Закрасив наше прощание,
Сотру все я улики.
Но знаю, то обещание
В душе оставит мне блики.
И буду хвататься я тщетно
За каждую рваную «гладь»,
Что выткали Боги заветно,
Заставив Время звучать.
***
Как бы вам сказать, Лололошка никогда не хотел принимать такие тяжёлые решения в одиночку. Да и в принципе брать ответственность за жизнь других? Определённо непосильная для него задача.
Наверное, то, что происходит сейчас, и является лучшей демонстрацией этого факта. Звенящая тишина разрушенного Междумирья давит на уши.
Что именно должно было здесь случиться, чтобы оставить после себя лишь пепел да песок?
Он не уверен, что правда хочет знать ответ на этот вопрос.
Джодах делает шаг назад после передачи ему воспоминаний об измерении, и в следующую секунду голос Смотрящего эхом расползается у Лололошки в голове.
Пора уходить? Так быстро? Разве у него не может быть хотя бы несколько минут, чтобы обдумать всё?
— Погодите! Погодите минутку…
Две пары глаз вновь поворачиваются к нему. И Лололошка сказал бы, что от этого ощущается некое «божественное давление», но тяжесть сделанного ранее выбора даже близко не даёт ему прочувствовать это.
— Джодах, а если, — голос надламывается от того, как быстро – лишь бы успел, лишь бы услышали – он пытается говорить, — а если мы и так собираемся вырезать с плаща Смотрящего этот отрезок, значит неважно, что в нём происходит, верно?
На лице Бога появляется противоречивое выражение, но даже так он медленно — кто знает, с настороженностью или сомнением — кивает на вопрос.
Но для Лололошки этого достаточно.
— Тогда, можно ли мне хотя бы попрощаться с ними напоследок?..
Джодах выглядит так, будто действительно не ожидал такой просьбы. Возможно, так сказывается отсутствие способности видеть будущее.
— Ну, это не навредит слишком сильно, вот только… — он хмурит брови и оглядывается на Смотрящего, но глаза того горят абсолютным безразличием. — Хорошо, так уж и быть. Будет тебе тоже в знак благодарности.
Кажется всего одна фраза, но от неё душа начинает трепетать.
— Когда-то ты уходил, даже не осознав этого, в иные разы прощание наоборот затягивалось на долгие месяцы. Будет грустно не сказать ничего напоследок, — Джодах вновь прикасается к его голове, но на этот раз закрывая рукой глаза. — Пусть ты и забудешь всё.
Это последнее, что он слышит находясь в том пугающем измерении.
Следующее, что Лололошка видит — его дом в Эрессии.
И от этого дыхание останавливается.
Он был здесь так давно, что кажется, будто прошли миллионы лет. Сделать шаг вперёд неимоверно сложно: тело его шатается и каждое движение выходит вялым. Лололошка оглядывается, пытаясь понять, что происходит, но всё вокруг выглядит слишком реальным.
Почему он в Эрессии?
Шаг его всё же ускоряется, и ко входу в замок ноги несут сами собой. Он бежит, спотыкается и перед глазами всё размывается то ли от скорости, то ли от чего-то другого.
— Лололошка?
Седрик.
Он стоит перед ступеньками, держа в руках какую-то книгу. Его поза расслаблена, а на лице всё ещё покоятся очки. Как когда-то.
Даже за стёклами видно, что его глаза загораются, как только он замечает Лололошку, и подобная реакция всегда греет душу.
Вот только стоит Седрику внимательнее взглянуть, как он тут же подрывается на ноги.
— Боже! Что это с тобой?! — его руки быстро хватают Лололошку, осматривая и вертя его в разные стороны. — Чем ты занимался, что сейчас в таком состоянии? Я же просил тебя заботиться о своём здоровье!
Паника в его голосе… дезориентирует. Разве он выглядит настолько плохо?
— Стой на месте, я сейчас же принесу аптечку!
Седрик отпускает его слишком быстро, и Лололошка непроизвольно тянется следом за теплом рук, но к тому моменту виднеется только спина мужчины.
Несколько мгновений проходят в оцепенении. Седрик едва не переходит на бег, из-за чего постоянно придерживает очки. И только когда он скрывается за дверьми замка, на Лололошку наваливается осознание того, как сильно было напряжено его тело всё это время.
Он пытается опустить голову вниз, чтобы взглянуть на себя, но получается с трудом: его тело окоченело, и он не уверен — из-за холода Междумирья или чего-то другого.
