Полынный чай

Коля последний раз впечатался взглядом в дверь и, развернувшись, ушел. В коридоре слышались шаги, сиплое дыхание и больше ничего. Каждый издаваемый звук принадлежал Вознесенскому. Теперь ему казалось, что даже думает он громко, что его мысли сквозь сон слышит каждый. И от этого становилось немного страшно. Но даже так разум был полностью поглощён случившимся. Внутри него боролись чувства, два состояния, два «я"–прошлое, искренне любящее Северина и настоящее, всеми фибрами души презирающее, ненавидящие, желающее прикончить. Они, словно огромные волны, сталкивались, причиняя невыносимую боль, даря непонимание. Коля не знал, кого винить и что думать. Он отчаянно убеждал себя в том, что поступает правильно. Это ведь война, на войне получают травмы, и этот пьяный взгляд Северина, такой обжигающе нежный, ничего не значит. Он в первую очередь штандартенфюрер, немец, главный в концлагере, а такие не заслуживают никакой жалости и прощения. Но где-то глубоко внутри осознание оглушительно выло о том, что именно Николай здесь виноват. Стыд грыз белоруса изнутри, разрывал, ведь Коля совсем недавно в открытую смеялся над «нежеланием» Шнайдера играть. В воспоминаниях то и дело всплывал взор затуманенных голубых глаз, в уголках которых, кажется, копились слёзы, и тихое «сыграешь?»… От этих мыслей Вознесенскому хотелось выть. Ему было тошно думать о том, что именно он поступил не правильно, что из-за него напился Северин. А ведь найденное под столом письмо это подтверждало. Неужели Коля ошибся в немце? Изо всех сил он отметал эти мысли, стараясь оправдать себя, найти логическое объяснение поведению Шнайдера. Может, он читал письмо, чтобы ещё больше ненавидеть Вознесенского?.. И Коля с радостью зацепился за эту мысль. Настолько ясной она была, что нахмуренное лицо вмиг расслабилось и губы тронула чуть заметная ухмылка. Конечно, где-то на подсознании крутился червячок стыда, но изо всех сил Николай давил его своим же, пусть и неправильным, объяснением, точно каблуком армейских сапог.

***

Габриэль Шварц работал в концлагере по ощущениям уже целую жизнь. Хотя это было и не так, ведь война длилась совсем чуть-чуть, а самому солдату было всего лишь двадцать три. Только вот даже за время, проведенное здесь, это место с его отвратительными запахами, оглушительными стонами и серыми красками успело въесться в кожу, поселиться в горле тугим комом. Поэтому и казалось, что, будучи ещё совсем юным, Габриэль уже седой старик. Юноша закурил. Он тяжело затянулся и выдохнул дым, освобождая лёгкие. Перед глазами всё также пестрили розовые треугольники на робах заключённых, а в ушах снова, будто на заевшей пластинке, повторялся звон посуды. Габриэль работал охранником, таким же мерзким солдатом, в обязанности которых входило избиение несчастных. С самого начала его отправили следить за «розовыми треугольниками», вовсе не понимая, что мальчишка не сможет оправдать ожиданий, возложенных на него. Будучи добросовестным человеком, солдатом своей страны, пусть и пытался Габриэль возненавидеть людей в серых робах, на груди которых неаккуратно был пришит розовый треугольник, у него всё ещё не получалось. Ведь если бы получилось, то можно было бы сразу бросаться в выгребную яму или подставляться под пули, потому что он был таким же, как они, таким же «розовым треугольником». Конечно, в идеальной нации нет места другим, не таким как все. Великий род должен иметь продолжение, а у таких потомков не будет, да и не имеют они права размножаться. Габриэль чувствовал вину за то, что сам избежал тяжёлой участи пленника, но в то же время и радовался, что на пыльной кухне не был унижен представителями своей же нации. В какой момент это случилось с Германией, он не помнил, с тоской вспоминая времена, когда любить не запрещалось… Шварц затушил бычок в небольшой дождевой лужице на бочке и мельком заглянул в окна. «Розовые» заключённые работали на кухне последних пару дней, с каменоломни их совсем недавно перевели сюда, а потому выглядели совсем плохо. Среди них было на удивление много немцев, а потому скоропостижная смертная казнь не входила в ближайшие планы верхушки концлагеря. –Эй, Шварц, –послышался голос с кухни, –сюда подойди. Звала Анна. Она была совершенно сварливой немкой, невозможно надоедливой, но всё же неплохой. Многим солдатам она нравилась, (девушка была красивой, с пухлыми губами, вся в веснушках, с яркими суровыми голубыми глазами), но зацепил ее почему-то именно Габриэль. Юноша зашёл на кухню, аккуратно прикрывая за собой дверь. Анна грубо держала за рукав какого-то мальчишку, курчавого, грязного, с искаженным от боли лицом. –Отведи его к врачу, он итак совершенно бесполезный, –возмущалась женщина, –а тут ему ещё и руки прижигают. Анна толкнула заключённого к солдату, совершенно не заботясь о том, чтобы сделать это аккуратно. Габриэль остановил буквально падающего мальчишку за плечо, только сейчас замечая, что руки покрыты надутыми огромными волдырями и кровоточащими порезами. Шварц сморщился. Зрелище было не из приятных, а запах, который источали язвы и того хуже. Было совершенно не понятно, как вообще смог этот юноша попасть на кухню. Анна захлопала глазками, вспоминая, что в данный момент её привычный образ был не к месту. –Возвращайся поскорее, мне нужна помощь в переноске продукции. Габриэль вяло кивнул и, подхватив едва стоящего на ногах мальчишку, ушел в сторону больничного крыла. Мысли витали где-то совершенно далеко, настолько, что Шварц не сразу почувствовал, как заключённый пытается освободиться, приговаривая что-то на немецком. Габриэль удивлённо глянул на мальчишку, чуть ослабляя свою хватку. Он прекрасно понимал, что в таком состоянии юноша не сможет убежать. –Ты немец? –констатируя факт, протянул Шварц.–Как тебя зовут? Мальчишка замер, удивлённо вскидывая бровь, не понимая спокойствия, которое источал солдат. Молчание длилось долго, а потому Габриэль просто продолжил идти. Он не испытывал отвращения к заключённым, скорее искренне жалел, никогда не бил, за что его самого не редко ругали. В больничном крыле врач многого не сказал. Он с презрением глянул на пациента, скользя взглядом по розовому треугольнику и оставил для него койку, объясняя попутно, что придется оставить заключённого на пару дней. Мальчишка после этого заметно расслабился, видимо, понимая, что в ближайшее время его хотя бы не будут избивать, хоть и взгляды, выражающие крайнюю степень неприязни вряд-ли закончатся. Темнело. Серое небо становилось черным, сыпался мелкий дождь. Габриэль расписался в бумаге, которую протянул ему врач, подтверждая, что привел сюда пациента, а после ушел, задумываясь над тем, что скорее всего, придется сюда вернуться…