На руках у меня засыпай

Когда-то учил тебя сам искусству маленьких шагов, говорил, что надо бы просто жить день за днем, день за днем. Но время прошло и вышло, и я оказался к этому не готов и стою на пустом перекрестке, не зная куда и неведомо кем ведом. Я немного сутулюсь, мол ветер не так в лицо, но на самом то деле — чтоб не глядеть тебе вслед. Сам себе повторяю упрямо — ты просто держись... дождись. Все когда-нибудь сбудется, даже пусть через тысячу лет. Domenik Ricardi

      После того, как я отпустил из себя Миху, совсем, после того, как наконец-то смирился, после той ночи... Хотел бы я сказать, что всё изменилось. Но нет. Всё шло своим чередом. Смены, вызовы, редкие посиделки. Всё было привычно и как всегда, с той лишь разницей, что теперь, если между мной и Рексом возникала неудобная тишина, она не была для обоих комфортна — звенела. Будто нужно было во всём неозвученном, нерешённом поставить какой-нибудь знак. Знак вопроса? Восклицательный? Точку? Рекс решил как всегда в своём стиле — он выбрал пробел, а потом многоточие.       И я согласился.       Это казалось правильным и простым. Я люблю, когда просто. Это как выбирать между водкой и сложным коктейлем — я всегда выберу водку, чтоб без сюрпризов наутро, а в идеале — и без похмелья.       Рекс стал говорить об отъезде, вначале вскользь, в шутку, нашему водиле Григоричу, мол, вот уеду — у кого будешь сиги стрелять? В приёмке порой то и дело всплывало — «анкеты», «куратор», «обмен опытом»... Я не вникал. Думал, это что-то такое... из области фантазий. Ну какой, к чёрту, Мэриленд?! Какая экстренная медицина? Тоже мне, Голливуд — «Клиника Чикаго», блин. Но... Оказалось всё просто. Рекс был лучший, он знал язык, читал много сопутствующей литературы, а главное — рвался! Рвался уехать! Мне б задуматься, почему. Почему так стремился он поскорее расстаться с привычным? Бросить всё! Всё, что знал и... любил? Работу, родину, крепкий кофе, крепкие сигареты. Меня? Но я не думал. Я удивлялся, не верил, смеялся, постоянно разглядывал остроносый сумрачный профиль — какая Америка?! Полтора года?! Серьёзно?! Кому мы сдались там? Ну хорошо, не мы. Он. Там конкурс тысяча человек на место! Умора...       Рекс курил, иногда улыбался, кончики пальцев жёлтые от никотина, выпускал кольца, сидя на подоконнике в ожидании машины.       — Мир — это устрица, и я вскрываю её мечом,*— ухмылялся он на мои глупые шутки.       Бессмыслица. Я ничего тогда не понимал. Плыл по течению. Мне было так легче. Не копаться. Не замечать. Не вникать.       Пристальный взгляд, долгий, глубокий, клубы дыма, ворот колючего свитера, застиранный, вовсе не белый халат. Рекс так смотрел! И молчал. Как всегда. Как все эти годы. Только теперь я понимал, что он ждёт. Хоть чего-то. Нет, не решения. Не взаимности. Даже, наверно, не слов. Рекс ждал отказа. Окончательного. Того самого знака. Он хотел точки. Но я не решался. Я видел, я чувствовал, я понимал. И я трусил. Потому что Рекс... И та ночь. Единственная между нами. Я, пьяный, разбитый, тупой, потянулся. И теперь не забыть.       Острые плечи, тощие рёбра как у бродячей собаки — можно пересчитать, кадык как наконечник копья, белая кожа вся в синих прожилках и светло-гречишных пятнышках, холодные ступни, тонкие волосы обрамляют лицо. Он целовал меня будто безумный, не успевая дышать и сглатывать влагу. Горький сигаретный язык, рваные стоны, неуклюжий, ломкий, весь угловатый, горячий как печка, он будто бредил. Вцеплялся зубами в плечо, рвал на части и выл как волчара, отчаянно, страшно, навзрыд, когда загибал меня, вошёл почти без подготовки, забился в судорогах как в припадке, хватал жадно всё, что попадалось под руки и губы — он уже тогда знал, что это больше не повторится — и драл меня, грыз, царапал, любил, любил, любил, как одержимый!       