Юноша со змеёй: ночной эскиз

      Штрих.       Штрих. Штрих. Штрих.       По холсту шуршит карандаш, кривой, будто палец ведьмы-старухи, заточенный острым ножом. Штрих. Ещё штрих.       Глубокие синие глаза следят за каждым движением аккуратной руки. Кисть покрыта лёгкими порезами, почти незаметными ожогами. И кисть эта, не потерявшая своё изящество, продолжает наносить линии на холст.       Напротив холста и тёмноволосого художника за ним, на наскоро заправленной постели, сидит другая фигура. По-женски нежная, будто хрупкая, с фарфоровой кожей и струящимися по плечам и спине такими же тёмными, как у художника, длинными волосами. Одна рука лежит на узких бёдрах и пахе, укрытыми белой тканью, другая, грациозно извернувшись, держит красно-белую змею.       Шуршание карандаша иногда прерывается тихим вздохом или мирным, почти посапывающим шипением небольшой змейки, внимательно смотрящей в лицо длинноволосому натурщику.       Да, всё же это натурщик, не натурщица, и художник знает об этом.       Они двое знакомы не так долго. Где-то полгода, может, немного больше.       Художник этот — не кто иной, как один из членов опасной, но известной по всей Японии группировки «Фантомные воры», Юске Китагава. И этот юноша, сейчас мирно штрихующий своего друга, вместе со своей командой спас множество людей от их собственных мыслей и деяний, от их Теней. «Фантомные воры» уже трижды спасали мир от богов, желавших человечеству блага, но вершивших зло своими благими намерениями.       Спасли «Фантомные воры» и кучку актёров, снимавшихся в опасном реалити-шоу, в котором подростки должны были убивать друг друга.       «Данганронпа».       Шоу нравилось чуть ли не всей Японии. Конечно, когда нет войн, люди жаждут хлеба и зрелищ. Хлеб был — не хватало именно зрелища. Борьбы надежды и отчаяния, гибели невиновных и виноватых, глубокой человеческой драмы. Зрители получали это, и это же получали те, кто шёл на кастинг.       Кто же знал, что актёры там погибали по-настоящему?       Кто же знал, что их никто не мог остановить?       И когда «Фантомные воры», заручившись поддержкой актёрского состава 53 сезона, остановили создателей в когнитивном мире, участники очередной убийственной игры — в виртуальном.       Этот «класс» — единственные 16 человек, которые выжили после реалити-шоу.       И именно из этого «класса» Юске познакомился с человеком, который разделял и разделяет с ним любовь к этому миру и людям, живущим в нём. Натурщик этот — не кто иной, как один из участников 53 сезона «Данганронпы», Совершенный Фольклорист.       Корекиё Шингуджи, блестнув золотистыми глазами и слегка повернув голову в сторону Юске, внимательно изучает его. Змейка на руке натурщика, довольно высунув язык, издав довольное «с-с-с», поворачивает голову в ту же сторону.       — Как прогресс? — на лице фольклориста возникает немного хитрая улыбка.       Зажмурившись, он вжимает свою шею в плечи в попытке размяться после почти двух часов пребывания в одной позе — конечно, что в реальности, что в вымышленном мире, Корекиё без особых затруднений просидеть в одной позе достаточно долгое время. Однако, оставаясь всё же человеком, вечно в одной и той же позе ещё дольше пребывать не мог.       Увидев отсутствие реакции художника, юноша прочищает горло и интересуется:       — Как скоро мы можем сделать перерыв?       — Ещё очень далеко от завершения, — сосредоточенно отвечает художник, не отрывает глаз от холста.       В мыслях же мелькает какая-то мысль: быть может, правда стоит сделать перерыв? Но большой ли перерыв нужен?       Подняв глаза, он сверяет фигуру натурщика с изображением на холсте. Взгляд бегает от первого ко второму, подтирает клячкой ненужные линии, исправляет их. Фольклорист отрывает руку от паха и в усталости от позирования разминает, наклоняя в разные стороны и придерживая, иногда массируя рукой, шею.       — Ты куда-то торопишься? — добавляет Юске. Его тело заметно напрягается, как и вены на запястьях, а глаза почти не моргают. — Если я задерживаю, то мы можем продолжить в другой раз.       — Нет-нет, вовсе нет, — натурщик хихикает, так по-привычному кряхтяще-щипяще, что, как кажется Юске, этот смех для него приятен, как будто знает этот смех вечность. — Мне некуда спешить. В конце концов, вся ночь впереди!       