Please hurry leave me

Пустота?                                     Ту-дум Пустота!                               Ту-дум Пустота.                         Ту-дум Пустота.                   Ту-дум Пустота.       Им казалось, что с каждым стуком сердца они слышат это слово. С той же частотой. Но нет. Действительно, казалось, ведь…оно звучало куда чаще, разными голосами и тонами, перекрикивающими друг друга. Нескончаемый шум. Надоело-осточертело-опостылело-опротивело-заебало.       «Будь рядом Окето и будь она в силах слышать мысли, она бы шлепнула меня по губам», — горько усмехнулись про себя Изебен. Потому что её не было. Никого не было. Разве что сумасшедшие птицы с такой же безрассудностью носились по Цитадели, чудом не касаясь крыльями стен башен и угрожающе поскрипывающих движущихся колец в центре. Но ожидать от них способности поддержать разговор — это все равно, что просить мотыльков быть расторопнее и сообразительнее. Без толку.       Хотя, плохо ли это было? Изебен и сами не знали, чего хотят. Ощущать заботу и осознавать, каким грузом они являются всю жизнь — две стороны одной монеты. С одной — приятное волнение, мимолетные вольности и редкая ласка, с другой — оправдания, вечные извинения и гнетущая бесполезность. Не лучше ли, в таком случае, что все оборачивается так?       Тем не менее они пришли сюда, в Долину Триумфа. Не то чтобы они задумывались, к порталу в какую область Королевства отправиться, но все же, как факт, почему-то изменили своим привычкам и завсегдатайству в Звездной пустыне.       Долина — это не про них. Это про снег, снопами вырывающийся из-под ног. Это про ветер, треплющий волосы. Это про высоту, заставляющую нырять вниз и нестись вперед. Про движение, изменение, соревнование, лед и металл. Про неё. Так почему? Возможно, они лгали себе, и им действительно было больно от того, что они не видели её…сколько? Вряд ли прошло больше сезона, но они затруднялись дать более точную оценку. Даже если это правда, признание в этом ничего им не дало. Так вышло, что они не находили следов её присутствия ни в Доме, ни в Долине, ни в Хранилище — нигде. Возможно, Изебен — лишь эгоист, но им было жаль, что это происходит. Они нуждались в этом скайкиде; слишком сильно, чтобы не дать этому клеймо зависимости.       В любом случае, сейчас они сидят на вершине полуразрушенного башенного каскада, держа в искалеченных самими ими руках арфу. Её звуки обычно действовали успокаивающе; игра на ней — то немногое, что спасало Изебена от ощущения тоски. Только вот сейчас это приводило лишь к бессильному бешенству. Так что они положили ладони на струны, и последнее эхо вибрации задрожало в воздухе, будто в страхе или удивленном недоумении от поведения Изебена, и замолкло. Стая птиц, наконец, пролетев мимо, тоже успокоила свои крики.       Слава Мегаптице, настала желанная тишина. Они облокотились лбом о плоскую часть арфы, крепко жмуря глаза, пока чернота не пошла уродливой цветной рябью. Все, что доносилось до их ушей — это звук ветра, шныряющего сквозь трещины и проходы в многочисленных башнях, и мерное гудение Эдема.       Ну, и, может, пульсация их воска при каждом биении свечи. Иногда Изебен задумывались, имеет ли смысл помешать этому попытками, претендующими на большую серьезность, чем они обычно делали. Они могли раздирать ногтями тело до выступающих бусинок желтого, они могли застывать, смотря на места, ничем не интересовавшие прочих детей Неба…но никогда не шли дальше. Знак, когда-то оставленный ими самими на шее с намерением превзойти эти порывы, почти жёг. Хотелось вырвать его прочь, содрать, соскрести, избавиться навсегда. Все, что они заслуживают — это точка. Никаких альтернатив и быть не может; это очевидно. Если и сейчас никто не заботится о том, чтобы найти их и узнать о их состоянии, то вряд ли это когда-либо случится.       Им казалось, что, будь они хоть чуть самодостаточнее, они бы смогли победить эти мысли. Задавить их обратно и поднять голову высоко, поняв, что это невообразимо глупо — перекладывать вину за все неудачи только на себя. Но, даже осознавая абсурдность своего мышления, Изебен не могли отделаться от ощущения, что они не могут доказать и того, что они неправы. Напротив, их положение казалось настолько закономерным и ожидаемым, что как будто бы они сознательно хотели для себя прихода к этому концу.       «Конец?» — невольно проскользнул луч мысли во тьме их ощущений. Конец никогда не наставал; они могли быть в одном взмахе, в одном шаге и в одном вздохе от, но потом это оказывалось ничем большим, чем перевалочным пунктом на пути к очередному пику и дальнейшему скату вниз, глубже, чем когда-либо прежде. Даже если бы они решились, то отличалось бы это от самопожертвования в Сердце Эдема хоть чем-то? Или же Звёздная Мать потрудилась бы — бессмысленно, зачем Вам это делать, бросьте! — достать свет своего никчёмного ребенка даже на просторах Королевства? У Неё так много звезд вверху, ей незачем ждать и их. Они недостойны ни Её участия, ни Её милости. О, как же должна быть милостива их благостная, чарующая Богиня, если Она сочла Изебена достойными своей заботы! Не им просить Её подсказать способ не просыпаться после каждой смерти в Доме, не им решать, когда Она посчитает, что они достойны покоя. Но, во всяком случае, что они могли бы сделать, чтобы показать, как отчаянно они хотят освобождения?       Если они будут заставлять себя безвозвратно тухнуть незамедлительно после каждого перерождения, сработает ли это? Тогда не останется ничего, из чего их оболочку можно будет воссоздать. Может быть, тогда Она прикажет другим детям подарить им новый свет… Но, будучи сотворенными из чужого света, иного воска и другой глины, останутся ли Изебен тем же скайкидом? Или…или всё, что от них требуется — застрять на Орбите вместе с Алефом? Противоречивый Принц, чье Королевство было разрушено и кто обречён вечно размышлять и раскаиваться в одиночестве, и Изебен — грешник, чьи невыносимые уныние и ничтожность, может, тоже достойны нескончаемого заключения без права вызволения.       У Изебена много времени.       И Изебен могут попробовать много вариантов, пока Милостивая не примет: их время вышло.       И Изебен пошли дальше, отрывая струны, оставляя от изгибов инструмента лишь причудливо ограненные куски, пока их ладони превращались в искореженную сеть желтых линий.       И Изебен пошли дальше, заставляя уже не ощущающие холода части откалываться и украшать тёмной синевой белоснежные горы.       Но звёздное небо снова приняло их.                         И всё началось снова.