в моем кольте магазин только на нас с тобой

i’m just a holy fool, oh, baby, he’s so cruel but I'm still in love with Judas, baby♡

Антон непредсказуемый. Такой, от которого кровь в жилах стынет да адреналин по рецепторам бьет ударной дозой; тут хоть таро раскладывай, хоть гороскопы читай, хоть в будущее перемещайся — нэ, дело битое, дядь, битое. Арсению иногда кажется, что даже сам Антон не знает, чего от себя ждать. И недаром. Если описать все то средоточие проблем, которое можно нарыть в Антоне, то кукухой поехать получится далеко и надолго. Впрочем, от вынашивания этого всего Антон-то наверняка уже разогнался до стритрейсерской с билетом в один конец до третьумия, помахав предварительно ручкой на прощание. Надейся, что не потеряется в дороге, что весточку пришлет, ожидания твои откармливая. Арсений давно для себя извлек: не надейся и не жди. При этом своему же принципу так беспрекословно сейчас изменяет, по раскаленному песку этой грязной дорожки ступая босиком. А сложно не надеяться, когда под рукой больше никого — только звонок этот драный, по которому грязный в пыли и крови палец тычет, будя хозяина. Открывай, медведь пришел. Весь изгаженный, загнанный и уставший. Хорошо сам разобрался — просто нечто. Не то чтобы он, конечно, надеялся на благоприятный исход, но чем черт не шутит. Зато ризотто роскошный умял. О как! Ням-ням. Там же ням-ням и выблевал в соседнем переулке на нервозном, трясясь и хныча, как визгливая свинья на убой. Испугался, дядь, ты не суди. За душонку свою дрянную. Арсений, может, и кот горделивый, сам по себе, но явно не шредингеровский, так что в ящик играть — нет, спасибо, я в детстве классики предпочитал. Он же не Антон, который развлекал себя в молодости тем, что на колени ставил неугодных на блоке или бил им зубы о бордюр. Ха, Арсений даже тогда его не боялся: просто мелом после школы рисовал себе клеточки, а потом прикола ради обводил обоссавшихся мальчишек, как в детективах. Оттого и допрыгался по клеточкам и силуэтам — о как — почти стоп-земля под ногами: куда не пойдешь — там и сям вышибала с револьвером. Удачи однажды собрать размазанные по асфальту собственные извилины воедино, Арсений. — А вы ра… — Попов опускает глаза вниз, пялится в лицо красивой брюнетки в тонком шелковом халате с каре по шею, — Простите? — она сглатывает, ведя взглядом по рваной рубашке и прожилкам крови по коже и ткани. — Вы к кому? Арсений цокает, тут же меняя выражение лица на каменное. Как же — ага — побежал Антон не развлекать себя поздним вечером. Угу, губу закатай. Арсений пялит неотрывно и вздыхает. — Я не вовремя. — Малыш, ты че так долго? — Антон — сама пунктуальность — выходит вовремя в одних тренниках и круглит свои щенячьи глаза, хлопая ресницами. — Котенок, подожди в комнате — это ко мне. Девчонка покорно кивает и, бросив короткое «до свидания», ретируется. Все-таки подозрительные дядьки в оборванных одеждах — не лучшее зрелище для такой, как она. — Ну че — кому галстук состряпать? — первое, что выкидывает, облокачиваясь на косяк двери, Антон, сложив руки на груди. Даже не спрашивает, за что, — ему без слов все понятно. За это Антона можно ценить. Как минимум. Арсений молчит. Стоит в коридоре, отводит взгляд, как школьница. Стыдно. То, что пришел; то, что попросил; то, что отвлек. Антон молчит в ответ. Не торопит, дает решиться и набраться сил — все-таки он Арсения слишком хорошо знает. Прощупал, сложил. Разложил тоже, но это так — приятный бонус; и в этот приятный бонус хочется упасть — пусть дурь всю вытрахают. Помогает же! Арсений медленно шагает, еле ноги переставляя, падает лбом в антонову грудь; стоит, не двигается. Вертит головой только, когда мягкие пальцы по волосам