Первый дождь на Кардассии Прайм

Гарак выращивает цветы. Он разбивает сад вокруг своего дома, и круглый год там что-то цветёт. Подчас что-то разноцветное, причудливое, что на Кардассии Прайм с её засухой и пылью и расти-то не должно. Гарак свой сад осматривает каждое утро с гордостью и нежностью, листья срезает завядшие и, если кто спросит, рассказывает то, что всегда от других утаивалось: как самые капризные цветы у себя вырастить. Так на Кардассии становится одним старым секретом меньше и несколькими домашними садами больше. Впрочем, сад Гарака — вывод не его самолюбия, а стороннее наблюдение — остаётся из них самым красивым. Будто только у него хватает терпения, или опыта, или ещё чего, от чего цветы сами распускаются. Иногда Гарак шьёт одежду — не на продажу, а когда нужно руки чем-то занять и мысли разгрузить. Когда голова болит или погода плохая, ткани сами в руки просятся. Швейные инструменты так привычны, что и думать не нужно. Иногда, в качестве исключения, по личной просьбе и бесплатно, конечно, он делает что-то для доктора Пармака или Паландин. После всего, что произошло, она заслуживает от него хотя бы красивого платья. Чаще и внимательнее шьёт для Джулиана. Доктор может на свой внешний вид вовсе внимания не обращать, а Гараку важно, во что его муж одет. Джулиан на Кардассию прилетел через несколько лет после войны с Доминионом на медицинскую конференцию. Событие для целого квадранта прямо в кардассианской столице, не до конца ещё восстановленной, — беспрецедентная вещь. Прибыл Джулиан днём, а вечером Гарак его по возвращении домой обнаружил на своём крыльце с небольшой сумкой и книжкой. После обмена приветствиями доктор сообщил: — Я должен был остановиться в гостинице, как и все участники конференции, но произошла какая-то ошибка, и номер для меня не забронировали. А свободных там больше нет. Я здесь почти никого не знаю, только вас и доктора Пармака, но он коллега, и проситься к нему переночевать мне неловко. — Уверен, мы можем во всём разобраться, — заверил его тогда Гарак, не уверенный до конца, как на такой визит реагировать. Ему казалось, что едва ли его скрупулёзные соотечественники могли что-то так грубо напутать, да и свободное место должно было быть, потому что туризм в кардассианской столице развит не был. Но Гарак так и не выяснил, насколько доктор был с ним честен, потому что он выглядел, помимо прочего, уставшим, и не оставалось ничего, кроме как сказать ему: — Но это завтра. Проходите. Так Джулиан оказался у Гарака дома: тогда ещё без сада и только с двумя жилыми комнатами и репликатором. Проблему с гостиницей так и не решили ни на следующий день, ни потом. Всегда находились дела поважнее, а доктор был соседом приятным и неприхотливым, довольствовался диваном в импровизированной гостиной и из изменений только посадил на подоконник старого плюшевого медведя. Его вещей стало чуть больше, когда доктор решил задержаться на Кардассии. Война оставила после себя изменения климата и болезни, и Джулиан собирался их все до одной вылечить. — Это будет непросто, — заметил тогда Гарак за поздним совместным ужином. Заметил не с целью доктора отговорить или предупредить, просто так оно и было, и Джулиан сам прекрасно всё понимал. — Я знаю, — ответил он. — Самым сложным, пожалуй, будет убедить нас принять вашу помощь, — добавил Гарак. — Было достаточно споров о самой возможности провести эту конференцию, а ваше здесь пребывание и долгосрочная работа — это совсем другой уровень. Особенно если вы ничего не попросите взамен. Джулиан улыбнулся и посмотрел на Гарака очень внимательно, проницательно. И повторил: — Я знаю. Его это не остановило, как никогда не останавливало. Кардассианцы были упрямы, а Джулиан был непреклонен. Друг на друга они жаловались Гараку. Знакомые кардассианцы — когда он приходил послушать дебаты в их новом, всё ещё непривычным одним своим существованием совещательном собрании, Джулиан — почти каждый вечер, когда возвращался домой. Доктор Пармак, которому душу облегчал сам Гарак, со свойственным ему оптимизмом заверял, что споры — признак симпатии и хороший знак. Он был прав. К человеческому доктору привыкали, в доме появился второй этаж и его светлая прохладная спальня с настроенным контролем окружающей среды, перед домом — первая небольшая клумба. Внутри пахло кофе, настоящим, нереплицированным, запас которого Джулиан заказал с Земли и варил при любой удобной возможности. Конфликты случались тоже. Гарак думал иногда, что Первая Директива Федерации и её позиция невмешательства — это игра на публику. На деле где-то в их академии есть курс о том, как встретить представителей другой культуры и как можно