в моем кольте магазин только на нас с тобой

я целую тело, синяки и вены, плечи в веснушках, контур обкусанных губ; я запомнил сон, где мы вдвоем пытали день, морили ночь, пускали кровь к своей мечте; она не сохла на ноже;

— Арсений Сергеевич, я правда не мог ничего сделать! — верещит мелкая сошка, вся в тряске своей потерявшая последние потовые железы. — Поймите, я… — А меня это волнует? — восседая пафосно на кожаном кресле, сверкает сталью попов, напряжение которого чувствуется на расстоянии. — Ты понимаешь, сколько мы потеряли? Неудачник сорвал крупную сделочку, не сколько по финансовым габаритам, сколько по коэффициенту репутации; и сегодня он слил последнюю в унитаз. У Арсения и без того нрав хлеще балованной болонки, которая на шелковой подушке восседает, а власти над собой как у окорочка, оттого лишний раз его бесить — ценник в собственную жизнь. Не то чтобы арсений готов сотрудничать с кем попало, но та группировка давно у него в печенках сидит. Юг города все еще по струнке не ходит, но тут — Арсений уверен — дело времени. Выграновский давно у него в горле комом, да только, увы, водой тут никак не запьешь. Дрянь. Арсений бы не пускал так слюни на этот район, — ему остальной части города хватает, — но выгодный наркоканал и два казика манят катастрофически. Ему ведь надо все доводить до конца — заграбастать себе десерт, и все — его дрянная душонка довольна. Прекрасно. Раз не подавишь — придется договариваться. Но, кажется, и договориться тут так просто не получится. Хотя — зависит от нужного человека и его умения чесать языком. Видимо, в человеке конкретном он ошибся — этот только лебезить да пресмыкаться горазд. Умора. — Послушайте, я чудом уцелел, они… У Арсения вены вздуваются на лице, а глаза стреляют огнем; он откидывается на спинку кресла, выдыхает вяло и цыкает, вертя головой, даже не вслушиваясь в этот детский лепет. — Заебал, — бросает коротко он и выстреливает из кольта прямо в мишень, разрисованную на лбу человечка. — Так и доверяй работать кому попало — проблем не оберешься. Слыш, эта дерьмовая идея сослать хер пойми кого — твоя, между прочим. — Арсений поворачивается на кресле в сторону дивана у стены, на котором развалились длинные стройные ноги в карго, потому что он в рот еб дресс-код. Впрочем, не только его. — Мне было лень этим заниматься, — тянет полоску лакрицы и листает отстраненно ленту в айфоне. — Деньги деньгами, Попов, но работать с этими людьми я изначально отказывался. — Я просил смотреть мне в глаза, когда разговариваешь, — заводится с полоборота Арсений юлой. А хули — сдержанная ненависть вкупе с гневом у того объемом подстать сверхмассивной черной дыре. И да, такая же чёрная, такая же тяжелая, и такая же засасывающая без остатка. Все в этом здании знают: если плохо Арсению — должно быть плохо всем остальным. Увы, на дылду лакричную это не распространяется — на нее вообще сложно что-то распространить. У Антона мозги работают по-другому, и иногда Арсений даже задумывается, а правильный ли глагол он использует? Работают ли они вообще? Кажется, что нет. Но тут не прочитаешь досконально: много межстрочных буков намешано, причем — из разных алфавитов. Складывай и «а» с «дельтой», и «о» с «иксом» — сплошная несуразица какая-то. Ну, добро пожаловать в мозг Антона. — Че опять мандишь, Попов? — усмехается Антон и скидывает свои ноги с дивана, пряча телефон в карман. — Расслабься, никто тебе не ровня. — он бесшумным шагом движется к столу надвигающимся айсбергом, и от этого внутри что-то подсасывает в районе живота. Антон такой — балансирует на грани скорой психиатрической клиники и оплота здравомыслия; правда, проблески последнего крайне редки и видимы только тем, кто поставлен на пулевой счетчик. Исключая Арсения — у этого девять жизней. То бишь пуль не хватит. Антон вызывает и смех, и страх, и сочувствие, потому что придурь его за километра два