Он полностью покрыт пылью и засохшей кровью, что осталась после почти мгновенно заживших ран. Лёгкими царапинами в схватке с Эбардо обойтись было невозможно, так что пятна крови пропитали белую ткань одежды насквозь.
Кажется, на голени, где сейчас отсутствует часть штанов, был огромный ожог.
Он вообще не уверен: всё тело ощущалось как в аду, и он не мог сосредоточиться лишь на одной боли.
Бей. Бей. Бей.
Точнее, сосредоточься он вообще хоть на чём-то, кроме Эбардо, сразу же умер бы от того, насколько ему было больно.
Его пальцы будто превратились в камень, и он понимает, что всё ещё сжимает рукоять меча в руке.
Кажется, она вросла в его кожу. Он больше не в состоянии ни отпустить оружие, ни хотя бы пошевелить пальцами.
Разжать руку — равно смертельному приговору. Стоит мечу выскользнуть и — Лололошка уверен — он больше никогда не сможет поднять его вновь. Поэтому он сжимает его до крови, впиваясь ногтями в рукоять и собственную кожу.
Бей. Бей. Бей.
Убей.
Лололошка смотрит, как Седрик быстро возвращается из замка, и паника медленно окутывает его тело.
Почему он в Эрессии?
Это неправильно. Он хотел не
этого.
После такого выбора он не заслужил на
такое прощание.
Лололошка в который раз доказал себе, им и всему миру, что преступники не меняются; что была причина, по которой кто-то засунул его в эту гнилую тюрьму; что этот кто-то совершенно не ошибался.
Ведь теперь Лололошка уж помнит, как обрёк на смерть целый мир и его жителей.
Всё, чего он просил напоследок — взглянуть на них издали. Хотя бы мельком увидеть, что случилось с ними, когда он зашёл в тот храм. Лололошка лишь хотел убедиться, что ребята были в порядке до последнего момента их существования.
Он хотел…
Стать свидетелем их последних минут, а после эгоистично лишить этой жизни. Своими руками.
Так почему же он
здесь.
— Лололошка!
Следом за Седриком из замка вываливаются обеспокоенные Фран и Ашра. И, завидев его, ускоряются, едва не обгоняя учёного.
Замедляет же их
Фарагонда. Говорит что-то о том, что им достаточно и одного пациента, и отпускает их шивороты, только когда те прекращают брыкаться.
Видеть перед собой людей, что должны исчезнуть, и ту, кого он собственными руками нёс к могиле, ощущается как вырванное сердце.
И оно всё ещё продолжает стучать.
Лололошка не уверен, что ноги способны удержать его ещё хотя бы секунду. Мелкая дрожь бьёт его тело, но падение всё же не следует: его тут же подхватывают, усаживая у основания ступенек.
Взгляды напротив него мечутся, когда Седрик влажными бинтами пытается оттереть кровь и грязь хотя бы с лица. Те становятся полностью красными почти сразу же, и Лололошка не уверен в том, а правда ли там только его кровь.
Руки же Седрика дрожат.
И Лололошка хочет остановить его: глупо тратить полученное время на что-то настолько бесполезное. Но сказать ничего не получается. Впрочем, как и каждый раз до этого.
Безмолвие затягивается, и, кажется, они тоже не спешат подавать голос первыми.
Разве обычно его не ругают за беспечность в первую же секунду?..
Такого и правда никогда не случалось раньше, и от этого нервозность затягивает свой узел ещё сильнее.
Они злятся настолько сильно? Что ж, если да, то на этот раз он и правда заслужил.
Лололошка знает. Он знает, что должен наконец-то открыть свой рот. Объяснить хоть что-нибудь. Но язык его не поворачивается даже на секунду.
И чужая рука, что теперь покоится на плече, кожу его обжигает.
— …Лололошка, — голос у эльфа тихий и едва различимый, — что случилось?
Он хочет сказать, что устал. Он хочет сказать, что руки давно онемели от того, как сильно он взмахивал мечом в сторону Эбардо. Он хочет сказать, что стоял там на ногах так долго, что счёт времени давно был потерян. Что, ему казалось, сражение идёт вечно, что оно никогда не закончится и то место так и останется его вечным домом и мимолётной могилой.
— …как ты себя сейчас чувствуешь?