быстрее довести их до белого каления. Потому что Джулиана интересовали их общественные собрания и мнения своего он сдержать не мог, а оно многим не нравилось. Не говоря уж о том, что его считали символом Федерации, даром, что из Звёздного флота доктор ушёл год назад, чтобы медленно и методично спасать планету, где за резкие слова ему разбил нос бывший военный. — Я устал за вас волноваться, — сказал ему Гарак тем вечером, когда Джулиан обрабатывал свой перелом перед зеркалом. — Мне жаль, — ответил Джулиан с обескураживающей искренностью. — Но кто-то должен был это сказать сегодня, чтобы однажды стало возможным говорить открыто и не бояться. — Почему вам так важно изменить этот мир здесь и сейчас? Когда это происходит постепенно, это достаточно больно и сложно. А вы пытаетесь за ночь всё преобразить. — Неправда. — Джулиан покачал головой. — Это не то, чего я хочу. Но от некоторых вещей лучше избавляться быстро, как занозу выдёргивать. Поверьте мне, я доктор, я знаю, о чём говорю. И улыбнулся — по-мальчишески, что ни говори. — Я также знаю, — добавил он задумчиво, уже в дверях, — что некоторым вещам нужно время и терпение, как вашим растениям. И если уж мы оба не можем остаться в стороне, то мне — выдёргивать занозы, а вам — растить цветы. На следующий день он принёс ему семена, и перед домом появилась вторая клумба. Потом была Паландин — с сединой в волосах и добрыми печальными глазами. Она появилась, когда никто её не искал и она никого не искала, пожала руку убегающему в больницу Джулиану, попробовала кофе. Гарак хотел сказать ей, что ему жаль — упущенных возможностей, наверное. Это сложно было выразить словами, особенно вот так, внезапно, без возможности подготовиться, но она поняла. Улыбнулась, коснулась его щеки кончиками пальцев и сказала серьёзно и твёрдо: — Ты можешь жить, Элим. Он знал, что она права и он должен ей поверить, но пока ещё не понял, что эти слова для него означают. Поэтому она продолжила: — Ты вернулся домой и никому ничем больше не обязан. Кардассии достаточно твоих жертв, ей сейчас больше всего нужны твои цветы. В окно была видна клумба и разрушенное здание напротив. Гараку хотелось возразить, что цветы не построят стены, но он слишком хорошо понимал, что она имела в виду. Он спросил её вместо этого: — А что нужно тебе? — Он хотел добавить, что, что бы она ни назвала, он готов ей это дать. И тут же понял, что кое-что было уже ему недоступно. Она поняла это раньше и не стала просить, да и не собиралась, наверное. Время шло и менялось слишком быстро, чтобы кого-то одного всю жизнь ждать. Она сказала только: — Я буду рада увидеть тебя снова. Вечером, когда Гарак расширял первую клумбу, он не мог не смотреть на сколы окон здания напротив. Состояние, преследовавшее его по возвращении на Кардассию, волной нахлынуло снова: пыль и пепел, и разве кто-то назовёт это домом? Когда бессонной ночью стены его комнаты стали сужаться вокруг него, он хотел уже выпить снотворное, данное давно ещё доктором Пармаком. Тогда же, под утро, вернулся Джулиан, вымотанный, упал на диван в гостиной и тут же заснул. Когда Гарак накрывал его тонким пледом, стены встали на место и в груди кольнуло: да, он мог бы назвать это домом. «Ты» — это про нежность, про заботу, про то, чтобы видеть другого каждый день, привыкнуть к нему, впустить его в свой сон, в свою радость, дать ему залезть тебе под кожу и узнать все твои мысли. «Могу я называть тебя Элим?» — «Конечно, доктор» — «У меня тоже есть имя» — «Я знаю. Джулиан». Это было просто, слишком просто, слишком лично, как прикосновение к обнажённому плечу и объятья со спины. Может быть, даже чуть более важно, чем прямое «я люблю тебя» в темноте. Солнечные блики в незатемнённых окнах, засушенные цветы в старых книгах, кофейные кружки на каждом столе, плюшевый медведь на соседней подушке — всё это появилось вокруг Гарака вдруг и с удивительной ясностью, хотя на деле давно уже там было. Он долго смотрел в потолок и думал, что в этой комнате слишком светло и холодно, но его это почему-то не беспокоило. На самом деле, он предпочёл бы там остаться. Они поженились в день, когда на Кардассии Прайм пошёл первый дождь. Не мелкая морось с примесями атмосферных загрязнений, каким его всегда помнили, а настоящий ливень, шумный и прозрачный. Работа по улучшению климата на планете велась несколько лет, и это был первый значимый её результат. Люди смотрели на это подозрительно, или радостно, или — учёные — бросались делать исследования, или — большинство — удивлённо замирали на улице, смотрели вверх или на свои ладони, в которых собиралась вода. Элим и Джулиан в льнущих к телу нарядных костюмах шли по пузырящимся