ощущается. Весь штаб в шоке, полштаба — с поджатым хвостом, а треть утопает в зависти: Арсений-то кого попало к себе близко не подпускает, а этот попуск двухметровый давно под его протекцией щеголяет, при этом нагло пользуясь своим положением. Подружку лучшую, блять, завел. — Ты же знаешь: работяги дохнут, а матка жрет, — он садится на стол прямо перед Арсением, отдавив кипу важных (для Антона — нет) бумаг. — Ты кладешь голову на плаху, а отлетает, — он пальцем тычет в тело на полу через плечо, — их. Че ссышь-то? Арсений нечитаемым лицом выслушивает эту тираду, стучит пальцами по ручке кресла, сводит желваки до боли: лучше убиться, чем признаться, что Антон прав. Тем более, если это касается жизни; работой это все дерьмо не назовешь — Арсений костьми лег, чтобы весь город по струнке под ним ходил. Ну, три его четверти. Остался последний лакомый кусочек, — вишенка на торте, — который оттяпать хочется до чешущихся ручонок. — Сними напряжение, малыш, ты хорошо отработал на этой неделе, — он давит на нужный рычаг, ногами обхватывает кресло за ручки и тянет на себя Арсения в нем поближе. — А то лопнешь. — он ставит свои ноги в кроссовках прямо поверх арсовских рук, не боясь испачкать ткань дорогущей черной рубашки, наклоняется ближе к лицу и пялит бесовским зеленым в упор. — Ну, что скажешь? — он облизывается, лапу тянет к галстуку на шее, тянет за этот же галстук Арсения ближе к себе. Тварь. Ему кристаллически на происходящее — то, что дальше его идеального острого носа, не колышет. Арсений дышит глубоко в трех сантиметрах, чертит льдом по мягкому антоновскому лицу и усмехается. — Вынеси мусор, — кивает подбородком на труп. — Этим занимается Наталья, — хрипло шепчет он в ответ, сжимая руку крепче, — а я тут для красоты, или ты забыл об информационном поле в коридорах? — подмигивает. Что правда из антоновых уст — то голимый пиздеж. Все прекрасно понимают, почему он тут: вершину айсберга, по крайней мере, а вот то, что на дне, остальным знать необязательно. Арсений сам не до конца понимает, как это к нему привязалось. Вот оно, да, которое сидит напротив на столе и распаляет лед в глазах. От этого несет табаком, лакрицей и легким одеколоном; на нем цацки разноцветные детские и объемный худак на голое тело, потому что ранняя осень. И все это в сочетании с расхританными кудрями, все оно до онемевших пальцев и сбитого пульса, потому что Арсений знает, что под этой оболочкой. Он давно у него под кожей, а тот — вгрызся по самую печень. Не люби рыбу описторхоза ради, и все же сосальщик покрупнее найдется. Увы и ах, у Арсения столько крови не хватит, чтобы Антон налакался до набитого пуза. Хотя, говорит, арсовская кровь куда вкуснее. Особенно, когда Попова трясет и шатает от отъехавших нервов — Антон в такие моменты по считалочке выбирает из двух путей: почиркать по клеткам тупым ножом или приласкать по шёрстке, чтобы все миелиновые волокна сгладились. Сейчас он на первом. — И всрался тебе этот союз, Попов? — вопрос риторический. — Людей не хватает? Я тебе найду нормальных, а это, — он усмехается, — и внимания твоего не стоит. Ты мне только фас дай — я всех перестреляю. В теории и на практике он прав: под Арсением весь город, Арсений на короткой ноге с вышкой и правоохранительными, и Арсения не подмешь. Только если мятеж устроят, что маловероятно: сучка слишком хорошо знает, куда надавить, где пригладить и чем кормить. Он кукловод — при всем, умелый кукловод; он трогает за тонкие ниточки каждого, с кем имеет дело, хорошо располагает к себе, оглаживая пальцем сухую бумагу, по которой принтером напечатаны условия контракта. Он каменный и спокойный до первой ложки дегтя. Тут как с бешенством: молись, если ошибешься, выхода-то другого нет. Он, срываясь, стреляет радикальными решениями на поражение, принимает только их, не умея по-иному; к черту — его мотает из стороны в сторону, и он, будучи