Полынный чай

Железная вонючая гусеница со страшным отвратительным скрежетом остановилась и люди внутри пошатнулись, некоторые упали, так больше и не встав. Минуту всё вокруг молчало. Было слышно только сбитое хриплое дыхание заключённых и лай собак за железными, нагревшимися на солнце стенами. Однако скоро стены эти со страшным скрипом разъехались и лай собак стал слышен чётче, а вместе с ним и переговоры солдат на смутно знакомом языке. Точно из неплотно закрытой консервы, из поезда начали вываливаться люди, и смрад, державшийся внутри, немного пропал, но всё равно не исчез совсем. А снаружи было поле. Нет, не такое бескрайнее, чистое поле, как возле его родного Минска, а страшное, похожее на пустыню и окружённое обшарпанными стенами домов концлагеря. И только сейчас Коле пришло осознание того, где он находится, только сейчас он понял, что это конец. Вокруг полуживых, вывалившихся из поезда людей сновали офицеры, прикрикивая что-то на своем языке. И Николаю от себя тошно было, потому что он понимал каждое немецкое слово, брошенное солдатами. Посреди этого поля стояли такие же заключённые, на вид достаточно сытые в неплохой одежде и кое-кто с музыкальными инструментами. Только вот музыка была безумно жёсткой и жуткой, а улыбки на лицах заключённых–фальшивыми и испуганными. Коля сразу понял, что этот цирк разыгрывают специально для них, чтобы они расслабились и успокоились, потеряли бдительность. И от этих мыслей внутри поселилась всепоглощающая паника, готовая вырваться в ту же секунду и сожрать мужчину изнутри. Музыка стихла и один из солдат с винтовкой в руках пошел в сторону одного из зданий, к нему же другие толкали новоприбывших заключённых, и те молча слушались, иногда растерянно оглядываясь по сторонам. И в этот момент они не были похожи на людей, они напоминали пустые оболочки, скот, который вели на убой… В бараке, куда их привели, было невыносимо тесно, мест не хватало даже чтобы просто спокойно стоять. Солдат, приговаривая «быстрее, быстрее!», загонял их на койки, пытаясь на каждой небольшой деревянной дощечке уместить хотя бы трое пленных, отчаянно жавшихся друг к другу от холода. И Николай был одним из них. Также как и все эти люди он улёгся на грязную холодную доску, уткнулся лицом в стену, пытаясь буквально вжаться в нее, костями упираясь в холодный камень. Теперь он совсем не отличался от кровавого месива заключённых, настоящих живых трупов, всё ещё верящих если не в скорую свободу, то хотя бы в жизнь. Огромная дверь барака закрылась с тяжёлым скрипом, оставляя вянущие туши лежать в темноте. Люди зашевелились. Изнеможденные, они пытались согреться друг о друга, разговаривали, пытаясь завести знакомства, которые бы точно долго не продержалось. А Николаю отчего-то казалось, что ни в коем случае сейчас нельзя болтать, нужно всеми силами пытаться уснуть, как бы сложно это ни казалось, ведь завтра что-то будет… Он не мог знать что, только ужасное предчувствие холодило душу похлеще каменной стены, утыкающейся в ребра. Его мысли подтвердил один из заключённых. –Спите, идиоты! Если к завтрашнему будете выглядеть больными, то все подохните, как мухи! Скрипучий голос сурового на вид солдата раздался в воздухе, ударяясь о стены барака. Он стал отрезвляющим для новоприбывших, они отчего-то не захотели с ним спорить. Да и неудивительно. Мужчина выглядел грозно, пусть он и был совсем худым и постоянно кашлял, от него всё же веяло силой. С пущей уверенностью Вознесенский закрыл глаза изо всех сил сжимая веки. Он думал, что сон сегодня с трудом придет к нему и завтра с ним случится как раз то, о чем говорил тот заключённый. Вот только Коля оказался неправ, сон накрыл его почти в ту же секунду, как тонкие веки расслабились над его глазными яблоками. Рано утром он услышал немецкие крики о том, чтобы заключённые поднимались. А потом их погнали на то самое поле, без единого цветка, всё истоптанное и пыльное; людей расставили в шеренги и вдоль самой последней, дальней шеренги послышался стук тяжёлых армейских ботинок. Шаги двинулись вдоль, иногда затихая, и моменты этой тишины казались гнетущими и страшными. Вознесенский вскоре краем глаза увидел, как мужчина в кирзовых сапогах, дошедший до шеренги, где стоял Коля, внимательно разглядывал заключённых и, завидев у них какие-либо отклонения или нездоровый вид, выводил вперёд, а у остальных спрашивал имя и звание. И стук сапогов тогда раздавался снова. До белоруса дошли совсем скоро. Мужчина смотрел вниз, внимательно разглядывая чужие сапоги, а потом вдруг вскинул голову, вглядываясь в лицо солдата, и тогда смутное чувство засело глубоко в его груди, чернильным комом, не смея выбраться. Николай узнал и эти тонкие губы, и пронзительно голубые глаза, которые когда-то были такими добрыми и честными, и темно-русые кудри. Только осунувшееся погрубевшее и постаревшие лицо с огромными синяками под холодными глазами и тонкая кривая ниточка шрамов на шее отличала этого мужчину от Северина Шнайдера. Но было видно: он тоже узнал Колю. –Name und Titel (имя и звание), — донельзя знакомый голос почти ввел Вознесенского в транс. Мужчина не мог в это поверить. Его дракоценный друг, которым он когда-то так дорожил, научивший Колю многому, что он знал теперь, показавший жизнь, теперь стоял перед ним в фашистской форме, в концлагере и был при этом, судя по количеству крестов на погонах, по меньшей мере штандартенфюрером. –Nikolaus, Übersetzer(Николай, переводчик), –ехидно ответил Коля, с яростью вглядываясь в лицо бывшего друга. Теперь Вознесенский точно знал, что он обязан выжить хотя бы для того, чтобы убить Северина… В руки каждого стоящего чуть впереди, каждого, у кого так и не спросили ни имени, ни звания, положили по небольшому кусочку мыла и отправили за одним из солдат из солдат в сторону здания с вывеской «Bad» (баня, ванна). Оставшиеся проводили их пустыми взглядами, многие уже жалели, что не притворились больными, что спали этой ночью. Из раздумий и сожалений их выдернул колокольный звон, печальный и нагнетающий. Заключённых повели в противоположную сторону от поля, в небольшое помещение, куда сгрузили каждого и захлопнули за ними дверь. И тут же раздался голос одного из солдат: –Schneller schneller. Desinfektion! (Быстрее, быстрее. Дезинфекция!) Каждого пленного, находящегося в комнате заставили раздеться в течение пары минут, а после насухую выбрили, не оставляя на исхудавших телах ни одного волоска. После каждому выдали злосчастные поношенные полосатые пижамы и обувь не по размеру и снова куда-то погнали, только вот на этот раз не чтобы выдать что-то, а только для того, чтобы наконец заставить новоприбывших работать, сломать каждую их надежду, таившуюся в самом начале. Этот первый день заключения Коля не забудет никогда. Не забудет, как на каменоломне стирал руки в кровавые мозоли, как обувь на два размера меньше не давала нормально ходить, как липкий пот стекал по телу. Не забудет жажды и трупов не выдержавших заключённых. Не забудет холодных, когда-то давным-давно знакомых глаз с длинными ресницами на огрубевшей лице. К ночи деревянные койки, многие из которых опустели, казались теперь достаточно приятными. Люди всё также жались друг к другу, стараясь согреться, вот только теперь их было гораздо, гораздо меньше. Из бани так никто и не вернулся…