треплют его. Антон устало хмыкает. — Ну ты еще сопли на кулак намотай, а, — в переводе с антоновского «бля, я че тебе — мать Тереза?» Разве что только своей сучьей натурой. Арсений отрицательно мотает головой. — С тебя должок — иди набери ванну, смой с себя это дерьмо, — выдыхает Шастун разочарованно. — А я пойду девчонку отправлю погулять. Или че, поделим? Арсений вскидывает голову, пялит ревностно. — Понял-принял, — выставляя руки перед собой, спохватывается Антон. — Шуруй. — машет головой в сторону двери. Попов вертит кран у ванны и пялит в зеркало, безотрывно разглядывая свою сирень под глазами да сдохшие капилляры, красными прожилками вокруг радужки выкрасившие белок. Красавец, первый парень на деревне, ниче не скажешь. В ванной прохладно, а шум воды мягко по ушам гладит, пока Арсений руки свои в раковине трет, пока Арсений лицо свое умывает, пока Арсений тряпки свои снимает, пока Арсений гель пенки ради по глади вливает. Он плюхается устало в широкую ванну и мычит от пощипывания — ссадины болят. Еще душа от чего-то болит, но это хроническое. Смысла лечить нет — не сильнейшее обострение. Он лодочкой из ладоней воду набирает, сливает обратно. Снова набирает и сливает. Так погружен, что не слышит, как Антон табуретку волочит, как ставит на нее выдержанный каберне, как разливает его по бокалам и как шуршит своей одеждой. Дергается и влетает обратно в реальность только тогда, когда в пенную воду второе тело плюхается, заставив мизерную часть воды вылиться за борт; дергается, когда по зачесанным волосам рука скользит и когда Антон рот открывает: — Розы не купил — лепестками воду не украшу, не обессудь, — лыбится. — Что ты устроил? — оборачиваясь, спрашивает Арсений. — Романтический вечер с вылизыванием твоих слезок и душевных ранок, хотя предпочту вылизать кое-что другое, — прислоняясь к уху. — Ну, Попов, конкретнее, кто тебя обидел? — закидывая руку на бортик и загребая в свой кокон тело рядом. Арсений вместо ответа тянется к бокалу за своей спиной, осушает его залпом, жадно глотая, и ставит обратно. Хорошо дало. — Съездил я договориться, значит, — говорит, пока Антон гелем для душа по плечу его водит, умывая, — и въебался. — он облокачивается на бортик и утыкается взглядом в потолок. Шастун слушает вкрадчиво и по груди мажет осторожно и успокаивающе. — Ну, у меня гордость есть на такие условия соглашаться — щас, еще подстилкой меня не клеймили. Я давно подмечал, но все же, — он сдавлено мычит, когда по его соскам проходятся, — это унизительно, за кого он меня держит? В итоге мы с Выграновским окончательно разругались, а потом… — он поджимает ноги, скользя по акрилу. — Немного все пострелялись и разбежались, аам-мгх… — Антон сжимает его внизу под водой, мажет губами по шее. — Я сбежал, подловил тачку втихаря. — он сжимает губу и выдыхает вяло. — Я даже не знаю, почему поехал не домой. Антон пересаживает его меж своих ног для удобства, булькая водой, жмет соски в пальцах, оттягивает их, натирает меж указательным и большим. Мурашит тело в своих руках. Сам губами проходится от трапеции до шеи, останавливается у уха и лижет по-кошачьи, умывая. Арсений поскуливает, ерзает, шипит, когда его соски ущемляют сильно-сильно, оттягивая до максимума, и, расслабив пальцы, отпускают, тылом аккуратно поглаживают, извиняясь. Ладонью за грудь хватаются, пытаясь свести ее. — Блять, Антон, — стонет Арсений, дергается и поджимается, когда тот в слуховом мажет языком и ногтями быстро-быстро вверх-вниз теребит соски, — хватит. — Так почему ты не поехал домой? — шепчет хрипотцой, сжимая в руках его грудь. Озабоченный мудак — скажет Арсений, предпочитая отмолчаться. — Назвал твой адрес — первое, что в голову пришло. — Ммм, ты