пороховой бочкой, которая вот-вот может взорваться, если закуришь, зайдя за красную линию. Гонорар вкусный, но. Тебе сказано стоять там — так стой там. Тебе сказано сделать — делай. Все должно быть четко и по плану, без секунды промедления и миллиметра отступления. Все так, как сказал Арсений. И в этом своем девско-педантичном он летит мозгами набекрень, потому что, контролируя все вокруг, на самоконтроль уже сил не хватает. Но в этом ему битый год помогает Антон. Не самый надежный человек; далеко не тот, которому можно доверить такое хрупкое сокровище, как арсова душонка, но Попову некуда деваться: вряд ли он сможет подпустить к себе кого-то еще настолько близко. Уже поздно. Есть еще Позов, но он не котируется — у него спасаться уже не выходит. Только если пулю достать из мышц. — Слезь с ебаного стола, пока я не шмальнул тебе в голову и позови Наталью, — шипит Арсений прямо в губы, дергая глазом. Антон на это цыкает, подмигивая, тянет палец к переносице. — Сморщишься раньше времени, не хмурься, — это раздражает. — Жаль, — вот этот тон, — а я думал сладко засосемся в десны, — и вот это вот все, — а после я тебя втрахаю в твой излюбленный стол, пока тебя кондратий не хватит. — да блять. — Ах, какая жалость. Он уже около трупа. Остановился, смотрит. Носком кроссовка тычется в его голову, покачивая бездыханное лицо. — Он все равно мне не нравился. — высовывая язык, ворчит Антон и движется к двери. — Так ты не передумал? — ехидно смотрит, останавливаясь. Передумал. Но не клянчить же такое напрямую. Антон обычно сам чувствует, когда надо. Арсений уверен, что даже сейчас он знает, чего тот хочет. просто ждет подтверждения; ждет, потому что хочет погладить свое эго по шерстке. Ага, щас. — Нет, — пиздит, как дышит, а дышит он учащенно. — Тогда бывай, — и хлопает дверью. Да блять. *** — Я жду свой подарок, — пинком открывая дверь и влетая на тяжелых ботинках, заявляет сходу Антон. — Я отлично все почистил! — Дай угадаю: в переводе с твоего — опять перестарался? — хмыкает на это безучастливо Арсений, стоя у панорамного окна и разглядывая сквозь стекла очков огни потемневшего мегаполиса со стаканом виски в руках. У него вечер меланхолии перед выходным днем — по классике. Тот смеется звонко в голос, подходя сзади, и по-хозяйски кладет руки на талию, сам трется носом в затылок — собачий жест скучания. — Ну, мамаша даже пикнуть не успела, бабку инфаркт хватил, а грудник… Да, такому, как антон, нужно больше крови. Всегда и без исключения. Этот циничный головорез без грамма эмпатии даже котенка не пожалеет. Скажет, что все случается: подвернулся, забежал не в то время и не в то место — или свое «ей-черту, Попов, это естественный отбор!» Арсений в такие моменты думает, как его тогда этот антонов «естественный отбор» до сих пор обошел стороной. Ему порой кажется, что Шастун забавы ради штанц-марку ему, Попову, во лбу оставит. Но он все равно не боится. — Я просил убрать только крысу, — только с Антоном он «просит». — Ты прекратишь своевольничать? — Бу-ху-у, вы посмотрите, в нем проснулась человечность, — наиграно детским щебечет Шастун у уха. — Еще скажи, что тебе жаль. Не жаль. Арсений молчит. Стоит натянутой струной, пока лапы этого полудурка по бокам его гладят внаглую без опаски. а чего опасаться — Антон на адреналиновой игле, ему палец в рот не клади — дай поиграть со спичками. Триадой Макдональда вроде не страдал, а по действиям — хлеще любого психопата. — Расслабься, не твои руки в крови, — хрипит Шастун, ведя носом по шее, пока Арсения мурашит от этого, но он только сжимает стакан в руке пуще. Нет. Его. Косвенно и только брызгами, но его. Грязные — да так, что ничем не отстираешь. Три да три — дырку лишь натрешь, которая стигматой болезненной кровоточить будет, стекаясь багрово вдоль тонких запястий. Арсений тонкий. Жилистый, но тонкий. Не хрусталь, но эго бьется от любого толчка