Полынный чай

Воспоминания тяжёлым комом спустились в лёгкие. Тогда цвели липы, а на улице было до щемящего в груди чувства тепло и легко. Десять лет пролетели почти незаметно, и далёкий, но такой незабываемый 1931 вызывал только стойкое ощущение неопределённости, томящей нежности и уже немного притупившейся грусти. Николай помнил тот вечер, когда со своей семьёй они приехали в Кёльн. Этот город сразу поразил своей грандиозностью. Каждое здание казалось каким-то великим и необычным, там всё было совсем не таким, как в его родном Минске. В глаза сразу же бросались дома и улицы, даже люди были совершенно другими, утонченными и интересными. Особенно сильно Колю тогда впечатлил готический собор, находящийся недалеко от реки Рейн. Он бросился в глаза почти сразу, как только тогда ещё совсем молодой юноша очутился возле своей новой квартиры. Со своими такими тонкими шпилями и острыми углами здание казалось Николаю колючим, сделанным из каких-то сосулек или обломков стекла, совершенно неземным строением. После он часто наблюдал за тем, как недалеко от величественного готического собора зажигаются ярким пламенем фонари, и здание вмиг становится ещё более жутким и острым в их свете. Отец Николая Вознесенского, Сергей Вознесенский работал журналистом в СССР, вполне успешным, надо сказать. Поэтому аккурат ко дню рождения единственного в семье сына он получил возможность работать в Германии, и уже спустя неделю сборов они оказались в Кёльне, величественном и необычайно интересном городе, в котором им предстояло провести целый год. Родители сразу решили проблему с обучением Николая, через пару дней после заселения наняв юношу, который был готов учить сына семьи Вознесенских немецкому. И пусть он был не намного старше самого Коли, которому только исполнилось восемнадцать, всего-то на пять лет, родителей это вполне устраивало, тем более что тот был вполне образован. Хорошо знал историю, играл на фортепиано и был вежлив. Николаю же его новый учитель–Северин Шнайдер, совершенно не понравился. Мягкий весь такой, с тонкими длинными пальцами, нежно голубыми глазами, курчавыми темно-русыми волосами и тонкими губами, он был чем-то похож на девчонку. Был совсем не таким, как кареглазый Вознесенский с четкими чертами лица и руками трудящегося. Однако ростом Северин был выше самого Коли и голос у него был совсем не женский. Белоруса это бесило сильно, до зубного скрежета и дрожащих пальцев. Учил смазливый немец также, как и выглядел. То есть мягко, без криков, невероятно понятно, словом, совсем не так, как привык выученный в СССР Николай, считающий, что такое обучение никаких плодов не принесет. Вопреки собственным ожиданиям, учился мальчишка быстро, схватывая всё налету. Вскоре и учитель для него стал не таким противным. Северин был единственным знакомым и важным человеком в таком огромном по сравнению с приезжим юношей городе. С ним он проводил большую часть своего времени. Мужчина показывал ему всё вокруг, объясняя на довольно беглом, пусть и с акцентом русском, иногда переходя ради практики на немецкий, о том, на что вообще они сейчас смотрят. Голубоглазый рассказывал о себе, своих увлечениях. Благодаря таким рассказам Вознесенский и понял, что Северин умеет играть, после чего слёзно умолял его показать ему это, дать послушать. Именно так Коля впервые оказался в собственной квартире Шнайдера, такой же утонченной, как и сам мужчина, но какой-то очень пустой и печальной. Игра эта разделила жизнь мальчишки на «до» и «после», он никогда не мог представить, что музыка может быть такой окрыляющей и в то же время ставящей на место, заставляющей упасть. Тогда Коля четко решил, что обязательно должен научиться играть, и начал брать у Северина уроки не только немецкого языка. Незаметно для мальчишки летели поры года. В компании мужчины он чувствовал себя невероятно легко и свободно, прекрасно при этом осознавая, что у него появился лучший друг. Он теперь только изредка вспоминал старых друзей из Минска, всё его существо заполонил Северин. Теперь уже бегло разговаривающий на немецком языке мальчишка, мог без проблем прибывать в Кёльне. Он заводил новые знакомства, однако всё ещё предпочитал компанию первого человека, показавшего ему это потрясающее место. Однако общение пришлось прервать также резко, как оно и началось. Только в конце августа 1932 Николай понял, что неизбежно приближается возвращение в Минск, и эта мысль не грела душу, как казалось, должна была, а скорее даже наоборот, заставляла привыкшее к этим потрясающим местам сердце ныть где-то глубоко в груди. Прощался он с Северином с такой же печалью в глазах, обещая, что писать будет обязательно и приедет когда-нибудь снова. Из окон, уезжая, он снова видел тот злополучный, ставший родным, самый потрясающий готический собор и сам не понимал, что такого в его жизни делается. А в Минске всё закрутилось своим чередом. Печаль из-за очередной смены места преследовала не слишком долго, всего-то каких-то пару недель, а письма, регулярно отправляемые в Кельн, на адрес Северина только грели душу. Началась учеба, и Коля понял, что мягкие методы это не так уж и плохо, однако и в этих жестоких стенах были свои плюсы. Спустя полтора года Вознесенский влюбился и тогда уже почти совсем перестал писать письма старому другу, окунаясь во внимание своего нового возлюбленного. Да, именно так, возлюбленного. Николай и сам был не слишком рад этому, ведь вокруг была целая куча смазливых девчушек, с изящными плавными формами и губками-бантиками. А вот Колю угораздило полюбить совсем не то, а угловатые формы, узкие губы и нос с горбинкой. Дима тогда для него был всем и он почти позабыл, что где-то там в Германии у него была жизнь. Целых восемь лет влюбленные сердце билось, как сумасшедшее, а потом вдруг остыло… Воспоминания эти сейчас только мешали. Пытать себя прошлым всегда больно, особенно когда ты находишься в вагоне огромного железного поезда с кучей полуживых трупов рядом, в темноте и тесноте без возможности выбраться. Железные колеса скрипят и клокочут, а в ближайшем будущем наблюдаются только полосатые пижамы и смерть…