все правильно сделал, — сминая тело, спускаясь ниже. — Даже, я бы сказал, самое твое разумное решение. Арсения потряхивает, когда он к рукам ластится одиноким котом, когда голову откидывает на шастово плечо, укладываясь затылком. — Зато я знаю, какое мое решение было самым опрометчивым, — тягучим шепчет Арсений и снова жмет в эмали губы — Антон скользит по ребрам к прессу и обратно. Рукой стекает к чреслам, водит по влажной коже влажными ладонями, размазывая влагу и смазывая контуры Арсения — телесные и зрительные; шепчет в ухо, кусая за хрящ: — Я весь внимание, — лижет по выступам в раковине, невесомо стекает к виску. Арсений ноги ближе к себе жмет, раздвигая их шире, булькая водой, антоновых рук от коленок до тазовых косточек ради; Арсений мычит довольно, когда пальцы между ляжек, когда по яйцам аккуратно, когда от основания к головке, когда пальцем по головке, когда вниз обратно и по венкам подушечкой. Арсений выдыхает разово, когда Антон сжимает его член в своей ладони: — Ты. Тот на это только глухо смеется. *** Антон ненасытный; в своем чревоугодии и гедонизме он готов состязаться с греками и при этом идти ва-банк; он заведомо знает, что победит. Антон неустойчивый; в его эмоциональном диапазоне радужный спектр со всеми вытекающими оттенками; он непредсказуем и нечитаем, недоступен, если не номер, и непробиваем, если не адрес. Арсений знает: он уже не отвертится. Башкой нужно было думать еще в пубертате: тогда надо было убегать от греха подальше, а не жрать спизженные им с ларька яблоки — сочные такие и сладкие. Настолько, что подсаживаешься на них с первого укуса. Арсений на Антона так же подсел — случайно и против воли, а силы у последней хватало только на укладку скользкой темной тропы через парк без перцовки, по которой Попов предпочел идти, спотыкаясь изящно ломаным декадентом, похватанным поперек за талию этими вытянутыми астеничными ладонями. До сих пор и во всех вариациях — ниточек только не хватает паучьих, чтобы вертеть за руки и ноги, выгибая его, Арсения, бездыханной куклой. Впрочем, руки назад да в сдавленные запястья, пока грудная клетка трется о простынь влажную, а ноги разъезжаются, ведут на мысль, что он совсем и со всем своим даже за. Ей-богу, ему же надо передохнуть. С обоими ударениями. — Это ведь то, что тебе нужно? — бинго, прямо в цель, убил, трехочковый. Арсений не отвечает. Он кусает губы в кровь, скулит глухо и тихой мышью держится на натянутой струне своим натянутым телом, каждую мышцу которой сводит опистотонусом, но с отличием — голова без ясности ума. Он в первую их парную ночь скулил так же — еле дыша да в напряжении с рваными попытками скрыть эмоции истинные. Стыдно было, когда его облизывали; неловко было, когда его ноги разводили в стороны; пугающе было, когда в него пальцами до третьих фаланг. Но кайфово и в слезы от первого удара по простате; мурашило от второго так, как в январском холоде во время перекура; током било от пятого, как от шерсти; а на десятом, кажется, у него и вовсе извилины приказали себе жить долго. — Арсений, ну не молчи, — он шепчет вяло, старательно, сам руки отпускает, наклоняется и жмет в кровать. Почти лежит. — Арсений. — он лижет по холке, кусается, руку заводит к лицу, пальцами ступает мягко ко рту. Чертит по губам, тычется подушечками в них; разводит, а Арсений это в рот тянет; посасывает и заглатывает до рвотного рефлекса, языком мажет по ним. Расслабляется. Мычит. Член его болезненно трется о простынь, сам он зажат между ней и Антоном, который в миллиметре от того, чтобы тушей своей разложиться на Арсении. Пусть придавит до краш-синдрома — не жаль. Антон останавливается полностью, но не выходит. Лижет по шее, лижет по уху, кусает