извне. Он неуязвим в своих фантазиях, но на деле легко поддается на провокацию. Это бесит, это напрягает, но это неисправимо и прописано в геноме. Да и кто такой Арсений, чтобы противиться своей прошивке? Его бронежилет с пробоинами да изношен, но от этого он снимать его не планирует. Нашивает заплатки из раза в раз, надеясь, что они металлизируются. Увы. Антон к пуговицам на рубашке тянется, выводя лапами своими Попова из транса, медленно одну за другой расстегивает, кожу молочную оголяя; смотрит с Арсением парно в панораму, типа наслаждаясь — на деле же ему интересней отражение в стекле. — Убери руки, — шипит Попов, когда влажные от пота пальцы ложатся на грудь, стискивая ее, — и свой член. — Антон стояком тычется меж арсовых ягодиц, обтянутых в классические брюки. тоже черные. Арсений вообще только черное носит. Или белое. Его редко увидишь в полутонах. Ха-ха, какое совпадение. Антон стонет обреченно — естественно, играет. Ему все равно, потому что он своего сегодня добьется. Не силой — Арсений сам не против, просто выеживается больше: внимания мальчику не хватает. — У тебя неделю не было, ты же точно тогда лопнешь скоро, — щебечет Антон, тылом пальцев ведя вдоль груди, задевая вставший сосок. Арсений хмыкает невольно от этого, прикрывая глаза. То, что у Антона что-то было, — даже спрашивать не надо. Антон не из тех, кто тренирует выдержку. В отличие от Арсения, внутренняя плотина которого вот-вот прорвется Гольфстримом эмоций. — А мне казалось, тебе понравилось в прошлый раз, — вот за пиздеж лишний Шастуна хочется прирезать без промедления. — Твои сиськи с таким милым звуком терлись о стекло, что я готов на будильник это ставить. — романтик из Антона так себе. — Но я не стал записывать, ты же был так заведен. — он толкается бедрами и лижет ухо, дыша прямо в проход. Арсений стоит натянутой струной, жмет в пальцах еще крепче стекло — еще чуть-чуть да треснет. Пульс влетает в аритмические цифры, а дыхание сбивается, и Попов уверен — Антон кожей чувствует, как сонные артерии сходят с ума. — Попов, ну я готов повторить, — он гладит по телу, спускаясь к кромке брюк, но не заходит ниже. Скулить от этого хочется по-свински, потому что член твердеет от щекочущих прикосновений. — Ты только скажи. С каких пор Антону надо все объяснять — Арсений не знает. Раньше было проще: тот осязал гусиную кожу, видел съехавший взгляд, чувствовал недвусмысленный стояк и без лишних прелюдий гнул, куда надо. А теперь — здрасьте, приехали — то скажи, это покажи, то попроси и это сделай. Антону бы напомнить, что билет в один конец к здоровым отношениям он давно потерял. Не его стихия, увы. И не его отношения тоже. У них типа оно для сброса напряжения — все-таки эмоции вокруг в таком темпе жизни ебейные, а других идей, как отвлечься, оба пока не нашли. Не порошок же нюхать — это у них зашкварно; а вот громкий изводящий секс — в ударной дозе, пожалуйста. — Ну, не хочешь — как хочешь, — выдыхает Антон разочарованно, даже обиженно как-то. Отстраняется, мягко шлепнув напоследок по ягодице. — Собирайся, довезу тебя домой. — бурчит он, садясь в арсовское кресло со своего позволения. Дух у того упал на дно, и для любого, кто находится рядом, — это финитой ля комедией; но Арсений — это Арсений. Он знает, что ему ничего не будет. Медленно допивает виски, лед в котором успел подтаять, пытаясь унять напряжение: мимо, солнце, мимо. Все-таки неделя для твоего либидо — много. Ебаный Антон. Медленно разворачивается, взглядом окидывает скучающего Шастуна в кресле, который лениво играет в какую-то интеллектуальную игру в телефоне. Арсений ставит стакан на стол, жмет губу и, выждав паузу, подает голос: — Удобно? Антон даже не отрывается от телефона. Реально обиделся. — С тобой на коленках было бы лучше. — Ну так сядь нормально сначала, — Антон на это цокает только и скидывает ногу с ноги. Поворачивается на кресле к