвать и убивать, бездумно хуячить до тех пор, пока Пустошь с Содружеством не захлебнутся кровью с блевотиной, не превратятся в хлюпающее месиво. И только встретив Валентайна, Нейт просыпается — наконец-то на самом деле. Врезается в него с размаху и осознает, что этот оловянный солдатик, это щелкунчик жестяной… куда человечнее его. Кошмар наяву слетает, и Нейт оборачивает взор внутрь себя: видит несмываемые кляксы черноты, что может увидеть Ник, и ужасается. (момент, когда становится не плевать, что Валентайн о нем думает, как-то проходит мимо) И Нейт снова цепляется. Как за якорь. Как за огромный магнит для стрелки морального компаса. Как же это бесит. «Ты как, в порядке?». Вопрос — правильный, такой Валентайновский вопрос — словно перекусывает лишний проводок на бомбе, и таймер сжимается до нуля. Что может сделать Нейт, как одуревший от голода и отчаяния пес, которому протянули мосол? Правильно — сомкнуть челюсти на руке, которая еду протягивает. Почему ты такой, Ник? Такой… такой… — Почему ты это делаешь? Ник оглядывается вокруг нарочито медленно (ага, будто тут кто-то ещё есть) и насмешливо отвечает: — Что именно? Наблюдаю, как ты надираешься до поросячьего визга? По-хорошему, Нейту стоит промолчать. По-хорошему, Нейту вообще не стоит разевать свою пиздливую хлеборезку. Ведь он пьян, пусть недостаточно, чтобы начать горланить «Огни над Анкориджем». Но поздно. Уже — поздно. — Почему ты делаешь всё это? — Нейт шипит, Нейт рычит, Нейт не знает, чей голос громче сейчас, его или Зверя. — Почему ты таскаешься со мной, нянчишься, волнуешься, как мамочка, сопли подтираешь? Ты уже не возвращаешь должок за спасение. И это уже нихуя не работа детектива. Почему ты так беспричинно, обескуржа… тьфу, о-бес-ку-ра-жи-ва-юще добр? Твоя работа, твоя забота закончилась ровно на том моменте, когда ты помог узнать, где Шон и как его найти. Всё. Финита. Но не-е-ет, тебе этого мало. Почему вы с Элли с такой готовностью принимаете меня в свою маленькую семейку, считаете своим, Рождество, ебать, зовете отмечать. Почему ты принимаешь как факт — вот он я, твой новый напарник, мистер хуй с горы, прошу любить и жаловать. И мы с тобой ищем улики и свидетелей трясём, и от этого захватывает дух, будто я Ватсон какой-то, а ты все лезешь за мной в самое пекло, и это неправильно, потому что… (я всего этого недостоин, я всего этого, нахуй, не заслуживаю) — …так не бывает, и ты всего лишь очков набиваешь в своих глазах, великим благодетелем себя считаешь, добрым, сука, самаритянином, железным пастырем сирых и убогих? Чтобы тебе все должны были и считали обязанными? А, а?! Блядь, да ты с меня ни крышечки не взял, хотя ежедневно рискуешь своей задницей! Нейта тошнит от благодарности. Всё, что этот… этот сделал и делает, бескорыстно, искренне — едва помещается в голове. Нейт не понимает; не может, не в силах понять, и это выводит его из себя. Вот что бы он без Ника делал? Что? Тыкался бы по всему Содружеству в поисках зацепки, как новорожденный котенок, продолжая не спеша течь чердаком? Когда Валентайн без секунды раздумий командует Амари подключать имплант Келлога, отмахиваясь от всех предупреждений, Нейту хочется тряхнуть его за плечи и заорать: «Ты нормальный вообще?! У тебя с башкой все в порядке?!». Но только выдает что-то феерически тупое про тостер, от чего Ник одновременно и веселится, и бесится. Пожалуй, всё-таки больше бесится. Ведь с Ником совершенно всё в порядке. Гораздо больше, чем с самим Нейтом и всем этим прогнившим мирком вместе взятыми. …но ведь вслух он говорит совсем не это. Нейт очухивается — от своего же рваного, с присвистом, выдоха. В какой-то момент он успевает развернуться всем телом, наклониться к Нику; последние слова орёт тому практически в лицо, брызжа слюной и расплескивая самогон из кружки. Пиздец. Лучше бы действительно просто в жопу послал. (ебать-колотить, ты чего наделал?) Так быстро он ещё не трезвел; всю хмельную браваду, ощущение нереальности сдувает, и Нейт отшатывается на противоположный край дивана, вжимаясь липкой от пота спиной в подлокотник. В комнате тоже сразу градусов на десять холодеет. А то и на все двадцать. А то и вообще падает где-то рядом с абсолютным нулём. Взгляд Ника — чужой, колючий. Разочарованный. — Мне выписать тебе счёт, напарник?