А утром я вышел на его маленькую неуютную кухню. Всё тело болело, башка разрывалась. Рекс стоял на балконе, пил кофе, курил, не видел меня. Огромная кофта в крупную вязку, собранный хвостик мышиный, осанка, будто он проглотил палку, да и сам словно жердь — высокий, нелепый, осколочный. Он обернулся. Бездна! Я даже шатнулся. Серый свинец вместо глаз.       — Доброе, — дёргано махнул я и прижал ближе свою скомканную одежду, которую собрал в комнате. — Я в душ, ок?       Рекс только кивнул, забегал загнанно взглядом.       У Рекса была моя щётка и моя бритва. Я спешно умылся, надраился, в душ не полез — холодрыга. Опустил глаза на корзину в углу и увидел: поверх крышки лежали домашние брюки с футболкой, сложенные аккуратно, явно с заботой, с намёком. Я пялился на эту стопку одежды как идиот. Рекс предлагал так остаться! Не напяливать грязные джинсы и пропахший бензином худак, а переодеться в домашнее. Вот. Он положил тут. Мне! Надеть мягкие брюки и растянутую футболку, выйти из ванной, позавтракать вместе, смущённо улыбаясь, пить кофе, посмотреть вместе фильм, потом сготовить обед, смеяться, шутить, целоваться, пойти вечером погулять в парк напротив, а вернувшись, улечься единственно-идеальной ложечкой — спиной к тощему животу, болтать до утра, курить одну за одной, дышать ртом друг друга...       Я увидел этот день очень чётко. Я прожил его за мгновенье. Вот только не с Рексом! Со мной всё это уже было. Вот в точности. Неловкий завтрак, улыбка, робеющий поцелуй, непонятный и смазанный при свете дня, но дальше легче — обняться, поржать над Дедпулом, сварганить быстро пюрешку с сосиской, хлопнуть винца ещё днем, обниматься. Всё это было. Я жил этот день.       И всё это было вообще не о Рексе.       Он не будет пританцовывать возле плиты, не станет прятать улыбку, заигрывать, слегка флиртовать, не будет Дедпула, вообще никакого кино, и сосаться до одури, лёжа в обнимку, не будет, и гулять и бежать голышом вместе до душа. Это всё не о Рексе!       Рекс — это который молчит, который так смотрит, курит без остановки, зло шутит и кривит тонкие губы, входит без смазки и трахается так, будто сразу и сдохнет. Рекс, который сложил мне стопку одежды, пока я похмельно храпел. Одежду, которая не о нас! А о том, как мне привычно. О Михе. Но Рекс — не Мишаня. Не Мишенька. Ему это чуждо. Это всё сублимат. Выдумка. Попытка в другое.       Каким бы был день с Рексом? Каким бы был я с ним?       Я не узнал.       Испугался. Ступил. Не стал думать. Я надел свои грязные джинсы, вонючий худак, причесал пятернёй волосы и вышел на кухню.       — Я пойду, ок?       — Ок, — без эмоций кивнул Рекс — руки сложены на груди — спрыгнул с подоконника, затушил сигарету, поёжился, запахнул дурацкую бабкину кофту.       — До завтра, — уже у порога поднял я взгляд, и опять... Опять! Опять эта бездна! Знает ли он, как он смотрит? Отдаёт ли отчёт? Словно медленно вкручивает в живот тонкий скальпель. Не моргая, не отворачиваясь, не прося.       Я уже вышел за дверь, когда Рекс процедил сзади.       — Ани...       