Арсению и смотрит исподлобья. — Прекрасно. Попов седлает его ноги, и у Шастуна сносит ручные тормоза, потому что он за талию к себе Арсения притягивает, жмет крепче бедра и льнет губами к соскам. Идет сразу с козырей — он-то прекрасно знает все нужные точки: как больные, так и эрогенные. Арсений мычит довольно, руками в пшеничные кудри зарывается, толкается стояком в антонов и скулит на высокой ноте — сука кусается, сука ластится, набирая темп и скорость: от нежного и мягкого к отъехавши-грубому; такому, что синяки потом мазью на талии и заднице смазывай — один черт, этот черт новых наставит. Потому что иначе не умеет. Хотя, может, и умеет, просто Арсений этого не знает. Арсений это не любит. Арсений предпочтет жесткую долбежку с выскуливанием до рваных голосовых нежным поглаживаниям. И именно поэтому он заводится с полтычка, только стоит Антону резко схватить его за зачесанные смоляные патлы и притянуть к своим губам. Он не целует — он жрет. Кусает, как кусок мяса; язык пихает внутрь, словно трахает им. Арсений мычит, но оторваться не может. Он давит на шею пальцами до следов, в животной своей истоме истекая слюной по своему подбородку; он задыхается, но не пытается отпрянуть; он поддается, плавится и трется об Антона, не стыдясь и не думая. Чувствует буквально, как тот победно усмехается. К черту мозги — в гипоксии работать плохо выходит. Шастов язык на небе, на зубах, на складках слизистой; он до самой глотки и обратно — безжалостный вор кислорода. Попробуй убеги. Арсений и бежит — навстречу, а не от. Антон его освобождает досрочно. Кусается за кадык — похуй, у Арсения пять водолазок в шкафу; он мнет руками поджарое тело и скользит к заднице, сминает ее до полустона-полувскрика из арсовского рта; он кусается за ключицу и языком лижет от нее до угла челюсти, и это Арсения выводит на дрожь. — Хороший,, — тянет Антон ебически-инкубовским тоном, и у Арсения темнеет перед глазами. Он тянет с Попова рубашку — та стекает, лоснясь, вниз на пол. — Постарайся для меня. — он лижет под челюстью, инфернально пялит заплывшим зрачком, весь зардевший и вспотевший. Ему мало нужно. Арсению нужно еще меньше. Он расстегивает ширинку, расстегивает пуговицу, приспускает Попову штаны, но тому неудобно получается. Тесно. Так тесно, что хочется от них избавиться. И Арсений избавляется. Быстро спрыгивая с колен и выпутываясь из них, предварительно сняв ботинки с носками. — Все снимай, — командует Антон, выжигая зрачками желанное тело напротив. Арсений подчиняется, тянет белье вниз и остается полностью нагим. Шарит в ящике стола, находит лубрикант — он давно там завалялся, потому что практика эта не первая. Кто знает, когда Антону приспичит. А Антону может приспичить хоть за рулем на скорости. Согнись и соси — понадейся, что мозгов у того хватит тормознуть у обочины. Арсений садится поверх, сам кладет руки на антонов пиджак, и от этого контраста его ведет так, что хочется на месте закончиться. Его в тряску, в предвкушение да до одурения — от вожделения крышу сносит, подгоняет. Он целует его в порыве, перехватывая инициативу, жмется, скулит и пищит, когда влажная от пота ладонь по ягодице звонко ударяет. — Блять, — шипит Арсений, утыкаясь лбом в плечо антоново. — Да почему ты медлишь? Тот в ответ только гладит его аккуратно по пояснице, летит рукой к лопаткам и дышит куда-то в шею, покусывая и выцеловывая. Не торопясь. Издевается. — Ты же сам все можешь, Арсений, — того прошибает насквозь, потому что Антон редко зовет его не по фамилии. — Ты ведь у меня всегда все лучше всех знаешь. — сам мажет рукой по члену арсовскому. Неаккуратно и словно невзначай. Типа бывает. Типа ничего страшного. Потрясись осенним листом. Поскули дохлым щенком. — Так докажи мне это еще раз. Попов рдеет тут же, закусывает губу, когда Шастун проходится рукой от ягодицы к талии и ведет выше. Пальцем чертит вокруг ореолы, давит на правый сосок. Грубо выкручивает
