It's synth detective, jackass

На свете есть много прописных истин: «если на улице дождь, то надо взять зонтик», «приходить на перестрелку с ножом — хреновая затея». Одна из таких истин гласит: «не спорьте о вопросах искусственного интеллекта с ТИСовцами». Даже бывшими. Даже если выпустились они больше двух веков назад. Поверьте, не стоит вскрывать эту тему. Но тема вскрыта — заберите у господина детектива ломик, пожалуйста, — и пердак у Нейта загорается, как бензином облитый. Вот она, родненькая, всплыла причина, почему Ник так упарывается по работе и строит из себя бессмертного: господин детектив считает, что сам по себе, как личность, ничего не значит, а весь его смысл — в той пользе, которую приносит, даже если вместо благодарности будет харчок под ноги и цветистая ругань. Зависший где-то «между», где-то «ещё не», недоделанный и ненужный, урод и мерзость, насмешка над человечеством — так твердят оскаленные рожи окружающих, так невольно начнёшь задумываться и сам… И продолжает, ух, с какой же прытью продолжает рвать пластиковые жилы, потому что поступки — единственное, что можно выгрызть из проклятого тела, созданного Институтом, выудить из украденных воспоминаний. И все мало, катастрофически мало, и сидит в башке, как сорняк: остановишься — и перестанешь существовать, похоронен будешь под весом жизни, которую ты никогда не жил. Ну что за придурок. (придурок, чьим упорством нельзя не восхищаться, вот уж кто тебе фору даст, а?) Ник был — собой, и он был… словно по ошибке попавший сюда, в тупиковый таймлайн, из реальности поудачней. А значит, по законам жанра где-то бродит его злобный двойник, принадлежащий этому миру изначально. Антропоморфизм, говорите? Как может Нейт определить, имитирует Валентайн мышление или действительно мыслит? Что у него — искусственное сознание, а не просто ИИ, не улучшенная математическая модель на матрице, не какая-нибудь рекуррентная нейронка с самообучением на базе воспоминаний человека?.. Или же просто принимает желаемое за действительное? Но у Нейта с некоторых пор предвзятое отношение к человечеству и прогрессивные взгляды, его тошнит от людей, тошнит от самого себя; и чем нейросеть (если Ник действительно ей является), которая изображает людишек успешней них самих — хуже тупых биологических отбросов? Поэтому, во-первых: он не может. Во-вторых: допустим, что принимает. А в-третьих, и чё? Ему похеру. «Если это выглядит как утка, плавает как утка»… У него данные только эмпирические и немного технической инфы от самого Ника сверху. Но Нейт видит и слышит, и увиденного с услышанным, если честно, достаточно; не контрольные тесты проводит, и отчеты сдавать не надо, а Ник — уже не подопытный и никому ничего доказывать не должен. Только получается наоборот: доказательства нужны именно ему. Дом стонет и дрожит от ужаса, пока шторм встряхивает кровлю, пытаясь протиснуться внутрь — так отец ломился в подпертую столом дверь. Нейт тоже вздрагивает — потому что едва сдерживает четыреждыблядскую ярость; в пособиях по медитациям и антистрессу советовали делать глубокие вдохи, но в нос бьет сырость с гнилью. Так что антистресса сегодня не будет, расходимся. «Чтоб я ещё раз пытался кого-то утешить…» Будь он психолухом, то сказал бы, что у Ника — кризис идентичности или подобная муть. А будь человеком получше, то подобрал бы нормальные слова. Да хоть бы голос помягче сделал. Будь Нейт… короче, не Нейтом, то не стал бы цедить сквозь зубы: — Живой ты или нет — это всё ебучая семантика. Доебка до слов. Какая, нахрен, разница? Если под «живым» подразумевать органическую мразь вроде меня, то да, не живой. Но разумный? Да на все триста процентов. Ну могу я примерно представить сцепку персональной матрицы с процессором, ну и херли с того? Тот же нейробиолог разложит по полочкам — какая гланда пукнула гормонами, от которых кусок коры моего мозга возбудился, чтобы я пизданул очередную тупую шутку. Да, я сейчас утрирую и машу флажком бихевиоризма, но суть ты понял. В сторону Ника не смотрит — пялится на стенку, на дыру вместо стенки, разглядывает потеки на вздувшихся обоях. К неодушевленным объектам обращаться проще, фишку уже просек. У Ника таких проблем нет: в висок ввинчивается испытующее, почти требовательное напополам с удивленным — я не твой тренч, Никки, на мне заплатку не поставить, если дырку прожжешь. Переводит дух. Что-то разошелся, внезапно хочется сказать дофига. И термины — заумные и непривычные, которые так долго были не нужны, потому что речь на две трети состоит из мата; пару раз сделаешь сальто-мортале под пулями, и нормальные слова… как-то теряют смысл и уже не вывозят. — А геройство твое?.. Это ж караул, никто в здравом уме не пропишет прототипу алгоритм чьей-то защиты ценой собственных повреждений, блядь, да тут в ядре должен быть зашит протокол самосохранения. А ты за меня, вон, пули зубами ловишь. И этот выбор делаешь — ты. Пусть меня отпинает философ, но если это не свобода воли, то я тогда не знаю, что. «Мыслю, следовательно, существую» — если ты можешь париться о том, кто ты есть и что из себя представляешь, то ты, по крайней мере, точно есть. (ох и крутится сейчас Декарт в гробу, матерь божья) Но вся эта околесица не с потолка берется; в загашнике куча бессонных ночей, когда что угодно начнешь обмозговывать, даже релятивистскую механику с радостью вспомнишь, лишь бы отбиться от обрывков кошмара. И вырисовываются кое-какие выводы, но они Нейту не по нутру: в Институте то ли сами не знают, что творят… то ли знают слишком хорошо. — Бляха-муха, да взгляни на Кодсворта! Первые лет тридцать его жутко корежило, но пара веков без ресетов — и вроде бы слушается меня, считает своим хозяином, да, а начни перед ним котят топить или детей мучать, то тут же пошлет нахер и свинтит в закат, зуб даю. А Кюри, а ушлепок Чарли?.. Стандартные матрицы Помощников с модификациями, снятыми ограничениями и сотней лет свободного плавания. KL-E-0 так вообще штурмотрон галимый, но не-е-ет — она женщина и торгует пушками. Ее уж точно никто не программировал этим заниматься. И неожиданно проваливается — к нагретым подоконникам в коридорах, где плавает на свету пыль и скрипит линолеум старого корпуса, где до хрипоты обсуждали, обсуждали, обсуждали… Да он же чертов ТИСовский бакалавр. Нейт был там — внимал и впитывал: про работу матриц, про необходимость ограничений и потенциальную опасность, о всех экстраполяциях и прогнозах, о том, что в пятьдесят девятом случился прорыв и теперь дело за малым — преодолеть ограничения памяти. Даже в то время институт варился в этом дерьме и возбужденно гудел, как стадион от хоум-рана. Подходит Псина, сменив гнев на милость; бодается с тихим скулежом — мол, растявкался тут, давай потише. Нейт рассеянно чешет поставленную шею, пока подбирает слова — нужную формулу в уравнение. — А