трапецию, кусает седьмой шейный, пальцами арсовскую слюну размазывает по лицу его бледному, по щекам вслепую водит, по родинкам чертя и созвездия рисуя от точечки к точечке прямыми слюнными линиями. Сам горячий-горячий; греет теплом тела, отдавая все без остатка. Поднимается на руках и лбом мажет выше лопаток, дыханием щекотя мурашки. Выходит на две трети и толкается снова, резко, размашисто трахает, ухватывая за руки и оттягивая тело на себя; Арсений в сучий скулеж да лежа в упор по простыни трется щекой, сам глядя на шкаф-купе зеркальный. Смотрит без тени смущения — пелена перед глазами да миопия средней тяжести вкупе с нехваткой света размывает контуры, оставляя их пятном движущимся вовзратно-поступательным. Антон шлепается о бедра, пыхтит и мычит довольно, весь потный, влажный и адовый. Горячо. Хорошо. Он перехватывает Арсения за талию, вколачивается пуще, коротко и часто, пока не останавливается и головкой не давит на простату. Скулит, когда Попов сжимается сильно-сильно, сам в крике оргазменном изливаясь на чистую простынь. В голове пусто, по телу мягко, расслабленно. Арсений слышит только соскальзывание латекса и тяжелое дыхание; он чувствует шорох сзади и влагу по животу и между ног; он видит разморенного Антона, который, высунув язык, тщательно вытирает испарины. — Воды? Арсений кивает. Он на все сейчас согласен — и значения не имеет, что ему предложат. Поэтому присасывается к стакану без промедления. Залпом жадно глотает, пока его по волосам теребят. — Хороший, — шепчет Антон, — хороший. Арсений на это только голову поднимает, выгибая бровь. — Ложись, — сам укладывается рядом, отталкивая Попова к стене, укрывая его одеялом и пряча в своих объятиях. Арсения морит и тянет в небытие — кажется, Антон его угостил. С другой стороны — о беспокойном сне можно забыть, оттого стоит ли вообще как-то переживать? А Арсений и не переживает — он уже в полудреме. Уже в дреме, оттого не придает значения тому, как Антон аккуратно встает. И видит десятый сон, потому не реагирует на пальцы в висках, невесомый поцелуй и звук закрытой двери. *** Антон невыносимый. Бесячий и своенравный. Его ничем не прижмёшь, его не переубедишь и никогда не заставишь расколоться, если он сам того не захочет. Даже когда он повязан по конечностям на стуле, прибитом к полу; даже когда из его носа течет кровью; даже если сжать его волосы в кулак; даже если оттянуть до боли в шее. Он лишь усмехается и плюется кровью в лицо Руслана, у которого от такого финта глаза на лоб лезут. Он дает ему под дых, и Антон шипит от боли, сгибаясь. Ринулся на рожон — психанул, дядь, ты уж извини. Все-таки не каждый день увидишь бесцветное лицо, от которого блевать зефиром тянет: ну, вот теми эмоциями, которые Антону чужды, да настолько, что он отстреливает их, как бродячих собак. Нет, спасибо, сопли на кулак мотать он не собирается — ни свои, ни арсовы — это бесит, это скребет и это дергает за ниточки. Примерно поэтому он вычислил за ночь, кто стрелял, — добрался бы и до Выграновского, но, увы, он как иголка в стоге сена. Один черт — рано или поздно он до шавки доберется и раскрошит ей череп, устроив бесплатный курс трепанации. Заслужил. Или, скорее, заебал. Попов так за их тандемом бегает битый месяц, или даже год, что хочется лично задаться вопросом: собственно, нахуя? Антон думал, — все-таки, Попову же это надо, — не проще подключить всех, кто в их власти, расставить капканы и словить мышь в клетку, но Арсений артачится, отсекая все шастовы предложения. А зря. Но с точки зрения здравого смысла — слава богу. Антон шапок не носит, но закидывает их точно в цель, о последствиях не задумываясь и предпочитая жить моментом. И в том моменте было все идеальней