 — Арсений стонет в голос, выгибаясь в шее. Антон успевает схватить этот момент и мажет слюной по острому кадыку. Арсений руку тянет ко второму, отводя взгляд, жмет в своих пальцах, скулит приглушенно. От антоновых фаланг эффект ярче, но что имеем — то имеем. — На меня смотри, — тянет Антон, натягивая уголки губ. Тычется ими вслепую близ уха. Посасывает мочку. Арсений только скулит в ответ, подставляется под влажные губы. Ласкает вслепую свои соски, сглатывая и фокусируясь на пейзаже за окном. — Ммм, я хочу видеть больше, — шепчет Антон и лижет по шее кончиком языка. — Хочу видеть, как ты ласкаешь себя везде. Арсений стонет в голос; скулит, когда Антон кусает его в трапецию. — Я жду, — зализывая след от своих зубов. Попов рдеет от стыда, но подчиняется. Второй рукой спускается вниз, обхватывая головку своего члена, пальцем чертит по ней; гладит по уздечке и морщится, размазывая предэякулят. толкается в антонов пах, глуша скулеж. Кольцом пальцев водит по стволу, подрагивая. Он знает, что Антон смотрит, выжигает взглядом. Он знает, какой он сейчас: весь в мыле, разгоряченный, податливый, расфокусированный. Он знает, что Антон пялит на него и только на него. Он чувствует кожей своей влажные прядки, выбившиеся из укладки, липнувшие ко лбу. У него очки съехали набекрень — Антон ласково снимает их и кладет на стол, потягиваясь. — Повернись, — он рукой за подбородок арсову голову вертит к себе, заставляя посмотреть в глаза. Попов от этого помутневшего и жаркого взгляда дохнет, поджимает пальцы на ногах, скулит неосознанно, но продолжает делать, что тот говорит. Скользит по члену ладонью, пальцами другой руки водит по своему телу, супит брови и сжимает в зубах губы. Его не ведет — его уносит без остатка. — Ты прелесть, — оно на ухо, как кремом по голой спине. — Хороший. — он мажет в межключичную ямку, целует выпирающие косточки-ключицы и кладет руку поверх арсовской. той, что на члене. — Притормози. Попов тормозит. Ждет. Ждет ответных действий. Ему надо. Антон подрывается с места, подхватывает его и ставит раком перед столом, рукой за холку удерживая и вжимая лицом в дерево. Арсений мычит его имя. Дохнет в скулеже, когда рука шлепает по покрасневшей ягодице, тут же гладит аккуратно, словно извиняясь, холодом своего металлолома щекотя бархатную кожу. Арсений выгибается в талии, подставляя зад, вертит им, проезжаясь по паху, пока Шастун прокладывает слюнную дорожку от холки по позвонкам. Кусает ребра; сжимает ребра в пальцах; вылизывает спинные мышцы. Это тело — его и только его; пусть на вечер, но оно под ним: реагирует на его касания, движется по его указке. Спускается ниже, разводя руками в стороны ягодицы. Мажет длинным языком по промежности — Попов давится в своем стоне, зарываясь в своих руках. Трясется и теряется. Вот оно — то, ради чего эта пляска затеяна — этот арсовский контраст: от стальной глыбы и режуще-гаркающих приказов без права на отказ до раздетого хрупкого нутра с голимой уязвимостью. Антон за это зрелище каждый раз готов душу на серебряном блюдце преподнести, когда после его широких и длинных мазков Арсений стучит рефлекторно рукой по столу и сипло выдыхает через рот; Антон готов поставить всю свою блошиную жизнь, чтобы это чувствительное до одури бледное тело до талого извивалось в его руках; Антон готов без промедления придавить горло своих принципов хотя бы только за то, чтобы Арсений скулил его имя в тисках; Антон руку опускает к яйцам, перекатывает их; Антон чередует короткие и быстрые мазки с длинными и редкими; Арсений почти на пределе и бедрами толкается к языку, пытаясь ухватить больше. И глубже, если можно. Можно. Антон ввинчивается внутрь, скользит по стенкам, вылизывая языком арсовские стоны, которые переходят в кошачий крик. Арсений подмахивает бедрами и шепчет его имя. — Ммм, Антон, все… аммг-х, хватит… Нет. Он