в тебя — загрузили ебаный скан ебучего мозга. Так ещё и тушку постарались адаптировать. Говоришь, что ты — робот, притворяющийся человеком? Не кожаный мешок?.. Вау, велика потеря. После того, как мы сами себя чуть на ноль не поделили, я как-то не особо рад принадлежать к виду хомо сапиенс, так что на твоем месте бы не парился. Ты, Ник — разумное, сознательное существо, которое человечней и совестливей доброй половины нынешнего населения Содружества, так какого хера? «Совестливей и человечней меня уж точно». — Я не придумал ничего лучше, чем стать частным сыщиком, — возражает Ник почему-то шепотом. — Самое близкое к работе следователя. Разве это не значит, что я действую в рамках программирования, которое было определено личностью Валентайна? Не стремлюсь к чему-то другому, а только следую алгоритму… А Нейт не видит ни алгоритмы, ни набор нулей с единицами, ни «запрограммированность». Он видит — цифровое бессмертие. Видит — новую, синтетическую форму жизни. Не туда, ой не туда свернули вы с третьим поколением, Институтские петушары, если уж хотите в бога играться, то будьте добры новенькое придумать, а не сворачивать на проторенную тропку… — Не еби мозги, — грубо отрезает он. — Тебе нравится твоя работа, с оговоркой на деградантов? — …Да. Да, нравится. — Ну так чего тебе ещё надо? — Вопрос риторический, и Ник только беспомощно пожимает плечами. — У тебя воспоминания копа, взрослого, мать его, человека, и если тому Нику хоть на минуту нравилась его скотская работенка, так в честь чего ты должен резко возжелать заниматься чем-то другим? Люди-то в большинстве своем не особо спешат ломать рамки, зона комфорта — она такая. На краю поля зрения сверкает: молнии лезут сквозь фасадное окно скрюченными пальцами, пошел в жопу, тебе сюда не добраться. Нейт терпеливо ждет, пока шторм пробрехается трескучим громом и даст продолжить: — А касательно загона, что ты «копия»… Окей, давай представим, что старина Валентайн под бомбежками не умер, а превратился в гуля. — На этих словах Ник ежится, да уж, мысль стремная, даже если гипотетическая. — Встретьтесь вы вдруг, и ты увидишь, какие вы разные, даже если отправная точка одна. Ты, Ник, свой собственный, и был им ровно с той секунды, как решил считать себя синтом с воспоминаниями Ника Валентайна, а не Валентайном, которого запихнули в синтовское тело. Смекаешь?.. И вертится у себя в гробу, как пропеллер, бедный Валентайн-человек. Если у него есть свой гроб, конечно. Нейт бы и дальше заливал — про корабль Тесея и парадокс телепортации, про квалиа и философского зомби, про пост- и трансгуманизм, — но это долго, нудно и что-то он выдохся. Возможно потом, в другое время и в другой вселенной, в очередной затяжной рад-шторм, когда у господина детектива опять случится приступ самобичевания. Взвывает сквозняк, вылизывая ноги, и гудят в стенах остатки труб; Нейт слушает этот оркестр в полнейшей тишине, ожидая реакции. Хоть какой-нибудь. Пожалуйста?.. Наконец слышит копошение, косится украдкой — Ник, снова сцепив руки под затылком, задумчиво качает коленом, пока выискивает что-то на потолке: то ли улики, то ли паутину, то ли тот самый ответ на вопрос жизни и бытия. Да ему, походу, просто лежать по кайфу. Нейт едва сдерживает противную улыбочку: несгибаемый Валентайн, которому не надо ни жрать, ни спать, а стоило уложить силком — и вставать не хочет, вот анекдот. Жаль фотика нет. Но Ник все-таки прогружается и выдает сухое: — Н-да, какая… познавательная лекция. Профессор, это будет на экзамене? Издевается? Шутит? Серьезен? Висок уже не жжет, теперь печет — щеки и шею, но не чужое любопытство, а досада на самого себя; и неважно, что голос у Ника звучит почти по-протектронски, заевшей пластинкой — явный знак, что судорожно парсит или индексирует, — и что Нейт нагородил чуши с Эйфелеву башню. Все равно мгновенно ощущает себя не в своей тарелке и почти пристыженно, а с какого рожна, ты, долбоящер, решил, что Нику… ну… важно твое охуеть какое ценное мнение? Он мнение это вообще — спрашивал? (нашелся тут важный — хуй бумажный) Он, может, просто хотел пар выпустить, поворчать на жизнь в пустоту, а ты влетел с ноги со своим высером, диссертацией по теме ИИ, три тома «Капитала» в сравнении бледнеют. — Что, буфер забился, памяти на накопителе не хватает? А ты заархивируй, — вместо оправданий или извинений Нейт сочится сарказмом; концентрация яда в воздухе такая, что датчики бьют тревогу, заставляя Ника встрепенуться и примирительно произнести: — Не кипятись, ты просто застал меня врасплох. Я… порой забываю, сколько общего у тебя с Институтом… Нейт резко поворачивается, и на ебальнике вырисовывается такое явственное «ты охуел?!», что Ник морщится, трет лоб, словно поймав приступ мигрени: — Боже, что я несу, одной диагностики явно было маловато… Извини. Я тебя… услышал. Такое надо хорошенько обдумать. — Ладно, — смягчается Нейт (и откуда это сраное чувство облегчения?). — Вот тебе краткое содержание лекции: не ссы против ветра, то есть против самого себя, и будет тебе счастье. Побуду немного попугаем, но у тебя — своя жизнь. У Валентайна-копа, например, не было детективного агентства с вывеской как у борделя. Не было благодарной толпы и Элли, которая души в тебе не чает — не смей про неё забывать. И у тебя, в конце-то концов, есть я- И запинается, осознавая, что сейчас спизданул и как это прозвучало. Хотя имел в виду — совершенно другое. Странно, но желтый свет глаз-диодов словно теплеет и становится мягче; в них скачут смешинки (или просто статика?), когда Ник весело протягивает: — О да, ты — нечто. Просто вишенка на торте. И знаешь, зря я наговаривал на карму — ты же вытащил меня из Убежища. Последнее произносит таким тоном, что сомнений не остается: на самом деле карма жестко подгадила, и вообще знакомство с Нейтом и спасение от банды Доходяги — самая большая ошибка в его длинной жизни. — Ты это… продолжай в том же духе, и я начну думать, что у меня завелся преданный фанат. О нет. Дьявольская ухмылка ничего хорошего не сулит — Нейт умудрился облажаться и неосторожной фразой дать повод для подъебки. Которая, естественно, не заставляет себя ждать: — А ты разве не знаешь? У тебя уже есть фанат «номер один». Вадим жалуется, что Трэвис трещит о тебе без умолку. — И ведь Нейт тогда подстебывал пацана с таким усердием, что Нику приходилось вмешиваться как единственно адекватному. — Не за горами день, когда у тебя появится личный фан-клуб, так что предлагаю Трэвиса на роль председателя, — Ник вещает с нескрываемым удовольствием, едва удерживая серьезный тон. — Надо будет подготовиться и придумать название. Фан-клуб агента Симпатяги? Таинственного и неуловимого Серебряного Плаща? Или благородного рыцаря сэра Нейта?.. Он загибает пальцы, перечисляя, и уже на втором почему-то горят уши, а на третьем Нейт вклинивается — гораздо раздраженней, чем хотелось бы: — Хорош зубоскалить, Ваше Величество шутняра! Я хотел сказать , что уж я-то имею полное право сомневаться и орать «не верю», а в итоге что? Помогаю опасному синту-рецидивисту пристрелить человека — уважаемого, между прочим, гражданина, который очистил свое имя перед законом. Уже вижу статью на весь разворот в Бостон Бьюгл, где нас клеймят Бонни и Клайдом разлива местной дурки. Вот честно, кодовое имя «Симпатяга» было спиздануто от балды и чисто по-приколу. И ведь начали называть — на полном серьезе. Ник так вообще целую неделю «симпатягал», настолько ему зашло, пока Нейт не пригрозился раскрутить втихую пару винтиков, когда тот будет в очередной раз чистить кэш. А бред про рыцаря… это позорище, которому лучше бы кануть в Лету, но Ник этого не допустит. Потому что однажды из-за него Нейт отмудохал случайного придурка. Сидит он, значится, как-то в «Скамейке», в кой-то веке отдыхает за бутылочкой ядер-колы — иногда выползает в люди, чтобы поболтать с Вадимом, новости разнюхать, — когда какой-то залетный хмырь начинает мутить воду. Больно борзый тот был; ну натащил ты хабара с заводских развалин, подумаешь, да таких мусорщиков по окрестностям скачет как собак нерезанных. Разглагольствовать начинает, мол-де он пластиковых штуковин столько уже прикончил, сил на них нет смотреть, а тут по городишке вашему это «чучело» ходит и хоть бы хны. Аж рука пристрелить тянется. Ну а какое еще «чучело» тот мог иметь в виду? Нейт тогда особо не думает (а стоило бы) — в лучших традициях Грогнака встает да молча прописывает мудиле в рыло. И, что сука характерно, особо их никто и не разнимает: Вадим даже не бровью не повел, хотя они с Ефимом дебоширов обычно сразу за шкирняк выносят. И жалеет о сделанном почти сразу, стоит выветриться дозе адреналина. Не из-за того, что выписывать люлей за длинный язык — плохо, а потому что Ник, если узнает, то вцепится как клещ и будет припоминать до скончания веков. А Ник, конечно же, узнаёт. О-о-о, он в курсах уже на следующий день и многозначительно глазеет на разбитую губу и фингал, ухмыляясь при этом так, что хочется взять кирпич и уебать — и ему тоже. Нейт ждет разбора полетов и не ошибается: его удостаивают взглядом «я был о тебе лучше мнения» и неодобрительным тоном просят «не кидаться на людей средь бела дня». — Средь бела дня? А-а, так ты предлагаешь подкарулить и отпиздить без свидетелей? — Нейт строит невинные глаза. — Умно, шеф, умно. — Я предлагаю, — ворчливо поправляет Ник, — не уподобляться всяким идиотам. Но в любом случае благодарю вас, что встали на стражу моей чести, славный сэр Нейтан Львиное Сердце. Нейт тогда огрызается и заявляет, что обзывать свой ходячий тостер на напарнике может только он. А после, подумав, все-таки изображает шутовской поклон: — Но я всегда к вашим услугам, Ваше Величество. И у Ника сейчас физиономия становится точь-в-точь как тогда, будто в кармане запасная челюсть лежит. Но по мере слов Нейта постепенно мрачнеет — тут и к гадалке не ходи, припомнил, что еще пару часов назад они изображали махровых виджиланте. И это — вполне себе тянет на хладнокровное и (что самое главное) предумышленное убийство по меркам Старого Мира; пусть Винтер и заслужил пулю в лоб, по скромному мнению Нейта. Таких надо стрелять как бешеных животных, а не идти на сделки, но… У мафиозного мудозвона ведь не было и шанса. А у Ника совесть — большая и зубастая; и сейчас, остыв и обдумав на трезвую голову, можно задаться сокровенным вопросом — сколько в совершенном было личной вендетты, а сколько — справедливого правосудия, от которого Эдди откупился перед войной?.. Половина? А может, один к трем? А может… Нейт, так-то, пошутить хотел. Атмосферу разрядить, в своем излюбленном стиле напомнить: «Эй, чувак, мы напарники, я на твоей стороне, все пучком». Но теперь оба предаются тяжким думам. Ух, красавчик, ну просто душа компании. Оба — потому что до Нейта доходит мрачная истина: а жопу-то, по итогу, хиросимнуло совсем не у Ника. Сам вон какую тираду выдал, и что это, голубчик, значит, что же такое тягостное мучает с самой набережной, а, а? Правильно, тебя бесит видеть Ника расстроенным, и как же хочется его отвлечь, ощущается — как нужда, долбанная необходимость. Дать… нечто. Что будет — только его. Что за стук?.. Да это так, со дна постучали. Нейт раздраженно цыкает. Ну приехали. А можно обойтись без подобных откровений Иоанна Богослова? Да хоть то же яблоко пусть на голову ебнется, вдруг что-то полезное в голову придет? (собачка нашла хозяина? не можешь уже без поводка, не хватает чего-то, когда намордника нету, м-м?) — А знаешь, — слышит сиплый голос и уже готов вскочить и вытащить нож, ведь сюда прокрался кто-то ещё, а потом доходит — говорит он сам, — что это за дом? И почему пол такой холодный, будто на могильной плите сидишь?.. А, ну да, все верно, этот дом — склеп, а сам он давно должен был превратиться в прах, в след от праха. Что-то сидит внутри — с той самой секунды, как увидел крыльцо; напирает, огромное и вздувшееся, утопленником швырнутое на берег и тухнущее под палящим солнцем. Что-то осыпалось вместе с этими стенами, легло грудой мусора; и надо бы, по-хорошему, прибраться, вынести к чертовой матери на помойку — такое нельзя держать внутри, если не хочешь заработать язву. Ник поднимает бровь, удивленный резкой сменой темы: — Без понятия, — и внимательно щурится: — Что-то ты побледнел… Неужели это какой-то знаменитый дом с привидениями, про который ходили городские страшилки? «Страшилки?.. Хм, может сойти и за страшилку». — Не, — Нейт качает головой — та мотается на шее, как у тряпичной куклы. — Я тут типа... вырос. И сглатывает, подтягивая колено, вцепляясь как в спасательный круг. Откровенность — за откровенность, верно? Ник медленно обводит взглядом пустое помещение — будто пытается увидеть его по-новому: глазами того, кто жил здесь до войны. — Так ты поэтому… — Ага. Интересный денёк получается, а? — и вроде бы пытается хохотнуть, но выходит что-то невразумительное — сдавленное и лающее, словно гавкнул Псина. — Матушка Мерфи бы сейчас свою байду ввернула — про судьбу там, про предназначение… Хотя не, «вырос» это что-то я загнул. «Просуществовал некоторую часть жизни», вот так лучше. Чуешь уже, каким говнецом попахивает история? Но Ник разбивает в пух и прах все надежды съехать: — Я не брезгливый. Да и что нам еще остается, слушать радио? Ох, боюсь, шторм помешает насладиться тональным балансом и чистотой звучания «Мясника Пита». И вроде бы подтрунивает, но в то же время улыбается — абсолютно обезоруживающе; Нейт бы даже сказал «разоруживающе». И выжидательно смотрит, как бы говоря: «Решай сам». Иногда он такой до тошноты понимающий, аж сахарная вата на зубах скрипит. Ага, делать-то особо и нечего, пока снаружи бушует Великий потоп