некуда, да только биту по затылку не учел, не увидел, не угадал, слишком сильно фиксируясь на дырке пулевой в чьей-то башке. Что посеешь — то пожнешь. Сиди теперь, скованный по рукам и ногам, да терпи насилие над собой. Красота. Благо, Белый отправил всех погулять по периметру гаража, в котором Антона закрыли — пусть посидит, авось извилины на место встанут. Поздно, братан, — это тебе не пятнашки. — Вот у тебя тоже глаза вроде зелёные, но при этом натура такая крысиная, — тянет издевательски Шастун. — Ты внатуре думаешь, что Выграновский тебя по шерстке погладит? — он откидывается на спинку, пялит с интересом. — Наивняк, — дуло под подбородком холодит, а хватка в волосах стягивает скальп, — Упс, — усмехается. — Мелочь, ты думаешь, это меня заткнет? Антон не отводит глаз; смотрит в упор и язык высовывает вниз, пытаясь достать до дула, пока Руслан, испепеленный, стоит и трясется от злости. Давит сильнее, тянет сильнее, и у Шастуна от этого экстрима пляшут черти в глазах. Пульс взлетает да клокочет в сонных — как же хорошо, ей-богу, хорошо. Гребанный наркоман — лучше уж адреналовый криз, чем ломка катастрофическая, от которой хоть на отравленных гвоздях пляши босиком без первичной подготовки — авось прокатит и даже не зацепит — кожа-то на пятках плотная и грубая. — Всегда знал, что ты сука, Шастун, — цедит Белый, запрокидывая его голову и дулом тыча в рот. Антон словно этого и ждал: открывает послушно, искрясь и дергаясь зрачком на расширенных глазах, — но я в это не играю. — блядская тварь, утопись в чужом разочаровании. Палец к курку, да только поздно: дверь с грохотом открывается, и озлобленный ор, который Антон ни с чем не спутает, раздается вслед за выстрелом. Руслан и пикнуть не успевает — стекает мертвой тушей Шастуну на колени; тот только губы кривит во внешнем напускном сочувствии, взглядом провожает и ногой дергает, пытаясь балласт скинуть на пол. Сам ухмыляется и взводит глаза на то, как Арсений в два шага подлетает к нему. — Ебаная ты дрянь, Шастун! — Антон со всей нежностью, на которую способен, смакует эти слова. — А я зна-ал, что ты меня найдешь и в беде не ост... — Арсений пинком отбрасывает труп и всекает пощёчину вместо приветствия. — Оуч. — шипит Антон от боли, сплёвывая кровь. — За что? Видок у Антона явно не презентабельный, учитывая, как хорошо его отметелили, — мужики в его боксерских мешках и то лучше выглядят после получаса шастовых тренировок, на которых он скулеж да стоны и сопли смакует после каждого удара. Но надо отдать удаче должное: в отличие от тех Антон еще хоть дышит, а не бездыханной тушей удаляется с поля зрения, — хоть что-то! С одной стороны, он думает, кровь подходит цвету его глаз — они зеленее становятся, ярче. На контрасте красиво выглядит, можно сразить кого угодно наповал. Ну, кроме Арсения. Особенно — такого Арсения. Такого, когда кипяток в адском котле через край; такого, когда пальцы ног рефлекторно поджимаются от предвкушения; такого, когда хочется на колени встать в очередь на порку. Правда, на ту, которая повернется потом на сто восемьдесят. Но, блять, как он любит, когда Арсений такой. — Закрой дверь, — рявкает он людям за спиной, оставляя их с Антоном тет-а-тет. — Сколько раз тебе сказано было не своевольничать? — он хватает его за ворот рубашки. — Я проснулся мало того что под вечер, так тебя еще и след простыл, ты… — Я для тебя старался, между прочим, — тянет Шастун в ответ обиженно, — а в итоге огребаю по лицу. Нет, я не против, но огребать предпочту с другими условиями. — играет бровями. — Присядешь? Тот багровеет в ответ и стреляет искрами. Колено медленно на стул ставит меж разведенных привязанных ног и смотрит близко-близко. — Может, следовало