Полынный чай

***

Вознесенский замер на пороге. Сердце пропустило стук. Все мысли разом пропали из головы, все страхи и все слова, которые, возможно, он зачем-то хотел бросить на входе штандартенфюреру. Глаза солдата мгновенно округлились и стали чем-то напоминать ровные фарфоровые блюдца, а брови изумлённо выгнулись. Коля никогда не видел Северина таким. Было совершенно очевидно, что мужчина пьян и причем довольно сильно. В комнате стоял запах спиртного, отчего Вознесенский поморщился, несмотря на то, что сам пил не раз. Это и было самым странным, ведь в воспоминаниях немец был самым мягким, самым нежным и совершенным противником алкоголя, тем более в таких количествах. Николай подозрительно прищурился, чуть выходя из прохода, аккуратно ступая ногами по полу. Презрительное выражение появилось на лице солдата. Неужели слава, деньги и место в обществе делают такое с людьми? Ну конечно. Он же теперь самый лучший, идеальный представитель нации. Коля стиснул зубы, уверенно, пусть и прихрамывая, подошёл к столу, и теперь уже он сверху вниз глядел на немца. Глаза его сверкали недобрым огнем. А Северин сейчас выглядел таким мягким, что Вознесенскому было совсем обидно и гадко на душе, не хотелось верить, что это его тот Шнайдер сейчас сидит здесь, готовый в любой момент прострелить человеку голову, замучить пытками или запустить в газовую камеру. В комнате стояла тишина, и утреннее солнце, пускающее свои лучи сквозь бутылку коньяка, теперь разливалось по комнате ярким красно-оранжевым, задерживаясь на гибких чертах лица двоих. Несмотря на выпитое, на пульсирующую боль в висках, Северин держался, не позволяя себе произнести хоть что-нибудь. Он молча уступил Коле место и уселся в этой же комнате на диван около окна, чуть щурясь от закатных лучей. Мужчина махнул рукой, давая понять, что работу стоит начинать, и мельком глянул на часы. Они громко тикали, и этот звук и звук скрежетания ручки о бумагу, были единственным, что заглушало белый шум в голове. Вознесенский уселся на место за столом, притянул документы к себе и уже привычно принялся строчить, но мысли его были заняты совсем другим. Ещё никогда штандартенфюрер не присутствовал здесь во время его работы. Коля чувствовал взгляд и от этого всем нутром напрягался, вдавливая ручку в бумагу. Таких маленьких исписанных листиков было много, они скручивались в трубочки, поэтому приходилось прижимать их ладонью. И с каждым таким листиком стопка уменьшалась. Навязчиво тикали часы. Шелест бумаги, скрежет ручки и тиканье вскоре заполнили комнату полностью, а красный свет исчез. Стемнело. Коля нажал на выключатель лампочки, и теперь уже только его лицо и маленький участок стола озарял жёлтый свет. Шурша, один лист упал под стол, и Вознесенский, тихо выдохнув, косо посмотрел на немца, также неподвижно сидящего на диване. Николай нагнулся и протянул руку к документу, однако взгляд наткнулся на совсем старый, пожелтевший конверт, валявшийся рядом с листом. Мужчина поднял их и снова уселся за стол. Пальцы вздрогнули, когда он увидел надписи на конверте. Коля на секунду замер и чуть сгорбился, казалось, он даже не дышит. Это было его письмо. Совсем старое, одно из первых. Николай вздохнул и в голове что-то противно запищало. Похолодевшими вмиг пальцами, Коля отложил письмо в сторону и продолжил писать, это был последний документ. Ещё с минуту после мыслей не было, только белый шум и шипение. Он не знал, что стоит делать, не знал, отдавать ли, но точно понимал, что Шнайдер не заметил находку. Белорус на негнущийся ногах встал и подхватив пальцами письмо, прошагал к сидящему в кресле, почти не двигающемуся Северину. Он остановился напротив и замер, молча глядя на штандартенфюрера. Шнайдер прошёлся взглядом от пустых, ошарашенных очей Коли по всей его фигуре и задержался на руке. Осознание пришло быстро и он вскинул будто испуганно голову, широко распахивая глаза. Вознесенский заглянул в них, в такие родные голубые радужки и протянул письмо, так и не произнося не слова. Северин будто отмер и тихо выдохнул, аккуратно вытаскивая пожелтевший конверт из чужих пальцев, не касаясь кожи руки. Губы, подрагивая, растянулись в грустной улыбке, и мужчина снова глянул на Колю. –Сыграешь? –прозвучал тихий голос, и гулом эти слова отразились от стен. В голубых глазах витала пьяная надежда. Вознесенский презрительно хмыкнул. –А сам? Шнайдер устало потёр переносицу и оттянул ворот свитера, а позже и его рукав. –Я не могу, –мужчина снова грустно улыбнулся, глядя прямо в глаза, пьяно ища хоть какой-нибудь знак согласия. Коля нахмурился, разглядывая тонкие уродливые белые полосы шрамов на предплечье, на шее. Не может…? Этот человек больше не сможет делать то, что когда-то получалось у него лучше всего, никогда из-под этих тонких пальцев не вырваться звуки, не расплачется под ними инструмент? –А если я откажусь? –не желая показывать чувства, пробурчал Коля. –Застрелю, –также улыбаясь, пробормотал Северин. А в глазах читалось явное понимание, что он врёт, что никогда не застрелит, что даже если нужно… сам умрет? И Николай видел этот печальный блеск в глазах, полных доверия и ожидания. Не застрелит. Коля блекло улыбнулся уголком губ и побрел к накрытому чехлом старому пианино. Клавиши тихо отозвались, звук отразился от стен, и Шнайдер прикрыл глаза. По комнате разнеслась мелодия. Северин хорошо помнил ее. Когда-то он сам впервые играл ее для Вознесенского Николая Сергеевича. Под веками защипало и стало трудно дышать, он слишком долго ждал этого. –Спасибо, –прошептал мужчина, когда игра прекратилась, а после, ничего не объясняя поднялся с дивана, глянул мельком на документы и, тяжело вздохнув, протянул было руку к плечу Вознесенского. Только вот, так и не дотронувшись, скрылся за дверьми комнаты. Повисла тишина.