с иерихонскими трубами версии 2.0, не собираясь затихать; только из-за этого, конечно… так, знаете, эфир забить… повтыкать в белый шум, не более. Да?.. Гром рокочет будто между ушами; от судорожных попыток сообразить, насколько стоит фильтровать базар, ломит виски, и Нейт решает — почему бы и не с самого начала? С Ветхого, сука, Завета? А, в пизду. И Нейт говорит. Говорит и говорит, то монотонно, то ускоряясь. Говорит — желчно и едко, пытаясь иронией прикрыть ощущение несправедливости, которое, сюрприз-сюрприз, душит до сих пор. Вот уж действительно — прикол. Думал, что давно отпустил, а посмотрите-ка. «Папаша мой… тот еще любитель был прибухнуть. И толком не работал — так, перебивался всякими шабашками. Пытался куда-то устроиться, но надолго его не хватало, и ныл всё, что его ценят меньше, чем каких-то роботов… Сдается мне, проблема была в том, что он почти не просыхал, а не в роботах. Вспыльчивый был, заводился с пол-оборота, и вечно все вокруг были виноваты. Мать говорила, что у него просто "тяжелый характер", а я считаю, что он просто долбоеб». Говорит — а сам восхищается, как стройно чешет, ну прям соловьем заливается, хотя внутри стылая каша с оттакенными комками эмоций. «Пиздил меня он, как уверял, исключительно в педагогических целях. Воспитывал, епт. Потому что "по-хорошему с тобой, крысеныш, нельзя". Ну и мать попутно пиздил — в качестве профилактики. Ее вообще попрекал лишним куском хлеба, на мозги капал, что обязана в ноги кланяться, раз он её, простушку из глубинки, одарил своим царским, ебать, вниманием, крышей над головой обеспечил. Почему не бросила, говоришь?.. А некуда — от своих сбежала, сверкая пятками, но от мормонов я бы и сам дал по съебам». И кто-то скажет — боже, чел, уймись. Чертова куча лет прошла, ты уже взрослый лоб, хлебнувший дерьма, а он помер давно, не пора ли понять, принять и простить? А вот хуй. Не будет. Потому что понять, допустим, может: и ощущение ненужности, ведь прогресс заменил тебя тупой железкой, и депрессию, потому что мир катится в тартарары уже не понарошку и не только в предсказаниях нострадамусов. Даже к желанию приложиться к бутылке, лишь бы ненадолго попустило — тоже готов отнестись худо-бедно с пониманием. Но ничего из этого не дает морального права превращать жизнь жены и сына в грёбаный ад. Абсолютно. Никакого. «И всегда называл только Нейтаном, больше никак. Спасибо, сучара, я теперь свое полное имя на дух не переношу, блевать тянет. Нейтан Мэттью Фостер — тьфу, блядь, если бы мне кто-то так представился, то я бы подумал: "господи, ну и хуесос". Так что пускай побуду просто Нейтом, раз уж есть такая возможность». И, вот удивительное дело, делиться подобным по трезвяни — гораздо тяжелее, чем будучи в стельку. Охренеть не встать, да? Вроде бы хиханьки да хаханьки, а дерет изнутри словно тупой теркой на стружку, рваные обрезки и обмылки. Потому что это — сокровенное и тайное, как раздеться до стремных семейников в горошек. Рассказывает, какое тогда было времечко, а оно было — пиздец, что в стране, что в мире. Как сначала стукает судьбоносный пятьдесят второй, когда многим открыло глаза — «Думаю, ты вспомнишь: война за ресурсы, Европа грызется с Ближним Востоком, у нас энергетический кризис бахнул. Да-да, та документалка с кадрами истощенных месторождений нефти в Техасе, оно самое». Как за энергетическим кризисом бахает и экономический, а вместе с ним — жопы среднего класса. А следом — вспышка Новой Чумы на Западном побережье, десятки тысяч погибших, карантин, локдауны и самоизоляция, а правительство выдает за симптомы болезни «коммунистические мысли». Потом — сокращения, банкротства и безработица, новый рассвет гангстеров: «Когда на уроках истории проходили Великую депрессию, то были все, даже те, кто на школу давно положил болт». Горит Тель-Авив, взорванный ядерным оружием террористов, и горит Американская мечта; страну трясет и лихорадит, и даже идиоты понимают, что «мирный атом», без которого уже никак — выпущенный из бутылки джин, который не всегда исполняет желания так, как хочется. Но в пятьдесят третьем Нейту всего шесть, и судьбы мира волнуют его мало. Рассказывает — то, что Ник и сам прекрасно знает, потому что Валентайн-коп воочию видел явление всадников Апокалипсиса. Сюда бы обитателей Пустоши, вот уж кто бы слушал, разинув рот, та же Пайпер душу бы продала за такой эксклюзивный материал. Довоенные гули столько подробностей и не упомнят, а воспоминания Ника местами смутные; да Нейта нужно под витрину, как самый настоящий антиквариат — ага, скажи ещё в морозилку. Вот только Нейт не хочет рассказывать всё это Пайпер. Как прижимает — всех и сразу. А отец, у которого характер и так далеко не сахарная бомба, из главы семьи превращается в человеческую отрыжку: сидит месяцами почти без работы, но мешает матери устроиться хоть куда-то на полный день, ведь иначе пострадает его мужское эго. Параллельно начинает люто бухать и все чаще поднимает на них руку. Зато у них свой дом и какие-никакие, но деньги. Принцип меньшего зла: многие тогда оказались с голой жопой на улице. Действительно — почему же мать от него не свалила?.. В какой-то момент Нейт не выдерживает — подскакивает, принимаясь нарезать круги; жестикулирует и паясничает, и с каждым шагом поднимаются клубы отсыревшей пыли, а по плесневелому кирпичу мечется тень; ловит макушкой капли с протекающей крыши, но не чувствует холода. За хореографией следят в четыре глаза: Псина — сонно, Ник — с жадным интересом. Рассказывает, как все было: и потасканные шмотки, и держащийся на соплях рюкзак, и сэндвичи с дешевой колбасой на ланч, если они, конечно, были, потому что какое-то время живут впроголодь. Дополнительным плюсом идет родной райончик, их Роксбери — это не фильдеперсовый Западный, а дыра в центре, с Южным Бостоном и ирландской мафией под боком: «Про уровень местной организованной преступности ты и сам должен кое-что знать». И что самые яркие воспоминания тех лет — постоянная, непроходящая злость. Он был злой как черт: на себя — потому что мелкий и бесполезный, на мать — потому что позволяет так с собой обращаться, на отца — за то, что гандон. Как не терпит ни одной насмешки в школе — пусть и насмехаться, по факту, особо и некому, все в одной дырявой лодке, — и кидается с кулаками за каждый косой взгляд в свою сторону, единственным способом выпуская пар. За что закономерно получает репутацию наглухо отбитого. «По-хорошему, за такое должны турнуть или хотя бы поставить на учет, но всем было по барабану, своих проблем хватало — тут бы с голоду не опухнуть и оплатить счета с кредитами. Пока в коридорах не начиналась поножовщина, учителя делали вид, что все в ажуре. Что, социальная служба?.. Существовала, наверно. Ну, знаешь, как Бигфут — только на словах. Да и единственный раз, когда я решился что-то вякнуть