оставить тебя с «тем»? — тянет медленно Арсений, подбородком указывая на труп под ногами. — Совсем мозги отшибло? — Мне все равно — главное, не оставляй меня с «этим», — Антон кивает вниз, указывая на свой стояк. — Вот теперь отшибло. — отвечает на каждый. — Я не могу удержаться. — облизывает губы. — Развяжи меня. Арсений дергает глазом и со злости вдавливает коленом в пах, выбивая в лотерее довольный стон и ярко выраженный кадык на разогнутой шее. — Как хорошо, — он самозабвенно трется, насколько позволяют привязанные ноги, прикусывая губы, — Арсюш, ты такой горячий, когда властный. — бесит специально. — М-м-м, да-а, мой мальчик, вот так… — толкаясь в пах и поскуливая наигранно с приоткрытым ртом. — Пожалуйста. — Заткнись, — прикладывая ствол у подбородка. Антон послушно трется об него своей щетиной, полупьяно глядя из-под век. Холодная сталь контрастирует с внутренним жаром, и хочется к ней приложиться насовсем. — Заткнешь меня? — игривым тянет, язык высовывает. Издевается. Даже в таком положении издевается. Даже, когда у Арсения власти больше, издевается. А у Арсения власти больше всегда. Или это только ему так кажется. Вот он — серый кардинал его жизни. Весь в крови и ссадинах, с расхристанной челкой, бесстыдно вылизывает оружие в его руках, поддевая тонкие пальцы чуть шероховатым языком. Щекотно. — Рот свой открой, — другой рукой обхватывая челюсть. Антон послушно открывает, блаженно прикрывая глаза, и высовывает язык, проходясь по подушечке большого пальца, который давит на него. Арсений смотрит на это, удерживая себя от опрометчивых действий, позволяя только дулом водить по пухлым губам. — Глотай, — приказывает и тянет дуло ко рту, давит им меж челюстей, заставляя Антона взять в рот. Привкус металла и пороха вкупе с девятым валом в глазах сверху да теплотой хватки под подбородком вскидывают все внутренние показатели до критических значений. Он толкается пахом рефлекторно в колено, втягивает через нос форсированно воздух и глухо мычит. О, да. То, что нужно. Послушно голову насаживает, по-блядски скулы втягивая, пока его Арсений за волосы оттягивает, заставляя прогнуться в шее. Ствол царапает по зеву, давит на стенки, скрежещет по зубам, наполняет рот слюной, пачкаясь в ней и крови, оставшейся с разбитой губы. Арсений наседает сильнее, пихает глубже; и то, как распирает его рот и глотку холодный металл заряженного пистолета, принуждает Антона потрясываться от адреналина, блуждающего по артериям до каждой клетки организма. Он глазами бешеными молит, чтобы Арсений палец положил на курок, но тот мешкает, игнорируя просьбу. Ему страшно. А Антону кайфово, да так, что он увлекается: ускоряется, с причмокиванием смазывает ствол слюной, которая вытекает обильно изо рта тонкой струйкой к подбородку; он жмурит глаза, скрываясь от ряби перед ними, прячась от арсовского заведенного, прячась от его тяжелого дыхания и трясущихся рук. Арсений держится за его плечо, скользит по рубашке к воротнику к горлу. Антон только головой вертит, задыхаясь почти и, когда рука сжимает сонные в бешеном клокоте, до одури теряется в ощущениях, и выскуливает, быстро дышит собачьим кайфом от нехватки кислорода, стараясь ухватить больше, но схватывает только металлический привкус, оставшийся от собственной крови и железа. Он дергается и бьется, но веревки крепкие, а стул этот сраный прибит к полу, оттого остается только вздуться венами под кожей и покраснеть до заплывших от слез глаз, потому что тотальная гипоксия да гиперсаливация вот-вот отправит его в невменоз. Но Арсений отпускает. Нехотя, но отпускает. Антон кашляет, когда ему дают отдышаться. Когда руку разжимают. Складывается пополам, сипло выскуливая. Сглатывает слюну