И Корекиё прав: солнце уже село, а угли вечерней зари, догорая на горизонте, уступают место золотистым и серебристым огням фонарей. Синие, зеленоватые сумерки надвигаются на Токио. В небе же начинают мерцать первые звёзды.       «Ещё вся ночь впереди!» — повторяет про себя Юске, заканчивая построение.       Он расслабленно выдыхает и кладёт карандаш. Синие глаза отрываются от холста и набора карандашей разной твёрдости на мольберте. Усталый взгляд падает на женственную фигуру фольклориста.       Китагава со времени знакомства в какой-то степени восхищался этому парадоксу: тонкие кисти, тонкие руки, тонкие щиколотки, выпирающие рёбра и позвонки, длинные шелковистые волосы — и прямой нос, острые подбородок и скулы, острые и немного широкие плечи, острые и узкие бёдра. Даже взгляд Шингуджи острый, словно лезвие, словно ритуальный кинжал.       Лишь одна деталь только мешала и до сих пор мешает Юске составить полный портрет его приятеля.       Маска.       Эта чёртова маска будто приросла к лицу Корекиё. Тряпичная, чёрная, она закрывает всю нижнюю половину лица. Из-за этой чёртовой маски Юске не может закончить своё творение: ему нужно увидеть всё лицо целиком, и ниже глаз особенно.       — Шингуджи-сан, — в спокойном голосе Китагавы, кажется, едва слышна слабая дрожь от напряжённых связок, — можешь ли ты снять маску? Мне нужно нарисовать твою нижнюю половину лица.       Похлопав густыми чёрными ресницами, Корекиё широко распахивает глаза:       — Зачем тебе это? — удивлённо интересуется фольклорист, — Рисуй так, как ты это представляешь. Фантазия, в конце концов — очень важный аспект в искусстве…       — Ты немного не прав.       Юске бросает строгий взгляд, резко прерывая Корекиё. Несмотря на более мягкие формулировки, которыми пользуется художник во время споров со своими друзьями, его лицо всегда выглядит более сурово и холодно, чем он того хочет.       — Без фантазии в искусстве очень тяжело. Но и фантазия эта сказывается в выражении идеи, в выборе палитры, в сюжете картины, если таковой имеется. Если же идёт рисование с натуры, то нужна большая точность.       — Но разве тот же Пикассо не пользовался рисованием с натуры и в своём стиле?       — Я работаю в разных направлениях, — пытается оправдаться Юске. — Это поиск нового, поиск своего стиля и поиск своего круга идей. Однако сейчас я явно пробую не его стиль…       — Поиск нового?       Натурщик с любопытством поднимает брови. Змея на его руке тоже, повернув голову в сторону художника, с интересом следит за небольшой перепалкой.       — К-к-кхххххх… Тебе правда так нужно это «новое»? — с какой-то издёвкой отвечает длинноволосый.       — Да.       По верхней границе холста скользят слегка испачканные грифелем пальцы, и Юске выходит из-за мольберта, приближаясь к Корекиё. Тот опускает ноги на пол, касаясь носками и пальцами холодного деревянного пола. Рукой же похлопав по месту на постели рядом с собой, Шингуджи приглашает Китагаву присесть рядом с ним. Художник покорно его слушается и садится рядом, заглядывая фольклористу в глаза.       — Насколько сильно оно нужно?       Юске молчит. Можно ли определить степень необходимости этого «нового»? Простое ли это желание, жажда ли это, или это что-то между? Как ответить ему на этот вопрос?       — Потребность необходимого всегда предполагает выход за рамки комфортной зоны, — фольклорист поворачивает руку со змеёй к художнику, отчего тот отстраняется, с опаской следя за рептилией, — не правда ли?       Глаза Китагавы резко загораются:       — Но разве ты сам не боишься выйти за рамки этой зоны?       — Я не боюсь, — парирует Шингуджи немного дрожащим голосом, — Поверь, у меня был достаточно богатый опыт, чтобы об этом заявлять.       — Так почему ты боишься снять маску всего на один раз?! — выпаливает собеседник.       А ведь Юске прав.       Даже несмотря на всю фальшивость виртуальной реальности, в которой побывал Корекиё, у него достаточно богатый опыт, и за свои годы он пережил многое: утрату сестры (единственного близкого человека, память которого осквернили сценарием), путешествия, полевые экспедиции, открытия новых для себя культур. Не сидеть на месте, вечно двигаться вперёд и постоянно подвергать всё вокруг себя анализу и рефлексии — разве это можно назвать зоной комфорта? Конечно, нет.       