трахает Арсения языком до талого, пока у того коленки дрожать не начинают; он водит вяло по члену, но не доводит. Пережимает у основания и выходит. Кусается за задницу. — Че — втихаря дрочил дома? — усмехается Антон, дотягиваясь до смазки. — Ну и славно — быстрее натяну тебя по самые яйца. А Арсения одно в башке: «да не пизди, а делай, блять», и невтерпёж до ноющих яиц; он насаживается на пальцы, пошло хлюпающие в его заднице, показушно стонет, чтобы процесс ускорить. А хули — Антон-то на тормознутом сегодня. — Да потерпи ты, — тут же спохватывается. Арсений терпит. Все терпит: то, как медленно его тянут, то, как без оргазма оставляют, то, как за бедра больно хватаются. Антон звякает пряжкой ремня, удерживается от желания применить его, облизывается, вынимая член, и дышит поверхностно в предвкушении, обильно смазывая плоть. Давит на вход, крадя довольное арсовское «ммм», погружается резко во всю длину. Попов вскрикивает от неожиданности и пробежавшего тока по телу — Антон все его точки давно изучил. И все предпочтения. Ебет грубо, нагибаясь и обхватывая за грудь; руку на стол ставит, другой Арсения к себе жмет. Одежда трется неприятно, хочется жара тела, но не Попов тут рулевой. — Ммм, твой темп, да? — шепчет сбито Антон, разрывая этот бит из шлепков и чвокания. Кусается за холку, разворашивая носом волосы, зализывает. Арсений в ответ только стонать горазд на ультразвуках, вжиматься спиной в антонову грудь, подмахивать бедрами да слюну не успевать сглатывать. Стекает струйкой из приоткрытого рта, пока он сам растекается в горячих руках. Антон учащается, долбит короткими быстрыми толчками, сам дышит еле-еле; Почти не дышит, когда Арсений сжимается весь изнутри, спину выгибает серпом и голову вскидывает. Скулит и жмурится до мушек перед глазами, катит их дергается весь. Потрясывается до ослабленных коленок, вот-вот готовый рухнуть грудной клеткой на стол. — Блять, — сквозь сжатую губу скулит он, принимая остаточные антоновы фрикции. — Сука, Шаст. — он чувствует влагу внутри и хнычет. — Опять штаны в утиль! — Новые купишь, — утыкаясь лбом в трапецию, шепчет Антон, еле стоя на ногах. Вот ведь, думает Арсений, заноза в заднице. Ха-ха, какая наблдюдательность. *** Он прыгает на нем, задыхаясь в своих стонах на малой октаве, пока руки его сжимают поясницу и насаживают пуще, помогая учащать темп. Он знает, как Антону нравится наездница, особенно приправленная комментариями, потому что Попов действительно словно старается для него и только для него; и этот сценарий никогда Шастуну не надоест: он готов наслаждаться этой красочной картинкой до талого, пока в глазах не потемнеет. Арсений блядью портовой громко стонет, закатывая глаза, гнется всем своим пластичным поджарым телом так, что любая гимнастка бы позавидовала; он откидывает голову, пока Антон откидывается от напряжения на подушки, жмурит глаза, потому что смотреть на это больше нет сил. Он Антона заводит так, как никто другой; он Антона в моменте, и от этого эго вздувается мертвым китом; он такой только для Антона, и это так по-собственнически приятно, что хочется ликовать и хвастаться. Антон вжимает его в себя, заставляя остановиться, и Арсений буквально кричит от неожиданности; легко поддается, когда их меняют местами, когда ноги его худые оказываются на антоновых плечах, и когда тело потное трется о темную простынь. Шастун сверху виснет, смотрит завороженно сдохшей зеленью и дышит через полураскрытый рот. Берет руки арсовские по очереди и заводит за голову. Сжимает их своей по запястьям и начинает двигаться, не раскошеливаясь на набор скорости. Сразу в темп любимый: быстрый, короткий, такой, при котором выдохнуть-то еле-еле выходит. Арсений бедрами подмахивает, гимнастирует пальцами, хнычет и плачет, пока его по простате бьют короткой амплитудой. — Расскажи, как тебе хорошо. Пусть все слышат, — шепчет Антон сквозь сбитое