дом

      дима ковырял струпья. сухая бурая короста отслаивалась от его псориазных рук. — дима, димочка, помоги белье повесить, — мама улыбалась, улыбалась ярче черного солнца на небе, ярче звезды бетельгейзе, о которой дима прочитал в каком-то справочнике. — конечно, мам, — димка вскочил с корточек и подбежал к рыжеволосой женщине. мать матвеева разъедал рак, и дима прекрасно это знал, так как в его видениях мама приходила к диме с разложившейся кожей и выпотрошенным животом, его касались вроде бы такие родные и теплые, а вместе с тем трупные руки с запашком мертвечины. мать хромала, спотыкалась на ровном месте, пила много спирта в почти чистом виде, но все равно была невероятно красива — тонкие руки, рыжие морщины, лоснящиеся веснушки, воспаленные яблоки глаз. дима думал о ней, пока вешал белье посреди пыльного двора — он называл свой двор прототипом рая и ему казалось, что бог (или, как говорила мать, демиург) яхве — это очень опытный раковый хирург, который всех своих пациентов держит под надзором, подает им на ужин потрескавшихся лобстеров и полегоньку выращивает рак в каждом своем создании. кроме вот, разве что, таких, как дима. он был весьма необычным ребенком — мог видеть изнанку вещей и людей, предварительно вывернув их, как иные дети выворачивали грязные носки. он мог вглядеться в структуру свинины из соседней лавки и увидеть в ней то, с каким вожделением мясник вырезал именно эту часть голени животного, а по ночам к диме приходили не совсем обычные гости — высокие, волосатые и рогатые сущности не давали чернодушному парнишке заснуть, хотя и совсем его не пугали; скорее вызывали благоговение и ропот. — они намного выше меня в той пирамиде, структуры которой мне пока не дано понять, — шептал дима про себя.       матвеева часто покалачивали во дворе из-за его недоразвитых рогов и увлеченности достоевским и кафкой, хотя мальчишке было всего одиннадцать, а с появлением зудящего псориаза смешки стали преследовать его чаще, но, путаясь в видениях, дима путал смех далеких ребят с горячим смехом тех, кто приходил к нему ночью сквозь мельницы костяного хруста.       мать слабо гладила его жилистой рукой по темным волосам, после того, как дима развесил очередную груду белья — мать стирала за всех в доме, что являлось одним из ее заработков. дима чуял от нее смрад мертвечины чуть более сильный, нежели обычно. — мам, а этот, демиург яхве, на кого он похож? — дима, он всего лишь подобие, — мать отвела локон с морщинистого лба, — он всего лишь копия нашего с тобой темного отца, что в этом воплощении носит имя самаэль. — нашего с тобой? почему так? как у нас тобой может быть один отец? — интересовался дима. — скоро ты все поймешь, мой милый мальчик. очень скоро. — ты сходила на облучение? что говорит хирург? — дима схватил ее тяжелеющую руку, импульсивно прижав к себе. спокойный тон раскачивающегося белья пресек резкий порыв ветра. — подняли руки, встали к стене! — прозвучал резкий, холодный и неестественный голос, — матвеева мэрилин георгиевна, ваше время в этом воплощении истекло по воле божьей, отойдите от ребенка и встаньте к стене, не опуская рук! — и женщина, оттолкнув диму от себя как резиновый мячик, метнулась к стене. из-за рядов бесконечного белья показалось рыло черного автомата, дуло которого было направлено прямо на мэрилин. дима сбился в комочек где-то у крыльца, и перед его взором появилась гладкая черная собака, держащая в зубах человеческую конечность. у собаки было порядка шести глаз, и все они спокойно смотрели на диму. собака будто знала, что все идет по некоему плану, и поэтому послушно легла рядом с димой, не выпуская странную игрушку изо рта. тем временем мэрилин смотрела на дуло автомата гордо и вызывающе, пока рак выжирал ее изнутри. дима чувствовал боль матери. — ну давай, стреляй, демиургишко сраный, в следующем воплощении не увидимся, я наконец вернусь к истинному господину, — она скривила рот в дерзкой улыбке, и тут же автомат стал палить, превращая ее тело в кровавое решето, пока мозги и внутренности кашей отпечатывались на ослепительно белой стене. дима заткнул уши, но спокойная собака не давала ему оторваться от ужасающей картины, с которой писались полотна уже в тысячах миров, пускай и дима не имел об этом ни малейшего понятия. после того, как дуло исчезло в промозгом белье, два серых человека пришли убирать все то, что осталось от диминой матери, он наконец вырвался из оцепенения, толкнув одного серого в бок и заплакав так звонко и жалобно, что черная собака встала на дыбы. — мам, мама, что они с тобой сделали? — ревел дима, боясь осознать произошедшее, но вдруг большая черная рука с эстетичными часами на запястье оттянула его в сторону. — не бойся, — произнес горячий околочеловеческий голос. собаки сзади не было, лишь человек с песьей головой в ухоженном костюме, — заткнись. тебя ждут дома. — кто?! — вскричал дима, — кто меня ждет?! смотри, что он сделал с моей мамой! — мальчик попытался снова заплакать. — заткнись, — околочеловек дал диме по лицу, — ей сейчас намного лучше, чем большей части этого поганого человечества. урок первый: смерть — это начало. а сейчас пошли со мной, нас ждут.       дима заметил огромную лакированную черную машину. остатки матери были убраны, и лишь кровавые пятна на стене напоминали о недавно произошедшем ужасе. — садись. нас ждут дома, — повторил человек с головой собаки. дима размазал слезы по фарфоровым щекам, а в голове у него вертелась всего одна фраза: 'в раю холодно. очень холодно.'