На руках у меня засыпай

В этом вся одновременно и простота, и сложность, что не представляешь, что тебя в этой жизни ждёт, ты притягиваешь полную противоположность, а потом всему удивляешься ... как идиот. Умом понимаешь - тебе это всё не присуще, но сердцу уже без этого ... никуда/никак. И ты купаешься в этой сладкой любовной гуще, не желая выныривать, радуясь... как дурак. Где былая брутальность, где пиво, футбол, пельмени, где нормальный пацан, что пенальти в команде бил?! Вот же ты ... нежно голову прячешь в его колени и смеёшься над глупыми шутками ... как дебил. Сергей Левин

      Пёстрые одинаковые многоэтажки — современный лабиринт Минотавра. Без навигатора не разберёшь куда тебе нужно, в который из корпусов, отличающихся между собой только заглавной буквой да цифрою. Оплот многоквартирного ипотечного уюта. Но Анисим мог найти нужный ему дом и подъезд даже с закрытыми глазами. Ноги сами быстро несли его знакомым маршрутом. Конечная метро, переход, стройка, ларьки, кофейня, дворы, аллейки, детские площадки — все как одна яркие, однотипные. На первых этажах домов магазины, аптеки, пекарни и парикмахерские, а дальше, выше —тринадцать, шестнадцать, восемнадцать этажей простой, славной жизни. В каждом окне своей.       Анисим замер ненадолго у нужного ему дома и, запрокинув голову, посмотрел на восьмой. Свет горит. Тёплый. Занавесочка всё та же серая. Вместе года три назад в Икее покупали. Сердце кольнуло. Хоть в петлю лезь! У подъезда пришлось постоять, дождаться, когда кто-нибудь выйдет, и тогда уже воровато и стыдно проскользнуть в дверь парадной. Домофон не открыл бы. А с порога-то уж пустит, не выгонит. В лифте Анисим глянул в зеркало на своё отражение: синяки под глазами — результат двух смен подряд, волосы всклокоченные — шапку забыл в приёмном, вот ветер и причесал. Рубаха мятая, джинсы сивые, куртка пропахла бензином.       Ничего с собой не взял, ни цветы, ни бутылку. Да какой там! Не возьмёт теперь, только посмотрит с укоризной, как обычно, даже уже и не высмеет, как бывало в первые дни. Жалеет. Мишенька! Миша.       Снова будто под ложечкой засосало и похолодело всё от горла до живота. Мишенька!       Лифт плавно остановился. Анисим шагнул в тамбур и дальше в коридор. Квартир много — ещё один лабиринт. Двери все бронированные. Встал под восемьсот двенадцатой, замер как зверёк, прислушался. Даже ухо к щели приложил, сквозняк послушал. Ноги дрожат, и дышать нечем, пальцы затряслись, как у похмельного. Звонок короткий, тоненький. Нажал кротко, и сердце будто вообще остановилось, парализованное нерешительностью и в то же время стремлением диким — увидеть! Увидеть его! Просто посмотреть. Хоть одну минуточку. Голос его услышать, запах дома его почувствовать...       Шагов за дверью не различил, но по той напряжённой тишине и бездвижию, вдруг возникшему, повисшему в воздухе, понял, что Миша подошёл к глазку, посмотрел и, видно, решает теперь — открывать или нет.       — Это я, — хрипло и глупо сказал Анисим железной двери. Будто его с кем-то спутать можно, оленя двухметрового, лохматого да дурного.       Замок щёлкнул. Оборвалось всё внутри, сжалось до атома.       — А́ни... — выдохнул даже не удивившись, скорее расстроенно. Лёгкий, высокий, простой, как картошка, но нет на земле никого краше, милее — Мишенька!       — Можно? — Анисим исподлобья виновато посмотрел, не в глаза, в глаза страшно, а в живот, в выцветшую футболку с почти уже осыпавшейся застиранной надписью «just for fun».       Миша дверь шире распахнул и отступил, пропуская.       В ноздри вдарил запах знакомого порошка и кофе, супа и пыли от ковролина. Так пахло счастье! Его, Анисима, счастье. Недоступное, потерянное, чужое теперь. В глазах защипало. Нервы совсем ни к черту. Работа безжалостная, да вереница бессонных, чудовищных, пустых, то пьяных, то больных ночей.       — Миш... — голос дрогнул, аж самому противно стало, жалобно, сразу, сразу же нелепо, неправильно, недостойно. Никто такое не любит. Страдания чужого навязчивого, откровенного, просящего. Что может оно вызвать, кроме великодушного терпения и раздражения натурального, но деликатно сокрытого сейчас под неловкой улыбкой, будто разом уже всё говорившей: «Не надо, не начинай, перестань, устал я от тебя и всего этого...»       Анисим увидел эту улыбку горькую, вымученную — вот такая теперь для него улыбка Мишеньки. Вежливо-утомлённо-сострадательная. Тошно так.       — Миш, — глаза встретились — воспалённые, словно выжатые и беспокойные, прозрачные, недовольные. — Не могу я без тебя, Миш. Не могу совсем. Хоть кидайся, — голос снова петуха даёт, а куда деваться, если ком в горле, если будто из железа оно, ссохлось, и каждый звук что осколочное. — Не могу забыть, не хочу. О тебе постоянно думаю. Не живу я, Миш, ничего не делаю. Вот вроде хожу, двигаюсь, а будто и не я, и не моё всё. Всё здесь, у тебя осталось. Миша... Мишенька... — руку потянул скорбную, стыдную.       — А́ни... Ну ты знаешь ведь всё, — Миша пятится, не боится, нет, знает, что ничего ему не сделается, но от прикосновения постороннего уклоняется.       Посторонний. Да, теперь посторонний. Никто. Рожа знакомая. Может, номер ещё телефона вспомнится.       — Да знаю я, Мишенька, знаю, — скулит жалобно. — А мне-то как быть? Что мне-то... Куда всё деть это?       — Год прошел, А́ни! Год уже! — будто уже совсем в нетерпении, нога раздражённо дёрнулась и плечо — всё тело сопротивляется, недовольное, отвергает даже позою.       — Год, — сухо качает головой Анисим. — Год в бреду и агонии, — звучит пафосно, знает, вычурно, но так сердце кричит-надрывается. — Не могу без тебя! Не могу. Я пробовал. Не могу, Миш, скажи, что мне делать? Что делать-то? Я же сдохну, Миш. Мишенька... Я подохну без тебя, Мишенька, — слёзы брызнули без стеснения, ноги согнулись как подкошены. На коленях пополз по серому ковролину, тоже в Икее купленному.       Миша вздрогнул.       — А́ни, не надо. Ну что ты... Ну, ёб твою... Перестань, А́ни! Встань! Ну прошу тебя...       — «Ани» — только ты меня так зовёшь. Ласково. Аннни-и-и, — тянет нежно Анисим и имя своё, и руки — ухватил за колени, лицом в них вжался. — Я прошу тебя, я прошу, ну вернись ко мне, — задыхаясь, захлебываясь слезами. — Мишенька. Хочешь, будем втроём?       Миша дёрнулся:       — Ты дурак, что ль?..       — Дурак! — закивал ошалело, сгорбленно, ни на миг лица не поднял, всё в колени тыкался, целовал их и руки, всё, что мог, в исступлении. — Так живут парни. Много. Я знаю. По́ трое, — этот бред вылетал сам, хрипел, униженно корчился. — Так же даже и проще и лучше всем...       — Ну, сдурел! Перестань! — стал его от себя отталкивать Миша и растерянно глазами искать телефон как помощи.       — Миша, Мишенька... — ещё крепче вцепился Анисим в колени его и упрямо воткнулся башкой в живот выцветший, заревел уже, словно зверь подстреленный, весь трясясь, содрогаясь от собственной падшести. — Миша, Мишенька... Ну пожалуйста, — скрёб он спину его ручищами. — Мишка, Мишка мой, славный мой, Мишенька, — шарил жадно, отчаянно и лицом по футболке, губами, и сзади ладонями, полз, стирая джинсу ковролином дешёвеньким, и ревел, как паскуда, как блядь, как позорище.       — Это, сука, ещё что за новости?!! — позади них стоял с пакетами из «Пятерочки» Пётр. Дверь саданул, что аж хрустнуло где-то между проводкой и пластиковым, типа антик, плинтусом. — Ты, Анисим, совсем уже ёбнулся?! Ну-ка лапы убрал!       Миша резко отпрянул, и Анисим хватку спустил, отодвинулся. Грузно встал, отряхнул колени пыльные.       — Петь, прости, — процедил, рожа красная вся, зарёвана.       — Долго это будет ещё продолжаться? Скажи-ка мне?! — Пётр резко к себе ухватил Мишу, к боку прижал яростно. — Ты мужик или кто?! Сколько можно уже изводить нас? Может, врезать тебе, чтоб доперло-то?       