лужам, держались за руки и смеялись, как дети, потому что только что госслужащий в небольшом кабинете, то и дело бросающий взгляды в окно и сбитый с толку там увиденным, впервые назвал их супругами. Они стряхивали воду с лица, быстро целовались, отряхивались снова, потому что капли задерживались на кончиках носов и лицевых гребнях, и опять целовались. Из этого сумбурного дня запомнились только полутёмный кабинетик, прилипшие к спине рубашки и поцелуи, прохладные и чистые, у всех на виду, на что никто не обращал внимания. Вокруг дома появляется сад и несколько фруктовых деревьев. Джулиану нравится высовываться из окон первого этажа и целовать Элима в макушку, когда он ухаживает за цветами. Он зовёт его по имени, но иногда, игриво или возмущённо, переходит на «мистер Гарак». В ответ получает ласковое или бесконечно терпеливое: «Просто Гарак, мой дорогой доктор. Для вас — всего лишь Элим». Здание напротив снесли, чтобы на его месте построить детский приют, первый из тех, которые должны были сменить едва ли предназначенные для жизни сооружения, где сироты содержались раньше. Джулиан ходит туда раз в неделю: официально — вести уроки по биологии, неофициально — играть с детьми, читать им книжки и учить спорить без драк. Гарак за ними наблюдает на расстоянии, пока ухаживает за клумбами. Одна из работниц приюта кажется ему смутно знакомой, и, пока он не понимает причины, смотрит на неё краем глаза. Она, должно быть, замечает его взгляд, потому что воспитанников своих отправляет внутрь, а сама направляется к нему. Гарак собирается попросить прощения за столь пристальное внимание, когда заглядывает ей в глаза и узнавание, полное и окончательное, пронзает его. Он улыбается ей в ответ, несколько смущённый их предыдущей встречей. — Вы добрались домой, — говорит он. Она кивает. — Это заняло время, но да. Аша. — Она уверенно протягивает ему руку. — Гарак. — Он пожимает её с удовольствием. — Надеюсь, вы не держите на меня обиды за то, как прошла наша первая встреча на Баджоре. — Нет, уже нет. — Она усмехается. — Я знаю теперь, что, если бы вы могли, вы бы отправились домой сами. Он кивает, благодарит за понимание без слов. Хотя ему самому это никогда не казалось достаточной причиной. — Может быть, зайдёте к нам как-нибудь? — Аша кивает на приют. — Доктор Башир очень нам помогает, а ещё часто упоминает вас. Дети… заинтригованы. Они хотели бы познакомиться. — О, я польщён, но едва ли я могу быть настолько же полезным, как мой супруг. — На самом деле, — она смотрит на клумбы, и Гарак понимает, какой будет просьба, — есть кое-что. Ваш сад — зависть всей округи, а у нас, несмотря на все наши старания, так и не получилось ничего высадить. — Я с радостью помогу вам, — отзывается он с готовностью. Он приходит к ним через несколько дней, и дети окружают его, неуверенные, но заинтересованные. Гарак, делая в земле ямку и бережно высыпая туда несколько семян, объясняет, как за ними ухаживать. Аша сидит напротив него на коленях, смотрит внимательно, запоминает; несколько детей постарше помогают, пока младшие с любопытством смотрят через их плечи и спины, будто в этой раскопанной земле свершается какое-то важное таинство. Джулиан, чуть в стороне, опершись о стену в тени, наблюдает за мужем с гордостью и нежностью такой щемящей, что у Аши, этот взгляд случайно перехватывающей, сбивается дыхание. Она быстро отворачивается. Не подсматривает. Этим вечером идёт дождь, сильный, но далеко уже не первый. В комнате тепло — слишком, по человеческим меркам, но Джулиан привыкает. Дождь шелестит за окном, но вдалеке видно, как кончаются тучи и открывают краешек розоватого заката. — Я никогда не думал, что Кардассия красивая, — говорит он, глядя, как дождь поливает виднеющиеся шпили центральных улиц. — Что же ты себе представлял? — Элим откладывает в сторону планшет с эскизом платья для одной из воспитанниц приюта и поворачивается с интересом. Джулиан пожимает плечами. — Пустыню. Что-то безжизненное. Военных и шпионов. — И мы оправдали ожидания? — Оказалось, здесь очень нежные закаты. — Они смотрят на кусочек чистого неба на горизонте, за тучами, дождём и шпилями. — А рассветы ярче, чем на Земле. — С твоей привычкой не спать до утра у тебя было множество возможностей проверить, — отзывается Элим ворчливо. Не то чтобы сам безгрешен. Джулиан потому фыркает. — Не похоже, чтобы ты собирался скоро спать. Если хочешь, можем дождаться утра и вместе встретить рассвет на крыше. Элим думает, что на крыше он рассветов ещё не встречал. Это неуловимо кажется чем-то земным и человеческим, чем уважаемый кадрассианец заниматься не стал бы. Он улыбается и предлагает: — Сделать нам кофе?