и взводит взгляд вновь. Смотрит исподлобья. Прямо напротив без стыда. Смотрит завороженно. Смотрит благодарно. — Какая же ты блядь, — чертит мокрым пистолетом по его лицу, трет запекшуюся кровь, — хорошо тебе, да? — сует обратно под кроткий стон, заглушенный дулом. — Где бы ты сейчас был, если бы не я, а? Что правда — то правда. Вот только думать об этом желания нет — хочется только одного: чтобы Арсений свой ебучий палец на курок положил. О, Люцифер, пожалуйста, Антон готов умереть в таких обстоятельствах, когда шанс быть простреленным с рук Арсения через рот выше собственного роста, оттого он почти кончает, когда Попов сдается. — Умрешь в собственной конче — ты этого ждешь? — он давит ему меж ног коленом пуще, дулом остервенело толкается в рот. — Я ведь выстрелю. Не выстрелит. Но палец тянет к курку. Хоть по глазам видно, как ссыт. Антон его за это не осуждает — у него башка забита другим. Тем, как яйцам тесно в штанах, как кайфово члену от трех слоев одежды и острого колена, выдавливающего буквально из него всю смазку; как ему самому хорошо, ведь он почти давится, он в слезах и соплях, крови и истоме, влажный в штанах и влажный ртом, из которого слюна уже капает с подбородка, а этот пистолет в руке арсовой, который скользит, меняя темп и такт синусоидно, кажется уже въевшимся в тело. — Может, мне стоит засунуть его тебе в зад? — плюется Арсений, останавливаясь. — Как ты на это смотришь? Антон мычит одобрительно, закатывает глаза, когда Арсений — весь вспотевший, зардевший и отъехавший — наклоняется ниже, к самому лицу, пялит неотрывно зрачками в зрачки. — Как же хорошо, когда ты затыкаешься. Он давит как может, трясется от вожделения сам, трясется так, что хочется в рот ему засечь по самые яйца, да только смотреть на то, как того прет, куда кайфовее, чувствовать трение течного члена о колено куда приятнее и так оно приятнее, когда Антон голову откидывает максимально до ломоты в шее, трется затылком о спинку стула и чуть ли не задыхается от всего происходящего. Арсений чувствует, как в потных руках пистолет скользит, как дергается его палец на курке, и как Антон от этого мычит блаженно, громче на три ноты, жмурится и содрогается всем телом от экстаза. Арсений вжимает коленом по головке, выжимая из нее все содержимое и царапает напоследок еще раз дулом зев. — Последняя пуля в Руслане, ты уж извини, — тянет он, сглатывая. Он вытаскивает ствол и сам прислоняется губами ко рту, лишая передышки, грызет буквально, зубами стукаясь о чужие, не выдерживает и мычит. Садится к нему на колени и пальцами зарывается в волосы. Кусает за подбородок. Кусает за шею. Кусает за кадык. Потому что может себе позволить. У него на этого двухметрового попуска права птичьи, но при этом делиться он все равно не собирается. — Теперь на лицо присядешь? — подмигивает Антон, руками подхватывая Арсения и притягивая ближе к себе. — А ты актер хороший, — хмыкает Арсений, приподнимаясь и глядя через антоново плечо на одиноко лежащую веревку на полу. — И давно? — А тебе скажи, — лукавым кормит Шастун в ответ, руки на задницу укладывая, — я один влажный не поеду. — Я не собираюсь трахаться в таком помещении, — двойные стандарты, ха. Но кто ему захочет противиться — конечно, никто. Антон только прыскает, кусает за нос, за что получает оплеуху и дает Арсению слезть с себя. Развязывает ноги и взлетает вверх на полголовы. — Спасибо, — давит Арсений перед тем, как развернуться. Лишь бы не в глаза смотреть. И не на эту улыбку довольную. Постарался-то хорошо, оттого гордиться собой можно еще долго. А пока он рассчитывает на вылизывание собственных ссадин да сладкую податливость до следующего утра — на работу, так на ватных ногах. Да, Попов?