Слова эхом бьют по ушам, и Лололошке хочется кричать. Он хочет упасть на колени и молить о прощении, но знает слишком хорошо, что никогда не сможет заслужить его.
— Я… — голос его опять надрывается.
И он в который раз молчит.
В округе тихо. До него доносится только звонкое пение птиц, и никакой суматохи и опасности вокруг.
Кукушка за спиной поёт один раз. Два. Три.
Четвёртого Лололошка не слышит из-за своей попытки набрать побольше воздуха.
Кажется, он не дышал.
Как долго? Последнюю секунду? Или с момента прихода сюда?
Солнце над головой такое яркое, что его можно сравнить только с тем назойливым писком в его ушах.
За секунду что-то разбивается.
Возможно, его сердце.
И в голову сразу же ударяет шум, что до этого слышен не был, а рука Франа отдёргивается, будто тот сам обжёгся.
— Э-эй, новичок! Ну ты чего, если где-нибудь болит, просто скажи нам, и мы обработаем рану, — руки напротив нервно размахивают перед глазами, то ли пытаясь прикоснуться, то ли боясь это сделать. Лололошка совершенно не уверен, ведь слёзы ручьями льются из глаз, не давая ему видеть.
— Верно! После твоего предыдущего падения в обморок здесь уже все эксперты по лечению упёртых мироходцев.
Лололошке думается, что это вылечить невозможно.
— Ну же, за всей этой кровью совершенно неясно, что у тебя болит и что нужно лечить первым делом, — заботливые голоса друзей заставляют грудь сжиматься ещё сильнее.
Ашра и Фран уже давно опустились на ступеньки рядом с ним и Седриком. И прежде чем очередной поток слёз начинает застилать Лололошке глаза, он набрасывается на троицу, сжимая всех в объятиях.
Он пытается вложить в них как можно больше силы. Ашра любит, когда обнимают её так, что даже вдохнуть бывает сложно. Фран и Седрик тоже не против постоять подольше. На лицах его друзей всегда расцветала улыбка от того, как сильно они любили, когда именно Лололошка обнимал их.
Он знает это. Знает, но всё же слишком мало проявлял физическую привязанность раньше.
Но сейчас он не желает отпускать их когда-либо.
Лололошка держит в руках тех, кто станет мертвецами по его же велению, и живой труп смотрит на него издали.
Кровь с его тела наверняка впитывается в белые одежды Сан-Франа и он знает, что
эту уже никогда никому не отстирать.
Но он сжимает их ещё крепче, перекрывает себе взор лишь их телами, и голос его срывается. Он плачет так, что дрожащие плечи не унимаются даже под натиском друзей. Он чувствует чью-то руку у себя на голове и, кажется, что этим рыданиям никогда не суждено остановиться.
Почему заканчивается всё, как всегда, плачевно?
Он пытался, честно пытался. Лололошка лишь хотел, чтобы дорогие ему люди были счастливы. Он лишь хотел, чтобы позади остались те, кто будет помнить о нём. Чтобы они вспоминали его. Даже если сам на это уже способен не будет.
Но сейчас ничего из этого уже не имеет значения.
Потому что, даже если он встретит их вновь, это уже будут
не они. Это уже будет
не он.
— Простите, — голос его сорван уже так давно, что, вместо слов, вылетают лишь тихие неразборчивые звуки, и он пытается ещё раз.
Ещё. Ещё. И ещё.
И этого всё ещё невероятно мало.
Количество извинений в какой-то момент переваливает за десятки, но даже тогда он не уверен, что кому-то удалось услышать то, что давно превратилось в безмолвную мольбу.
Возможно, когда-то ему удастся искупить то, чем закончился сегодняшний день. То, как началась его история в этом мире. И то, какие выборы он делал, вновь и вновь игнорируя здравый смысл ради бессмысленной надежды.
Когда-то он поймёт, какому Богу ему стоит молиться, чтобы услышать нужный ответ.
Он уже знает — Боги немы. И даже если одному удастся заговорить, это ещё не значит, что на Лололошку обратят внимание.
Поэтому горькие слёзы не переставая льются из его глаз ещё очень и очень долго.
Точного времени он вам уже и не скажет. Впрочем, как и причины самих слёз и имён людей, что когда-то были ему так дороги.
***
И смоет навеки рекою
Ту память, тот дом и улыбки —
На поле сляжет мнимый герой
По чьей-то забытой ошибке.