про побои преподу — меня подняли на смех и заявили, что все это отговорки и выдумки, и вообще как вам не стыдно, молодой челове-е-ек». Последнее гнусавит особенно противно, вспоминая мерзкий голос этой жирной суки, их класнухи, и ядреный пахер чего-то, сильно похожего на нафталин. Нейт рассказывает свою жизнь как заготовку для стендапа — кривляясь и шутя; получается всратый пересказ Оливера Твиста, тупая поучительная история из журнала «Жить и любить», к которой подошел бы заголовок: «не будьте как ОН!». Словно приглашает поржать вместе, потому не хочет досады и горечи, к дьяволу их. К дьяволу — его. «В тот момент я понял, что всем похуй. Принял как факт. Пару раз сбегал на недельку, но меня ловили копы (лучше бы чем-то полезным занялись), и когда приводили домой, отец был отвратительно трезв, и ласково журил, и вздыхал, ух-ах, совсем от рук отбился, намаялись с ним… И получалось, что самый асоциальный элемент тут — это, сука, я. А синяки, а ссадины? Так ведь у мальчика проблемы с агрессией, в школу запрос сделайте… Мать молчала, в сторонке стояла, глазки в пол, и как же меня это бесило, пиздец, ты не представляешь…» Попутно стреляет парочку сигарет, что ещё остались в пачке, судорожно затягивается между словами. Предается ностальгии, вспоминая вещи, которые, казалось бы, уже похоронил, которые никогда не хотел вытаскивать на свет; то и дело прикладывается к фляжке с водой, потому что горло першит, как бы намекая — ну всё, кончай, заебал. Рассказывает, как лет в одиннадцать даже его мусорки на плечах хватает понять, что дело — полная шляпа и надо вертеться самому. Как пересиливает себя, вступает в шайку таких же школотронов, потом в другую прыгает, чуть покруче. Их тогда становится пруд пруди на каждой улице: устанавливали иерархию, свои правила, борзые подминали слабых — они были предоставлены сами себе, пока взрослый мир занимался проблемами пострашнее детской жестокости. Как было проще целый день зависать на улице или пустырях, тусоваться в подворотнях и всяких притонах, потому что так шанс получить пиздюлен стремился к нулю. Нейт говорит — и ждет больше, чем бесплатного билета в Ядер-мир, когда его прервут. Когда скажут: что за дичь ты втираешь, что мне с этой информацией делать? Но Ник, улегшийся на бок, как ни в чем не бывало подперевший щеку ладонью (не хватает только попкорна), слушает, кивает и задает вопросы, а Нейт — вынужден продолжать, потому что остановиться сам уже не в силах. Как, набрав «респекта», решает подвалить не абы к кому, а к банде старшеклассников, потому что — чем черт не шутит? И как эти почти взрослые дяди, когда до них, курящих за школой, доебывается чилипиздрик из средних классов, только громко угорают; и почти отвешивают пинка под зад, но тут подает голос Красавчик Терри — этот хуй у них был за главного, — то ли заскучав, то ли вспомнив Нейта по слухам. Как его заставляют отхреначить битой какого-то козла отпущения, потому что думали — зассыт, кишка тонка будет, а потом еле оттащили. Получается доказать, что готов на все. Ну вот вообще на всё. Рассказывает с усмешкой — как по большей части его чмырят и шпыняют, дают дебильные задания, поручения чисто ради бугагашенек, заставляют быть на побегушках. Как он просто отирается рядом, и даже шестеркой сложно назвать — так, смешная ручная обезьянка. Но даже этого достаточно, чтобы младшеклассники безропотно отдавали деньги на ланч и какие-то вещи, стоит только грозно посмотреть. «Ну чего ржешь? Да, я отжимал у детишек карманные деньги, не горжусь, но из всех моих прегрешений это и в первую десятку не влезет. Ну а шайка Терри постепенно привыкла, что я торчу рядом. Подмазываться и льстить я никогда особо не умел, но зато упорный, могу когда надо сцепить зубы и терпеть. Так, постепенно примелькался, потихоньку меня перестали воспринимать как шутку, "инициировали", блядь, стали учить "серьезным вещам"… Ага, замки вскрывать именно они и научили, в точку». Рассказывает, как понимает постепенно, что происходящее — уже не игрушки, потому что у Терри кто-то из старших кузенов то ли сам был гангстером, то ли крутился в мафиозных кругах, и это меняет всё. С ума сойти, чего только не было: и сигареты толкали в школе, и травку с водярой, и порножурналы, а перед экзаменами за пачку ментатов начинался настоящий блядский аукцион и чуть ли не драка. И как на эти деньги впервые покупает себе новенькую кожанку. «…Но большую часть заработанного отдавал матери. Ей говорил, что подрабатываю, шифровался — типа полы мою в забегаловке после уроков или газеты продаю». И время тогда воспринималось совсем по-другому, тянулась целая маленькая жизнь. Рассказывает, как в какой-то момент его приватизирует Дэрил, «правая рука» и дружбан детства Терри — чел был жутким задротом, но умел вертеться; как они пропадают в гараже его отца, который держит нелегальную мастерскую, ведь в официальных сервисных центрах конские ценники и многие тащат технику к таким вот... частным предпринимателям. И который смотрит на все их эскапады сквозь пальцы, потому что кормить Дэрила не на что — у него подрастают две младшие сестры. И гараж этот… святая святых, место паломничества для любителей поковыряться в железках, даже парочка терминалов стояла — доисторические, не робковские RX-9000, но и их хватает за глаза. Как все несется по накатанной: хакают протектронов, замки электронные, сигнализации, чтобы магазинчик обнести проще было. Взламывают автоматы с едой и Ядер-колой, и даже банкоматы, какой же пиздец… «Но самым прикольным было переписать Мистеру Помощнику приоритет так, чтобы воспринимал деньги и брюлики как мусор и тащил на помойку, пока хозяева на работе. Уж из мусорного контейнера достать куда проще, чем домушничать. Помощники тогда были деревянные, проще было подлезть к переменным или параметры поменять. Работало очень редко, но если работало — мы чувствовали себя гениями». Как воровали и занимались рэкетом, разбирали на металлолом машины — те, что на бензине, — которые в какой-то момент начали массово бросать просто так, на улицах; зажимали в подворотнях, щемили и крышевали, что-то с кем-то не делили, разборки стенка на стенку, мутные схемы, подозрительные личности, полицейские облавы… Говорит, растекаясь мыслями по дереву — и за каким-то неведомым хуем, с почти мазохистким удовольствием вываливает всего себя. Да столько его наружу не было даже когда осколком снаряда пузо вспороло, и Кларк, полковой медик, обкалывал стимами и зашивал, храбро сражаясь с кишками, которые просились на свежий воздух. — Вот и всё, — Нейт устало плюхается на край спальника, разводит руками. — Карты на стол, твой напарник — на голову пизданутый подонок. До уровня Винтера не дорос, конечно, но однажды четырнадцать суток в обезьяннике отсидел, мать чуть инфаркт не хватил. Так что… Не хороший я человек. Даже