Миша вздрогнул:       — Не надо, Петь...       — Да достало всё! — рявкнул Пётр, — Переезжать, что ль, теперь по твоей милости? Ты же знаешь, что всё! Всё давно кончено.       — Знаю, Петь, не ори, — шмыгнул, и желваки забегали. — Не могу я забыть, хоть зарежь. Не могу я, Петь.       — Ну а нам-то какое дело до этого?!! — рявкнул тот. — Не доходит? Меня любит он, понимаешь ты? Меня! Петя с Мишей. Миша и Петя!       Анисим ещё сильнее сгорбился, будто туча свинцовая на загрив легла.       — Да заткнись ты, — прошипел, холодея весь. Мишка жался его… его Мишенька... Жался ближе к боку Петра, жался так растревоженно.       — Я везу его скоро в Испанию, понял ты? — грубо рявкал в Анисима Пётр. — Мы поженимся. Всё серьёзно у нас, понимаешь ты?! Я и Миша. Вдвоём. Навсегда это.       — Понимаю я, Петь, — через нож в горле, уже на прощание, проходя мимо них... что вдвоём. Миша с Петею. Навсегда. Вот теперь и с печатью, что не имеет значения. Он бы вот не додумался. Да и куда с его-то зарплатою? — Поздравляю, — уже на пороге через плечо обернулся к ним. — Поздравляю, Мишань, — а слёзы проклятые так и льются безостановочно, да уже и не стыдно, не страшно — всё вымерло.       Вышел на улицу, воздух вдохнул ртом, а не выдохнуть. Будто вовсе сейчас разучился дышать и двигаться. На восьмом свет мигнул и погас. Кухня там со стороны другой. Видно, сейчас разберут пакеты «Пятёрочки», суп поставят, Петя умоется, Миша будет бубнить что-то, наверняка оправдывать... Он же добрый, Мишаня его. Мишенька! А потом они лягут в постель и забудут всё. Мишка будет закидывать ноги, посапывать. Или будет долго себя растягивать, да насадится — он любил делать сам... Его Мишенька.       До последней качели знакомый район хохотал над ним. Колесили курьеры с ранцами яркими. Детвора всё ещё гоняла по лазалкам. А Анисим хотел на красный на проспект Энгельса кинуться.       Вот куда такому лосю денешься? Да кому рассказать — высмеют. Сердце у амбала Анисима вдребезги! Эка невидаль. Заживёт. Вылечат.       Ни родителей — те еще в институте от него открестилися. Ни любимого — вон, он теперь женится. У Анисима есть сестра Дашенька, но она живёт лучшую жизнь в Бостоне. Да работа... Работа адская. Но любимая. Но тяжёлая. Сложная. Доктором разъезжает на «скорой» сутками или два через два, как получится. И чего только не было в практике. Навидался кошмаров, ужасов. Человеческой боли, страдания. И ведь глупо даже и сравнивать... Но больнее, чем нынче, не было. Своё вечно ближе к тельнику.       Анисим сидел на поребрике, думалось очень трудно, скрипели извилины. А в глазах всё стоял Мишенька. Никого у Анисима больше не было.       Только Рекс разве что.       Друг. Коллега. Брат по оружию. Вместе столько лет — не одну пригоршню съели соли, бывало, и сахара. Рекс на первом курсе подсел к нему. Долговязый, смешной, похож на крысёныша, даже хвостик имелся — тонкий, белый, до плеч почти. Так все шесть лет и грызли гранит вдвоём. Санитарами тоже вместе корячились. А́ни, ясно было, попал к травматологам, больно нужная у него для этого дела комплекция. Рекса взяли туда же, но в детское. Отпахав своё нужное там да сям, А́ни выбрал херачить с сиренами. Рекс трудился в больнице, но, бросив всё, выбил место себе в бригаду их. Так уже десяток лет точно разменяли рука об руку. Настоящая дружба. Крепкая. А́ни помнил, как Рекс за него как-то вламывал почти суток пять без сна и без отдыха, чтоб Анисим с Мишаней в Турчагу съездили. Слова «долг» между ними не было. Надо денег? Бери. Общее. И плечо, и спину, и дверь всегда нараспашку. Друг единственный. И опора, и собутыльник, да и поплакаться. Только Миха вот не любил его. Оттого и не часто Рекс бывал у них. Всё смущался, курил и дымил в углу. Невесёлый, смурной, да заумничал. «Тоже мне, интеллигент в шестом поколении!» — фыркал Миша, глаза закатывал.       