Но всё же эти рамки есть, и у них даже есть внешнее проявление.       — Маска — это твоя зона комфорта.       Заявление Юске звучит для Корекиё, словно врачебное заключение или даже приговор. Что-то есть в этом, не так ли?..       — Пожалуй, ты прав.       Свободной от змеи рукой Шингуджи заводит пальцы за ухо и снимает резинку с него, а затем, оттягивая её же, снимает всю маску.       Китагава ахает от неожиданности.       Он никогда не видел такой бледной кожи. Прямой нос придаёт Корекиё тоже какой-то остроты. А под носом — тонкие губы, покрытые чем-то алым.       — Это… помада?       Кивок.       — Но… Зачем?       — Чтобы не забыть то, что со мной сделали в той виртуальной реальности. И помнить, чтобы я не допустил ещё подобной оплошности и не лез туда.       Корекиё отводит взгляд в сторону, то переводит его на тонкие кисти и пальцы, то на змею. Двумя пальцами он гладит её по крохотной головке, от чего она, довольная, высовывает язык.       — Но ведь, — Юске кладёт свою руку на руку Корекиё и слегка сжимает, — это в прошлом. Зачем за него так держаться?       — У человека, кроме прошлого, ничего нет. Настоящее неуловимо, будущее недостижимо. У каждого из нас есть только прошлое.       И золотистые глаза немного меркнут, опускаясь на руку художника, запачканную стёртым грифелем. Подняв плечи, фольклорист протяжно выдыхает.       — Прошлое тянется за нами тяжёлой обузой, Шингуджи-сан, — говорит Юске.       И Корекиё поднимает на него глаза.       — Вместо того, чтобы постоянно нести на себе этот огромный камень, постоянно надрывая спину, — большим пальцем Китагава поглаживает руку Шингуджи, с каким-то воодушевлением заглядывая в глаза, — необходимо раздробить его на более мелкие части и нести с собой частицы руды и драгоценные камни. Из прошлого надо извлекать уроки и идти с ними вперёд.       — Ты действительно так считаешь? — Корекиё, заглядывая золотыми глазами в зрачки Юске, пытается найти ответ.       — Да. Разве я не рассказывал про моего сенсея и «Саюри»?       Улыбка со слегка смазанной помадой растягивается чуть шире. Конечно, Корекиё помнит эту историю, которую Юске порой напоминал всякий раз, когда они проходили мимо автопортрета матери художника: как эта картина была изувечена грязными руками беспощадного и эгоистичного плагиатора, как он был разоблачён и как в итоге портрет мадам Китагавы и младенца Юске оказался в кофейне «Леблан» у одного из друзей юного художника.       — Я смог отпустить своё прошлое и продолжаю идти вперёд, — ласково заключает Юске. — Думаю, если ты тоже так сделаешь, тебе будет легче.       Закончились съёмки, закончилась эта жестокая игра, всё закончилось. Ему действительно не о чем сожалеть, не о чем переживать.       Испачканная следами от грифеля рука гладит обнажённое плечо. От прикосновения фольклорист отдёргивается, но затем подаётся навстречу. Кожа что на плечах, что на груди, что на руках и ногах всё такая же бледная, но на щеках и ушах слегка розовеет.       — Пожалуй… — свободной рукой Шингуджи проводит по пальцам Китагавы. — Пожалуй, ты прав.       Корекиё бы хотел утонуть в синеве этих глазах прямо здесь, прямо сейчас. Но ведь есть пара нерешённых вопросов…       — Китагава-сан, не подскажешь, куда можно убрать Нюйву? — он поднимает руку с коралловой змеёй, и та, отпружинив головой, довольно показывает тонкий раздвоенный язычок. — Она не ядовитая, но боюсь её травмировать или как-то ещё ей навредить.       — Погоди, у меня есть идея!       Юске тут же вскакивает и подходит к столу, на котором стоит два средних размеров аквариума, в одном из которых мирно плавают два лобстера, а другой — пустует: в нём нет ни воды, ни украшений, только немного запасного песка.       — Я не успел почистить аквариумы, поэтому, думаю, ей будет место на ночь. Ты не против?       — Да, конечно.       Чтобы белая материя, накинутая на бёдра и пах, не спала, Корекиё придерживает её на животе и протягивает Юске красно-белую змейку. Её художник осторожно кладёт в аквариум и, немного понаблюдав за её движениями, отходит от питомцев обратно к фольклористу.       