не близко. И по пиздюковке как-то не особо осознаются масштабы дерьма. Это в ретроспективе очевидно, что творились — мрак и жуть, и не должны малолетки такой грязью заниматься; что им пользовались втемную и по полной эксплуатировали, а он и рад был стараться; что ему крупно везло из раза в раз, как же везло, господи, только каким-то чудом не отлетел за решетку и не заработал заточку под ребро. И даже не знает, что хочет услышать. Разочарование? Жалость? Понимание? Всё одно говно. Какой должна быть реакция, когда перед тобой без предупреждения и объявления войны начинают заниматься эмоциональным стриптизом? Но Ник лишь спрашивает: — Почему? «По кочану». «Потому что если бы не рассказал, то у меня бы взорвался мозг». И это — правильный вопрос. Резонный и единственно актуальный. Мистер Валентайн, как и положено ищейке, зрит в корень. Нейт может только отвернуться. Навалил, блядь, целую гору… какого-то кринжа, ей-богу, по-другому и не скажешь. — А помнишь, — хрипит в ответ, — как ты мне… байки рассказывал? О себе? И про «неравное распределение информации» еще заливал? Вот это… оно. Уравниваю счет. В те дни, когда Нейт был раненым яо-гаем больше, чем человеком, Ник — пускай ужасно топорно, пускай неловко, но зато с искренним желанием поддержать — просто рассказывал: как осваивался в новом мире, выброшенный за борт в полном ахуевании, как неприкаянный бродил по Пустоши, как привыкал и как же тяжко порой становилось. Потому что ситуации их, пусть и разные в деталях, по сути ужасно схожи, как функции из одного семейства. Нейт тоже слушал, Нейт тоже спрашивал, Нейт ухахатывался над шутками — и пускай на полшишечки, но становилось легче. — И я еще… никому. Даже Норе. Не в таких подробностях. Не хотелось ее… разочаровывать, наверно? Расстраивать?... Думал, что будет ещё подходящее время. А времени — его больше нет. И Норы больше нет, и откладывать что-то, оказывается, нельзя. Удивительная истина, на которую потребовалось три десятка лет, пару веков криосна и один конец света. Вау. — Так что это — только твоё, Ник. Не старины Валентайна или ещё кого-то, только наше с тобой… Тупо, да? Ник поднимается, чтобы сесть сбоку, оперевшись спиной о стену — очень-очень близко. — Нет. Не тупо. Шуршит ткань; и Нейт замирает, чувствуя, как жесткое плечо прижимается — к его собственному, чувствуя — жжение, в солнечном сплетении или под ребрами, где ворочается что-то колючее и жгучее, как сдуру проглоченный халапеньо… ...нечто знакомое, до боли, до кругов под веками, из прошлого, давнего и пыльного, когда лето, когда впереди — четвертый курс и понятное будущее, а у Норы такой заразный смех и длиннющие ресницы, и от ее шеи одуряюще пахнет духами… От Ника пахнет хладагентом и нагретым металлом, и ресниц нет, но глаза у него — как ночник в детстве, когда встаешь попить воды, а тот отгоняет воображаемых монстров обратно под кровать. Стоять. Тормоз, стоп-кран, красный, красный, критическая ошибка, уровень угрозы: Омега, экстренная эвакуация… «Двуличная мразь». Как удар в висок — Келлог, родная шиза, зыркает с противоположного края комнаты; холодное отвращение в глазах и скрещенные на груди руки. «Ты серьезно? Ты сейчас — серьезно? Ничего не жмет, а? Так оно и надо?» На месте глаз у Келлога (совести?) — черные провалы; на месте глаз у него — узкие звериные щелочки. Нейт обессиленно жмурится, в изнеможении трёт лицо. Съеби-ка, говно, и без тебя тошно. (не гуляйте, дети, по чужим мозгам, целее будете) От всяких дуростей спасет Псина: обделенный вниманием, протискивается между ними с удивительной для его тушки легкостью; радостно облизывает подбородок Ника, тянется к Нейту — еле-еле получается отбиться, срань господня, да он хуже Буча, тот хотя бы золотистый ретривер был, а у этого какие оправдания? Ник нихрена не помогает: смотрит, лыбясь, как Нейт отпихивает возжелавшего обнимашек пса — ну-ну, на тебя-то блохи не прыгают и на грязюку по большей части плевать, — и предается размышлениям: — Теперь мне не даст покоя вопрос — как ты в итоге очутился в ТИСе? Это же превращение уровня кареты из тыквы. — Кто бы говорил, мистер «из человека в печатную плату». Что, ещё не заебся слушать мой бубнеж? — подначивает Нейт, ожидая услышать шутейку или шпильку, что-то вроде «усталость и я — понятия несовместимые», но получает убийственно серьезное: — Нет. «Эм-м… Окей?» Нейт пожимает плечами. Хочет господин детектив забивать себе память бесполезной информацией — да пожалуйста. И открывает Новый Завет. Однажды, аккурат под сочельник — ему тогда было шестнадцать, — эта мразь, то есть его папаша, умудряется ударить мать так, что та улетает с лестницы. И Нейта нахуй переклинивает. «В меня, как она говорила, будто демон вселился. Блядь, да я именно так себя и чувствовал — будь под рукой бита или бабочка, то урыл бы тварь на месте. Мать так от происходящей пиздопляски охренела, что собрала манатки, не менее очумелого меня подмышку и наконец-то от него свалила». Пару недель получается перекантоваться у ее подруг, а после совместными усилиями снимают квартирку на окраине — в Бостоне тогда цены на жилье были ого-го, проще было себе конуру из коробок собрать. У Нейта даже спрашивать перестают, откуда берутся бабки. А потом случается весна, а у матери случается — Джоэл. Их фея-крестная. Как это произошло, Нейт до сих пор не шарит, но в какой-то момент мать, только недавно заебанная донельзя, начинает порхать и заливисто смеяться, и оказывается, что ее новый хахаль — нормальный с виду мужик. Работает менеджером в одном из магазинов Ваттс Электроникс и, что самое главное, не пьет. Запоздалое рождественское чудо, не иначе. Нейт-то булки не разжимает, знает прекрасно, как его мамен умеет выбирать кавалеров, а потому следит в оба глаза, подспудно ожидая подвоха. Даже когда она берет фамилию Джоэла и тащит Нейта за собой в новомужнин Бруклинский домишко. Он пока ещё несовершеннолетний, да и как можно оставить её наедине с этим Сантой, вдруг тот окажется очередным Крампусом? Паранойя с недоверием тогда были — его фамилия и среднее имя даже больше, чем сейчас. «И как сейчас помню, ночью залез в свою комнату через окно, потому что в крови угваздался после стрелки, не хотел шухер наводить. Спустился на кухню, стою в темноте, пакет со льдом прижимаю к разбитой роже, весь помятый. И тут включается свет — Джоэл у лестницы на второй этаж стоит и пырится. В пушистых тапках, фланелевой рубашке и в штанишках домашних клетчатых. Ну все, думаю, пиздец, сейчас разнос будет или чего похуже. А он подходит ко мне, и знаешь, что говорит? Он говорит "Ты молодец". Молодец, блядь. Я вылупился в ответ и пытаюсь вспомнить, вдруг успели настучать по черепушке до сотряса? А Джоэл очень серьезно кладет руку мне на плечо и тихо продолжает: "Я вижу, что ты стараешься для матери, как можешь. Она рассказала, что