Ноги сами туда и пошлёпали. А куда ещё? Только Рекс и есть. Знал Анисим, что друг один всегда, и хрущёвка его для него будто дом родной.       Пока ехал в метро, и припомнилось... Курс четвёртый, наверно, приёмное. Новый год. Все гуляют, а они с Рексом чалятся, предвкушая пьяные травмы после двенадцати. Бой курантов, облезлый дождик развешан по сестринской. Полбокала, не больше, так, для традиции. Лукашин брюки свои ищет по телеку, прерываясь на речь президента и блок реклам. Огоньки всё мигают — зелёный и красный. И торт у них, что оставила щедро ребятам Галина Максимовна. Так-то лучше пожрать что оставила, но сойдёт. Рекс тогда всё курил, хоть топор кидай. И вдруг резко прижался... Скрипнул диван, как дед. И Анисим почувствовал на губах бисквит и ментол, и шампанское, и сухой ожог. Губы Рекса, как бритва узкие, и металл.       — Ты чего это? — дёрнулся А́ни и отстранил Рекса. — Пьяный, что ли?       — Нет... Прости... Это глупо. Забудь.       Забыл. И ни разу потом не всплыло у них. Там как раз уже Миша везде мелькал, и в тот новый год А́ни думал о том, что так жаль, что на смене, а не на даче с ним. Тогда только всё намечалось — он был влюблён! И забыл. Всё забыл. Подумаешь, ерунда. Сколько лет минуло. Рекс никогда...       Ани ехал в метро врачевать своё сердце чужим. Ведь дружили-то крепко. По-настоящему! По-мужски. Лихо, с посвистом и горой.       — Рекс, открой, — стукнул в дверь и мгновенно услышал скрип засова и го́лоса.       — Опаньки, — Рекс с зажатой в губах сигаретой стоял босой, в мешковатых трико и с кружкой, что приятно дымилась запахом бергамота.       — Выпить есть? — буркнул А́ни.       — Найду, — ни вопросов, ни взгляда. — Проходи. Я картошку пожарил. Жрать хочешь?       — Хочу, — и устало прилёг на диван на кухне. Пахло вкусно. Жареной колбасой и томатным соком. Пахло пепельницей и Рексом.       — На Парнас гонял? — без эмоций, помешивая картошку, уточнил Рекс и поспешно достал с верхней полки коробку конины — дарили порой. — Стакан или рюмку?       — Стакан, — Рекс налил до краёв, оперевшись на стол, наблюдал, как глотками, зажмурившись, А́ни обжёг себе рот.       — Сильно, — хмыкнул Рекс и поставил перед А́ни картошку. — Заешь.       — Лей ещё.       — Может, хватит?       — Не хватит!       Стакан вновь наполнился, снова был опрокинут.       — Знаешь что, — хмыкнул Рекс, — иди-ка ты спать.       — Не могу, — просипел, задыхаясь от спиртовой горечи, Анисим. — Не могу я ни думать, ни спать...       — Всё, идем, — Рекс поднял его, дёрнул к себе и повёл что теленка в комнату. — Спать, — строго шикнул и бросил в А́ни подушку.       — Ляг со мной, — Анисим смотрел, как на Рексовы щёки наползает румянец, как забегали быстро глаза, скрючились пальцы.       — Подвинься, — сухо выдал Рекс, стягивая трико и ныряя в постель — ледяной и костлявый. Он лежал на спине будто окаменел. Анисим подвинулся ближе, положил ему голову на плечо.       — Я ведь знаю тебя, — шёпотом выдохнул он. Голова закружилась — коньяк, ночь без сна, слёзы, чертово униженье. — Всегда знал. Чувствовал.       Рекс молчал, но рука его узкая, длинная вдруг ожила и погладила Ани по волосам.       — Ты поспи.       — Рекс, я знаю... — расслабленно жмурился А́ни.       — Это неважно, — гладил Рекс его волосы.       — Наверно, неважно, — А́ни сонно потёрся об руку.       — Спи, — коснулся небрежно лба Рекс.       — Я козёл, да? — усмехнулся Анисим.       — Есть немножко, — в ответ улыбнулся Рекс.       — Но я твой козёл, — сквозь зевок подал голос Анисим.       — Мой, А́ни... Мой, — гладил волосы Рекс.       — Понимаешь, — язык у Анисима заплетался, — мне очень нужно быть чьим-то...       — Ты всегда был моим, — в потолок улыбался Рекс и, повернувшись, легко тронул губами макушку.       — Угу... — ещё сильнее прижался Анисим, слыша сердце под ухом и щелчок зажигалки, и как там, за окном, шумно подъехал автобус.       — Засыпай, А́ни. Спи... Утро вечера мудренее.