дыхание, жмет руку в запястьях и руку на ноге до талого. — Расскажи, как тебе нравится то, как я втрахиваю тебя в кровать. Тут от правды все нутро: Арсений долбежку в зад любит точно так же, как и свое дело, если не больше, и этот грешок, как и любой другой, он себе прощает. Антон нарочито замедляется. Толкается грубо, медленно и редко, но во всю длину. Выдерживает паузу, давит распирающим членом изнутри на простату и наслаждается арсовскими стонами и вот этим его: — Аамгх… да-а-а… — он пялит расфокусировано уже, когда в очередной раз в него вгоняют член. Он сжимается кольцом вокруг Шастуна — звездочек у того в глазах ради. Арсений устал. Он хочет обкончаться здесь и сейчас. Но ему нужно быстрее, чаще, сильнее. Антон это дает. Дает ему то, чего так хочется. Он дрожит, растекаясь по постели; выкрикивает его имя, где-то уже не соображая, ибо с каждым толчком и шлепком его швыряет в невменоз. У него мутнеет перед глазами, когда Антон кольцом пальцев по шее; у него мышцы сводит до боли, когда Антон сдавливает, впиваясь ногтями; у него пульс влетает в критические двести, когда Антон срывается в бешеный темп, не разжимая хватки. Он закатывает глаза, поджимает пальцы; сжимает простынь крепче в руках. Откидывается влажной от пота башкой на подушку с приоткрытым ртом, из которого течет слюна. В голове пусто — все подмели. в ней только заплывшие антоновы зрачки да зардевшие его щеки, его покусанные пухлые губы и расхристанные кудри. Он изливается себе на живот аккурат когда Антон, остановившись, выстанывает и кончает внутрь, трясясь. Толкается в две фрикции, хлюпая в Арсении, выжимая себя без остатка. Он опирается на предплечьях, не спешит выходить: в Арсении жарко, липко и тесно. Он нагибается и мажет носом по кнопке, привлекая внимание. попов медленно голову вертит, устало рукой прядки со лба убирает. — Меня не хватит. Потому что Антон ненасытный; в Антоне много энергии, словно он перед сексом каждый раз глотает виа гру; Антон всегда марафоном, но вместо порошка у него — Арсений. Иногда тело под ним не Арсений, но Арсений об этом не задумывается. Ему, вроде как, похуй. Один хуй — до дьявольского часа, как минимум, его не отпустят: тут хоть ноги Антону пресмыкаясь и клянча вылизывай, весь потный да уставший с болезненно-раздраженным членом да ноющими яйцами — не поможет. Он трахает, вымывает, трахает и вымывает, вьет веревки по рукам и в переносном; он изводит, измывается, чревоугодно выпивая все без остатка, оттого подсесть на Антона как два пальца обоссать. С такими-то ебейными эмоциями куда деться? Антон скользит наружу, с хлюпом выходит и ложится рядом. Дышит размеренно. Тылом пальцев чертит по своим отметинам от кровоподтеков на шее до бедер. — Вот так краше, — тянется своей длинной рукой к пачке на столе. — Люблю цветное. — прикуривает и выдыхает, мыча довольно. Это не «перестарался» — это «в меру». Попов предпочитает оба варианта. Шастун — первый. В комнате пахнет куревом, отчего хочется Антону надавать по башке, но Арсений слишком ленив сейчас. Все, на что его хватает, — это повернуться устало, стекая ниже и уткнуться лбом в шастов бок. Тепло. Но это «тепло» быстро пропадает — Антон садится. — Иди сюда, — Арсений приподнимается на локтях и смотрит: «что?» Антон затягивается глубоко и льнет к губам. Арсению и этого хватает — голова кружится. — Хватит, — целует в уголок губ, — хватит. — почти басит. — Ты сильный мальчик. Арсений думает, что нет. Раз так легко поддается Антону. Даже сейчас расплавленным от оргазма принимает все касания, которые скользят по телу. Антон докуривает и швыряет бычок в стакан воды на тумбе. Йеп, коктейль. Подхватывает Арсения за подмышки и тянет на себя, укладывая спиной себе на торс. — Как же я по этому скучал, — тянет Антон, покусывая аккуратно кожу и зализывая ее тут же. — Изверг, неделю меня динамить! Арсений сжимает челюсти. Увы, но он типа тоже.