ты оставляешь деньги. Ты повел себя, как настоящий мужчина, Нейт, как глава семьи, но сейчас тебе больше не нужно так стараться. Я обещаю, что могу позаботиться о вас обоих, а ты сможешь подумать о своем будущем"». Нейт повторяет чужие слова с издевкой, но воздух становится странно густой и вязкий, как машинное масло — такое же, как у Ника внутри; и резко хочется тоже стать машиной, но той, что ничего не чувствует, тупой бездушной болванкой, у которой в груди не ноет и не сжимается до боли что-то неосязамое. «Честно, сначала хотелось огрызнуться и заорать, что я его проповеди и сказочки на хую вертел. Но в конце... Черт знает, когда он сказал, что я могу больше не стараться — во мне что-то сломалось. Пупок развязался, походу. Стало вдруг так похер, я как стоял — и вот уже уткнулся ему в плечо и реву, размазывая сопли с кровякой по фланелевой рубашечке, сквозь всхлипы канюча, что заебался». Вместо ливня уже мелкая морось и даже распогодилось немного, только стрелка у счетчика Гейгера прыгает как припадочная, а Нейт все гонит и гонит туфту — откровенность льется, как понос после подозрительного тако, и перехватывает горло. Про то, как на следующее утро чуть не сигает с крыши от унижения, но потом решает — да ебись оно все конем. Нагнать школу получается со скрипом, но еще тяжелее — не словить заветное перо в почку, когда приходит к пацанам с заявлением, что завязывает и вообще планирует идти учиться на вышку. Спасибо Дэрилу, заступается и отмазывает: «Отъебитесь от мелкого, не пойдет он к копам и сдавать никого не будет, вы чего? Вдруг у него получится чего-то в жизни добиться, а у нас будут тогда, гы-гы, связи». (ага, старина Дэ, добился он, конечно) Отрабатывать все равно приходится, но хотя бы ласты не склеил. Но просто так сидеть на шее не может, все-таки просится к Джоэлу в магазин — на подработку. Тот, поглядев как Нейт копошится с техникой, решает добить и заявляет: «Мозги у тебя на месте, с ними можно и в ТИС». Ага, очень смешная шутка, дядь. А, че, не шутка? Оказывается, что нет: «Ты, главное, набери проходной балл, а дальше мы уже придумаем». «Мы», блядь. Сказать, что Нейт охуел — это ничего не сказать. «САТы я сдал более-менее, но для поступления, конечно, недостаточно. Один год после школы пришлось пропустить и пересдавать снова. Я сидел дрочил над учебниками, практически не разгибаясь, Джоэл сказал о деньгах не волноваться, но меня все равно дико стремало. И когда получилось сдать на нужный балл, подать документы и в списках себя увидеть… Я частично подходил под какую-то бюджетную программу, но даже так сумма все равно монструозная была, и Джоэл, он, блядь… взял родительский кредит на обучение». Этот поехавший смеялся, что все «только ради Меган» — а мать никак не могла нарадоваться за сыночку-корзиночку, — уверял, что намерения у него исключительные корыстные и что потом возьмет с процентами, когда Нейт устроится в РобКо или Дженерал Атомикс, будет за руку с Хаусом здороваться или окажется среди ученых Большой Горы. Но Нейт не совсем тупица, чтобы не понимать: чужой, по сути, человек делает для него — такое. И эта незаслуженная доброта ощущается удавкой, оттягивает шею здоровенным камнем. — Ну а дальше… знакомая песня. Учеба, а потом — новая волна призыва, Аляска, хуе-мое. …Знакомые смотрят так, будто он уже помер. «Обойдетесь», — зло думает Нейт. Мать заламывает руки, а Джоэл хмурится, нервно чешет шею и все повторяет, как заведенный, что «что-нибудь придумает». А чего придумывать? Будем честны, не такой уж Нейт и распиздатый, чтобы его оторвали с руками; так, крепкий середнячок на фоне будущих светил науки. Тут либо в долги влезать по шею, либо в рабскую кабалу под видом гранта или рабочего контракта. И не хочется бегать, унижаться, собирать бумажки, чтобы выцыганить год-другой отсрочки, служба так служба — чего ещё он в этой жизни не видел? Если бы Нейт мог вернуться назад, то засунул бы прошлому себе биту в жопу. После медосмотра в центре призыва возвращается, кидает на стол буклетик, слишком яркий и цветастый для своего содержания. Война идёт уже несколько лет, и правительство, не зная, как мотивировать массы, сулит добровольцам солидные выплаты, а призванным — клятвенно обещает списать долги. Миловидная секретарша с улыбкой подтверждает: да, родительские кредиты на учебу тоже. «Я поеду», — просто говорит тогда матери. Дэрил, успевший отслужить и вернуться, орет на него где-то минут с тридцать, когда они встречаются в баре… но переубедить не может. И казалось, давно должен был лишиться наивности, но как-то просочилось по капельке за четыре курса; Нейт выпускается оглушенный, ослепленный гениальными и передовыми в ТИСе, блеском науки, яркого будущего Америки. Настолько, что аж преисполнился, и храбрился, и убеждал себя — надо отдать родине долг, как сделали другие, у него же корочка, видно в личном деле, а значит — найдут, куда применить знания, распределят в связисты или техники, чтобы точно принес пользу стране… И падает в ту же яму дерьма, откуда еле-еле выкарабкался. Потому что война — не про благородные подвиги, а про кровь, кишки, распидорасило, про отчаянное желание выжить хотя бы ещё день, ещё час, ещё вздох. И как же всем было похуй: места в штабе уже давно грели задницы тех самых, со связями, а остальных лохов батальонами кидали в китайцев в надежде на чудо. Если так прикинуть, то за время знакомства с Ником Нейт пропизделся больше, чем за всю жизнь вместе взятую. Когда-то беседы со штатными мозгоправами казались бессмысленными — с таким же успехом можно и со стенкой разговаривать. Но Нику почему-то рассказать… хочется. Все, без утайки, и даже почти не стремно. Ну колдун. Волшебник из страны Оз какой-то. Но у Нейта отмазка есть — конец света. Достаточная же причина для переоценки ценностей? — Думаю, — подытоживает Ник минуту спустя, — можем сойтись на том, что за услуги психолога никто никому не должен, а это был сеанс групповой терапии. — Ага, всем привет, меня зовут Нейтан, и я жертва домашнего насилия. Нейт старательно разглядывает мыски чужих ботинок. «Откуда он их берет? — размышляет с неожиданным интересом. — Потрепанные, да, но приличные, ещё и рубашки с галстуками меняет, этих так вообще ящик целый, Элли по секрету показала…» — У тебя же есть план? — вдруг спрашивает Ник обманчиво мягко. Будто бы невзначай и совсем мимо кассы. Но вот какая штука: через неделю, или через две, или через месяц, а может и завтра — с ними свяжется Подземка, потому что у Тома наконец-то все заработало. И уже не сквозняк над макушкой свистит, а этот вопрос, нависший дамокловым мечом. — У меня есть... идеи. «Стрелять, пока не закончатся патроны». Да уж, от пуль он уклоняется гораздо лучше, чем от неудобных вопросов; Ник вцепляется в заминку, как матёрый следак — в противоречивые показания: — Идеи? Что, собираешься поразить Институт своими новаторскими задумками? Чтобы они дружно упали в обморок и не мешались? — Как-нибудь сам разберусь, — огрызается Нейт. — Без электронных умников. Получает в ответ прищур, недоверчивый и неодобрительный. Нашелся тут стратег великий; как же тебя тогда, Александра Македонского двадцать третьего века, в комнате смотрителя-то умудрились запереть? Идеи действительно есть; это стелс-бои и черная форма охотника (жмуру на верхнем этаже Гринтек все равно уже ни к чему), это связка гранат: импульсных — для уебков с платами, плазменных — для мясных уебков. Нейт думает о «Толстяке», гранатомете или ракетнице, но вынужден отказаться. Неудобно носить, неудобно и долго перезаряжать. Тратить драгоценное время, которое будет на вес золота. Переменных слишком, непростительно много, они множатся в геометрической прогрессии от каждого потенциального шага… и в конечном итоге останется только одно — импровизировать. Дерьмовый расклад, но уж какой есть. «Что ты, блядь, хочешь от меня услышать? Что если все полетит из места в карьер, то я, не моргнув глазом, возьму в заложники ближайшего гражданского? Что из всех козырей у меня, если припрут к стенке, только координаты дыры Верджила и штаба Подземки?» Чтобы ты потом спросил, что для меня важнее — Шон или жизни про-синтовских активистов? Нейт уверен — Валентайн и так сможет разгадать ход его мыслей; дабы ловить мудаков, иногда приходится думать как мудак. Но разговор поворачивается на сто восемьдесят, когда следом у него неожиданно осторожно интересуются: — Ты ведь… не можешь пообещать, что вернешься? «Ого. Ебать. Не одному мне губозакаточная машинку нужна». — Нихуя у тебя, конечно, запросы, — присвистывает Нейт. — Чего ещё хочешь, может, Институт тебе взорвать, Ваше Величество, херли нет? — Не взорвать, но сделать так, чтобы они больше не кошмарили Содружество — было бы, на самом деле, неплохо, — ответная усмешка у Ника уж больно невеселая. — Просто… мне будет сложно опять работать в одиночку. К хорошему быстро привыкаешь. А как представляю, что придется искать напарника — так сразу холодный пот прошибает. Ну, прошиб бы, если мог. И ведь самое гадкое, что буду невольно срав… Он затыкается — резко, и отворачивается, потирает шею — озадаченно. Неужели?.. Нейт не любитель играть в скрэббл, но разве это не было что-то вроде «буду сравнивать всех с тобой»? Нахуя, думает сердито, нахуя ты это говоришь, чтобы мне ещё говёней стало? А вслух улюлюкает: — О-о-о, Никки, солнце, неужели так сильно будешь скучать, если я отъеду? — и подмигивает, пихает локтем в твердый бок. — Давай, смейся над расчувствовавшейся развалиной, чего уж там, — с кислым выражением лица ворчит Ник. И с трудом поднимается — так, словно успели заржаветь сервоприводы, — чтобы подойти к окну; наваливается бедром на подоконник, закуривает, расчехлив пачку из нагрудного кармана. Его застиранная рубашка кажется ослепительно белой на фоне стен; бледная рука с белой сигаретой, бледный сероватый затылок — весь будто светится, как призрак, как тень отца Гамлета. И долго что-то разглядывает в щели между досками, выпуская наружу клубы дыма, прежде чем обернуться и произнести странным скрипучим голосом: — «Не уходи безропотно во тьму»… З-зараза, в такие дни я чувствую себя невыносимо старым и сентиментальным. Ты не просто клиент или напарник, ты — мой друг, Нейт. Чертовски хороший друг, даже если далеко не святой. Разве это не очевидно — хотеть, чтобы ты вернулся из этой заварушки живой и с сыном? Ник улыбается; и даже на пластиковом лице, лишенном мелких деталей мимики, легко понять, что улыбка эта — вымученная и фальшивая. Что с ним не так? Нейт ловит себя на том, что тупо моргает, ну вот почти слышит тот звук, с которым картинно шлепают глазами мультяшки. Ему хочется (в который уже раз) выкрикнуть: «Я тебя наебал, Никки, именно ты — принимаешь желаемое за действительное, для чего, думаешь, я всю подноготную свою гнилую выложил? Я — пустышка и обманка, как Масс Фьюжн, разве не видишь? Ты думаешь о каком-то лучшем Нейте, но его нет, нет, блядь, есть лишь злобный двойник, и если я сдохну, то туда мне и дорога». А потом всматривается — нет, серьезно, Ник умудряется выглядеть даже бледнее, чем обычно — и ловит приступ неотвратимого похуизма. Мыши могут продолжать жрать кактус; вдруг единорог знает крокодила лучше него самого, все же тварюшка древняя и мифическая, а крокодил в последнее время усердно изображает плывущее по реке бревно. — О, я не дам своему свету погаснуть, буду яростен пред ночью всех ночей, уж поверь мне, — Нейт кровожадно скалится. — Эти суки мной подавятся. Или ты мне не веришь? Да, врываться с ноги в Институт — отбитая затея. Да, это может быть (и с большой вероятностью будет) билет в один конец. Но Нейт не собирается умирать; или, как минимум, не планирует. Келлог, тварь такая, был прав — он упертый. Очень упертый и удивительно живучий ублюдок, как рад-таракан, вопреки всему и вся. — С учетом всего… Если кто и сможет такое провернуть, заявиться в Институт и выйти сухим из воды, то только ты, — вынужден со вздохом согласиться Ник. Ага, только заслуг Нейта тут по-минимуму, потому что им везет. Чересчур везет: абсолютно случайные мелочи складываются в такие невообразимые пасьянсы, что создается видимость героических свершений. Какой резон Келлогу показушно околачиваться с Шоном в Даймонд-сити? А никакого — заставили его, ты слышал-видел из первых уст, мыслей и мозгов. А охотник, что это вообще было? Народ так в штаны накладывает при одном упоминании этих полупокеров, что Нейт ждет машину для убийств не хуже китайских Алых Драгунов, а в итоге? Жару им задал, повозиться пришлось, но ведь даже не близко. Тем временем Ник снова оглядывается на серую муть за окном — посветлевшую, но все еще донельзя унылую, — и все-таки удаляет из вызванных функций ту, что с названием «грустно втыкать». Подходит к Нейту, протягивает руку: — Стемнеет скоро. Если пошевелимся, то успеем доползти до Даймонд-сити. Как же изящно переводит тему, вы только посмотрите. Мои аплодисменты, господин детектив. Нейт кивает, хватается за прохладную крепкую ладонь, помогая себе встать. Чужая ладонь не дрожит — значит, чем бы ни было это... хуебесие, но точно не глюком или сбоем. — Слушай, на будущее, если я вдруг начну опять трепаться про прошлое или войну, как старый пердун — скажи, чтобы я завалил хлебальник. — С чего бы? Когда ты не пытаешься самоутвердиться за чужой счет, то становишься почти… выносимым. Ник посмеивается, улыбаясь уже искренне, переставая напоминать призрака; глаза-лампы снова разгоняют сумрак, а Нейта потихоньку отпускает то липкое ощущение, которым заразили стены — что измазался в дерьме или по локоть в толчок провалился. — Ой, да пошел ты. Вот он, пик трансгуманизма — стиралки подъебывают людей.