Я оглянулся, сердце рухнуло вниз, забилось испуганно, горько. Ну! Ну же! Ну говори! Наори на меня! Скажи едко. Убей! Плюнь мне в спину, а лучше — в лицо. Ненавидь! Ну же! Ну же! Нужно! Ну!!!       — Шапку надень, — просипел Рекс, протягивая в зажатых паучьих пальцах мне чёрную шапочку.       — А сам? — попытался я отчаянно улыбнуться.       — У меня их четыре, — сухо, честно, как камушки друг на друга.       — Увидимся, — помахал я и натянул чёрную шапку, что пахла Рексом, его волосами мышиными, тусклыми, горькими, как полынь.       — Угу, — и запер дверь.       Этажом ниже я услышал, как что-то грохнуло, будто упало, разбилось, рассыпалось на миллион черепков.       А на следующий день всё стало обычно. Я, Рекс и Григорич. Хорошие пациенты, плохие, наркоши, пьянчуги, упавшие на гололёде бабульки. Сутки без сна, сутки в сцепке. Не до раздумий. Греча, тушёнка, сто кружек кофе.       — Симка, олух, куда лезешь?! — это Григорич бдит свой почтенный двухлитровый оранжевый термос.       — Меняю на «Арарат», — смеётся Рекс сзади, извлекая из чемодана только что незаслуженно полученный коньячок.       — Вот сразу видно, Кощей — наш мужик, — хмыкает довольно Григорич. — Не то что эта орясина. Не дождёшься ж! — Григорич тоже смеётся, берёт Арарат, протягивает мне свой ценный термос с хорошим, ещё и горячим, крепким, как броник омона, кофейком.       Я складываю будто в молитвенной благодарности ладони в сторону Рекса, и тот улыбается краешком губ, в которых зажата почему-то тонкая сигаретка с ментолом.       — Всё для тебя, — хмыкает он.       Вот так. Всё как обычно. Команда. Скоряки. Стопятьсот вызовов, смешная зарплата, жалобы, ругань, пропахшая ужасом колымага, Григорич и его пятистопный есенинский мат, кривая подушка, носилки со стёртыми ручками, благодарные пациенты, склочные пациенты, спасённые пациенты, задрипанный плюшевый ослик в кармане у Рекса для маленьких пациентов. Когда едем пустые, Рекс подпевает радио. Он знает всю гнилую попсу. До смешного. Я иногда устало утыкаюсь ему в плечо. Надёжное. Крепкое. Неудобное. Шерстяное. Я знаю, что это плечо всегда рядом. День за днём. Неделя к неделе. Ничего не меняется. Работа, работа, сон, бар, работа. Плечо Рекса, руки его же, шапочка, что так и осталась моей. Его запах и голос, ядовитые шутки, молчанье и дурацкие песни, кожаной вязью браслет на запястье, под ним шрам — я его видел тысячу раз! Собака укусила. Рекс ненавидит собак. А я люблю.       Всё всегда было нормально. Без изменений. Вот только та самая тишина иногда и тот взгляд, что порой прожигал до поджилок. Ожог. Пулевое. Колющая-ноющая-режущая-тупая?       В новый год мы, конечно, работали с формулировкой «не семейные мужики». Страдал только Григорич, но утешился с первого вызова, щедро одаренный шампанским и банкой икры.       Тридцать первого быть в смене — мрак! Вся изнанка хмельного веселья и порой ещё задолго до боя курантов. В основном нам с Рексом по профилю — травмы, но и другого добра, конечно, в избытке. Единственный бонус — все предлагают пожрать. И выпить, конечно. Рекс всегда отклонял всё, что не в «пузыре», я порой соглашался на оливьешку с собою под сердобольные причитания: «Поедите хоть, мальчики, спасибо вам, дорогие...» В целом, всё как всегда. Из года в год те же рельсы. Самым смешным в этот раз был Дед Мороз, который пьяно, но лихо отплясывал на столе на каком-то корпоративе и сломал ногу. Весёлый, хохмил, поздравлял, лез обниматься. Естественная, можно сказать, в нём была анестезия. Подарил Рексу красный колпак. Тот его натянул и с деревянным лицом сказал: «Хоу, хоу, хоу, мать твою...» Я так смеялся. В этом был весь мой Рекс. Мрачный Жнец-Санта. Комбо по дядюшке Терри**.       — Тебе идёт красный,— смеялся я, уже погрузив нашего пьяного Деда Мороза в машину.       — Мне всё идет, — изогнул Рекс бровь и забрался к Григоричу на пассажирку.       «Не поспоришь» — подумал я, может быть, впервые поняв, что Рекс и вправду красивый. Необычный. Изысканный, что ли... Будто родившийся не в свой век. Лет на двести позже, чем надо. Его бы куда-нибудь во времена войны с Наполеоном. Гусары, эполеты, сабли и сюртуки. Надо будет подкинуть мысль на доморощенный Хэллоуин.       Безудержный мандаринно-салютный карнавал завершился. Мы выехали на базу. Заполнили документы. Поболтали с дежурным. Серенько рассветало.       — Ты сегодня куда? — спросил я на крыльце дымящего Рекса. Он был всё ещё в колпаке и смотрелся гротескно в своём сивом пальто и колючем шарфе, будто снятом с прадеда.       — Родителей навещу, — выпустил белый подмерзающий дым Рекс. — А ты?       — Я домой, — пожал я плечами. Куда мне еще — «не семейный мужик». Я смотрел на его тлеющий профиль, на острый нос, на образцовые скулы, нелепый колпак и усталые губы.       С кем бы Рекс хотел отмечать новый год?       Он?       А я?       — Слушай, Рекс... — обернулся я. Над головой мигнул и погас фонарь, и, видно, в моём тоне было что-то такое... Рекс повернулся ко мне, посмотрел исподлобья и через затяг сухо выдохнул:       — Не надо.       Я дёрнулся, желая протестовать, не зная и сам, что хочу сейчас говорить, не чувствуя ничего, кроме желания поправить съехавший на ухо глупый колпак Санты, натянуть посильнее его, прикоснуться небрежно. Наверно... Наверно, хотелось сказать что-то важное, может быть, и о той ночи. Может, в целом о нас с ним.       Но он не дал.       Подошёл резко, сжал мои плечи, вдавил в холодную, грязную стену и впился губами — даже не поцелуй, а снова: «Люблю, не могу, сдохну, сдохну сейчас, подыхаю!!!» Горячо, зло и быстро.       Отстранился и смотрел, а у меня сердце билось у самого подбородка, сдавило, завыло, загнанно заболело.       — Я хочу только так, — прохрипел Рекс. — Ты — нет, — сощурился, отпустил мои плечи. — Тут не о чем говорить.       И ушёл. В снег, в рассвет, в тихие сумерки нового дня и нового года, на остановку, потом на Приморскую — там семья.       Я смотрел ему в спину, и губы горели, и сердце стучало, и захотелось кричать! Просто так разораться, забиться, вопить, что всё так несправедливо, уродски, отстойно! Что я идиот, что не хочу его потерять! Что всё это — тупость какая-то, что ненавижу гребаный новый год, ненавижу искусственное веселье и счастье, ненавижу, что я один! Теперь совершенно. У меня всегда ведь был только Рекс. Он был у меня. А меня у него, видимо, нет.       Его поцелуй как картечь — не смертельно, но ранило и засело по телу железом. Будет ныть на погоду...       А весной Рекс уехал. Собрал документы, маленький чемодан, устроил попойку для всех на работе и отбыл в свой сказочный Мэриленд учиться экстренной медицине в рамках программы обмена. Вот так.       Он оставил мне ключ от квартиры, сказав, чтоб я не мытарился съёмкой, зачем, мол, если его хата будет пустой полтора года. А так хоть счета буду оплачивать и кактусы поливать.       Так я стал жить у Рекса. Без Рекса. Рекс уехал надолго и далеко.