Развернувшись к нему лицом на полпути, Юске сильно краснеет: лицо вспыхивает, покрываясь румянцем.       — Ш-Шингуджи-сан?       Корекиё сидит на краю кровати. Соединяет ноги вместе и изящно вытягивает вперёд. В таком положении они похожи на русалий хвост. Шингуджи поправляет струящиеся тёмно-синие волосы, которые рассыпаются, как длинные шёлковые нити. И рука, нежно изгибаясь, заправляет пряди за ухо, чтобы они не попадали в глаза.       Китагава громко выдыхает от увиденного.       — Китагава-сан?       Слишком громко.       Слишком.       — Всё в порядке.       — Если бы всё было в порядке, — Шингуджи задумчиво и в любопытство наклоняет голову немного в бок, — ты бы сейчас не краснел и не прикрывал бы ладонями пах.       Лицо Юске вспыхивает ещё сильнее.       — Послушай. Юске-кун, — сделав паузу и немного покраснев, говорит Корекиё, — я же могу к тебе обращаться по имени?       — Разумеется. Киё-кун.       — Если ты считаешь, что мне стоит отпустить прошлое, то… Мне нужна помощь. Я хочу стереть помаду с моего лица…       — Салфетки? Я се—       — Мне не нужны салфетки.       Фольклорист говорит наотрез. Голос становится тише, и он опускает свой взгляд, пряча лицо в ладони. И вновь открывает руки и поднимает голову, дыша всё тяжелее:       — Мне нужен ты. Мне нужна твоя помощь, Юске-кун.       — Но… Как я могу тебе помочь, если тебе нужно стереть помаду с губ?       Потянувшись за Китагавой, Шингуджи берёт его за запястье и притягивает к себе. Затем, оттягивая его руку вниз, фольклорист равняется с художником лицом и впивается глазами:       — Позволишь мне расцеловать тебя?       Юске широко открывает глаза, и лицо его становится совсем пунцовым. Чуть отстранившись, он проводит пальцами, совсем невесомо, по плечам Корекиё.       — Д-да…       — Тогда присядешь ко мне на колени? — и Шингуджи, добродушно улыбаясь, хлопает по своим коленям ладонью.       Кивок. Юске послушно садится на колени к Корекиё и кладёт ладони ему на плечи. Выдыхает, закрыв глаза и чуть дрожа.       Пальцы фольклориста аккуратно скользят от талии вверх, к груди, к плечам, к лицу. Обрамляют лицо художника, тянут ближе. Корекиё, слегка приподнявшись, целует Юске в губы, водит большими пальцами по скулам. Закрывая глаза, Китагава с головой погружается в поцелуй, иногда прерывая его, чтобы набрать воздуха в грудь. Воздуха в забитой хужожественными принадлежностями и чердачной пылью как будто резко становится меньше.       От губ — к щёкам, к скулам, носу, подбородку. Красное от смущения лицо художника краснеет ещё сильнее от следов помады. Всё больше и больше поцелуев на лице.       — Так странно, — хихикает Юске, будто бы в лёгком опьянении, — вроде бы я полчаса проветривал комнату, а тут снова душно и жарко…       — Тебе не хватает воздуха? — немного беспокоится Корекиё и поднимает взгляд на художника.       — Возможно… возможно, мне просто жарко.       — Я могу продолжить, Юске-кун?       Китагава, зажмурившись, кивает и расстёгивает ворот белой рубашки до груди.       — Ты хочешь, чтобы я целовал тебя и ниже?       — Д-да! — отвечает художник в нетерпении, сглатывает слюну и выгибается грудью к Шингуджи.       Горячее дыхание щекочет шею Юске. И — поцелуй, ещё поцелуй. Шея краснеет, покрытая красной помадой. Тонкие пальцы фольклориста касаются пуговиц на рубашке, и Корекиё расстёгивает рубашку на Юске, снимая её до рукавов. Следы от помады постепенно, понемногу, заполняют пространство на шее, ключицах, груди. Юске обнимает Корекиё, прижимая его голову к груди.       — А-ах, Ш-Шингуджи-сан…       — Не стесняйся называть меня по имени, Юске-кун, — он целует центр груди и каждый сосок; немного отстранившись, Корекиё придерживает Юске, слегка обнимая рукой со спины, и прикладывает ухо к груди. — Твоё сердце так быстро и так неровно бьётся… Ты точно в порядке?       Китагава чувствует, как вот-вот упадёт в обморок: его тяжёлая, затуманенная голова ничего не понимает, словно лишается возможности понимать в принципе, когда Шингуджи касается его тела губами. Без рубашки ему холодно, поскольку пот успевает остужать его спину и живот, но стоит только губам натурщика снова прильнуть к соску художника, как последнего вновь бросает в жар.       — Мы можем остановиться, если у тебя нет желания, — вопросы Корекиё позволяют Юске вернуться в реально, слегка отрезвляя его.       — Я в порядке, К-Киё-кун, правда, — в голосе Китагавы заметная слабая дрожь. — Я… Я правда хочу…       — Вижу, — тонким пальцем нажимая на бугорок, Шингуджи хитро улыбается, — мне ещё нужно помочь тебе с этим.       — А-ах?! — художник прикрывает рот от неожиданности: похоже, натурщик не только заметил, как он возбудился, но и готов играться с ним, сколько его душе угодно. — К-Киё-кун!..       С того момента, как Юске вгляделся в него за пределами холста, изучив его формы не как художник, но как человек, в штанах стало теснее. И, похоже, это слишком заметно.       Корекиё, не дожидаясь приглашения, уже расстёгивает ширинку:       — Мне кажется, ты натерпелся достаточно, к-к-к.       Китагава нависает над ним, опираясь руками по обе стороны от головы Шингуджи, кладя ладони на подоконник возле кровати. Он не сопротивляется, только тихо вздыхает в тёмную макушку под своей головой.       — Есть ли какие-то пожелания, Юске-кун? — Корекиё расстёгивает и пуговицу, но мучительно медленно, будто ещё не наигрался с ним. — Или я могу делать всё, что захочу, чтобы обнажить твою красоту?       — Я сам ни в чём не уверен, признаться честно… — Юске жмурится и царапает ногтями подоконник. — Внутри горит такое пламя… Я не могу увидеть ни его форму, ни его свет. А в голове одновременно будто роятся тысячи мыслей, но ни одна из них не хочет облачаться в слова…       — Значит, не можешь определиться? — коварно мурлычет Шингуджи. — Хм…       Его рука остаётся на пахе Китагавы, массирует его член сквозь нижнее бельё. Пара движений вдоль, и Корекиё сжимает орган, затем вновь дразнит длинными тонкими пальцами. И даже несмотря на то, что Шингуджи касается члена Китагавы через одежду, а не напрямую, последний сходит с ума от каждого прикосновения, то запрокидывая голову, то опуская её на грудь и цедя воздух сквозь зубы.       — Киё-кун… — от бессилия и удушающего жара Юске кладёт голову на плечо юноше.       Всё, что художник может сейчас — это лишь выдыхать и тихо, едва слышимо скулить всякий раз, когда Корекиё нажимает на чувствительные места.       — Тебе ведь совсем не терпится, не так ли? — Шингуджи приподнимается с кровати, чтобы шёпотом, приблизившись к уху, задать этот вопрос.       Его рука сжимает член Китагавы нежно, хоть и в хватке чувствуется заметная сила; большой палец через два слоя одежды массирует головку.       Нет никакого смысла в том, чтобы скрывать эти слова — но по какой-то причине от горячего воздуха и немного липких прикосновений губ Китагава вжимает голову в плечи и тихо шипит, жмурится и слегка дрожит.       — М-м-мх… — Юске скулит, опустив голову на плечо Корекиё. — Б-боже мой…       — Оу? Позволь мне кое-что проверить… — Шингуджи отпринимает резинку боксеров: ещё немного пульсируя, член Китагавы выделяет ещё немного спермы — к уже имеющейся и испачкавшей трусы изнутри. — Надо же… Какая чудесная картина.       Опустив голову, Юске громко ахает, прикрывая рот дрожащей ладонью. Ноги сами собой сжимаются, а по бёдрам от паха спазмы словно бьют током. Мало того, что он впервые в своей жизни достиг оргазма — раньше Китагава никогда не думал о том, что удовольствие можно получать и так — так ещё и таким… образом… Закончить прямо в одежде, чтобы белая тягучая жидкость запачкала всё нижнее бельё — это так смущает…       Корекиё, поднявшись к юноше, мягко касается губ Юске, целуя его. Китагава отвечает Шингуджи, жмурясь и невольно углубляя поцелуй. От жаркого дыхания художнику всё так же кружит голову.       — Если позволишь, — тихо шепчет фольклорист ему в губы, — на сегодня мы можем прерваться, и я позабочусь о тебе.       — С-спасибо тебе, Киё-кун…       Юске садится рядом и прижимается к Корекиё, пряча лицо в его плече и застёгивая одной рукой свои штаны. Шингуджи, прекрасный натурщик столь талантливого художника, спустя пару минут пытается встать, но…       …кажется, не выдержав всего, что с ним натворили, Юске уже успевает уснуть.