на языке агрессивной заботы
26 августа 2023 г. в 12:49
— У тебя шнурки развязались.
— Спасибо, я в курсе ещё с прошлого перекрёстка, когда ты первый раз сказал об этом, — хмыкает Майлз и всё равно машинально опускает взгляд, мазнув по своим кроссовкам — шнурки и правда волочатся следом и подскакивают, тихо стукаясь пластмассовыми концами то об асфальт, то о сами кроссовки, но он умудряется ещё ни разу на них не наступить, и это увлекает, как игра, вроде той, где сам себе придумываешь правило не наступать на стыки дорожной плитки.
— Завяжи, — Бродяга говорит почти командным тоном, хлёстко отрезая любые пути к отказу и возражениям, и Майлз со смешком вскидывает брови, пожав плечами:
— Да ладно. Мне не мешает.
Тот останавливается настолько резко — прямиком посреди улицы, игнорируя людей позади, которые рассыпаются в ругательствах, огибая его, — что Майлз не сразу это осознаёт и делает ещё пару шагов вперёд, а потом тоже тормозит и, крутанувшись на пятках, часто моргает, с недоумением глядя на него — на губах застывает чуть вопросительная неловкая улыбка, а взгляд прыгает по сторонам, подмечая, как на них косятся прохожие, но Бродяга не обращает на них ни малейшего внимания и продолжает сверлить требовательным взглядом Майлза, и у того вдоль позвоночника стремительно вспухивают мурашки, заставляя поёжиться и переминуться с ноги на ногу, а улыбка приклеивается к губам намертво, что не оторвать, и щёки начинает тянуть.
С ним такое бывает: Бродяга всегда в своих мыслях, редко озвучивая их вслух и только рассеянно ведя пустым взглядом вокруг, ни на чём не сосредотачиваясь, и Майлз, на самом деле, бо́льшую часть времени понятия не имеет, о чём тот думает или как выстраивает логические цепочки, поэтому угадать то, к чему он ведёт своими внезапными невпопадными вопросами, или почему зацикливается на чём-то, вроде этих развязанных шнурков, никогда не удаётся.
Проходит минута, другая, третья — они продолжают стоять друг напротив друга, и от того, что на них всё больше обращают внимание, аж оглядываясь, у Майлза начинает по-настоящему зудеть кожа, а ноги ноют от того, что приходится долго стоять на одном месте, и начинает скручивать в груди от катастрофической неловкости всей этой ситуации, а ещё — тревоги, потому что он никак не может понять, чего от него пытается добиться Бродяга.
Он уже открывает рот, чтобы задать вопрос, а потом широко распахивает глаза и застывает, за секунду оцепенев всем телом и задержав судорожно сделанный вдох, потому что в это мгновение Бродяга делает к нему широкий шаг и резко опускается, уперевшись одним коленом в асфальт и наклонив голову, что позвонки на загривке обозначаются отчётливее. Вскинув руки, Майлз покачивается, в последний миг удерживая себя от того, чтобы отшатнуться, а секундой позже сердце начинает ускоренно биться, потому что Бродяга перехватывает шнурки и тянет за них — кроссовок теснее обхватывает ногу, в буквальности сковывая её, и Майлз даже не может понять, насколько это удобно, потому что его мысли на лету плавятся и растекаются внутри головы разноцветными пятнами от этого поступка.
От того, как резко Бродяга оказывается рядом.
И от того, что тот фактически стоит перед ним на коленях посреди людной улицы.
— Ты серьёзно? — со свистом вырывается у Майлза — прижав кулак к губам, он прикрывает глаза и пытается выровнять дыхание, но выходит только шумно втягивать носом воздух и делать паузу, прежде чем выдохнуть, немного успокаивая головокружение, чтобы не задохнуться вовсе. В ответ раздаётся короткое хмыканье — наклонив голову, он успевает рассмотреть, как Бродяга быстро двигает пальцами, складывая шнурки в петли и связывая их в такой замысловатый узел, о каком Майлз и понятия не имеет, так что едва ли сумеет сам распустить, не говоря уже про повторить. — Для того, кто частенько нарушает закон, ты слишком помешан на…
— А ты слишком болтливый для того, кто должен как можно быстрее разбираться с проблемами всех людей на свете, — Бродяга перебивает его, однако звучит беззлобно и даже нисколько не раздражённо — по крайней мере, Майлз не улавливает в его голосе знакомых, опасно звенящих сталью ноток, и закостеневшие было в моментальном напряжении плечи опускаются.
Лицо горит от того, что Бродяга по-прежнему находится перед ним на коленях, неожиданно замедляясь и расправляя узел на шнурках с такой придирчивостью, точно это бант на подарке, на подготовку которого были потрачены не недели — целые месяцы, а ещё двойное количество нервов. Майлз ни единой секунды не сомневается в том, что тот делает это нарочно: не спешит, даже оттягивает мгновение, чтобы заставить его нервничать, стреляя взглядом по сторонам, ещё сильнее — мало того, что ситуация сама по себе щекотливая и почти пикантная, так ещё и длится катастрофически долго, чтобы некоторые прохожие начали останавливаться, откровенно таращась на них.
Вверх по ноге стреляет россыпь мурашек, когда Бродяга отпускает шнурки на одном кроссовке и, прежде чем перейти к следующему, бегло проводит кончиками пальцев по его лодыжке, по особенно чувствительному участку кожи над краем носка, мягко обводя выступ косточки, и Майлз шумно втягивает носом воздух, стиснув зубы и запрокинув голову в отчаянном удерживании желания выругаться.
Слух задевает едва различимый смешок — его реакция очевидно доставляет Бродяге удовольствие, когда тот принимается за второй кроссовок. У Майлза в середине ладоней начинает зудеть порыв сжать его плечо, наваливаясь всем весом тела, потому что в месте на лодыжке, где касался Бродяга, остаётся полыхающий след — от него вверх по ноге разливается раскалённой волной слабость, словно мышцы за считанные секунды расплавляются до булькающей жидкости, и устоять становится по-настоящему сложной задачей — впрочем, если он и правда обопрётся о Бродягу, то выглядеть будет ещё более двусмысленно.
А ещё тогда Майлз до конца дня — в лучшем случае — не отделается от его кривоватой самодовольной ухмылки, преследующей по пятам вместе со вкрадчивым шёпотом, прижимающимся к самому уху горячим выдохом: «Совсем не умеешь держать себя в руках — думаю, если бы я провозился ещё немного, то пришлось бы ловить тебя и нести на руках».
Не то чтобы это могло быть правдой — в конце концов, Майлз не настолько чувствительный и податливый, чтобы и правда разомлеть от всего пары ласк до такого откровенно плывущего состояния.
Но потихоньку он всё-таки плывёт — от жары, пока яркое солнце печёт в макушку, загривок и спину; от щекотного ощущения дыхания Бродяги на своей коже — и можно поклясться, что тот нарочно вздыхает до крайности шумно и протяжно, чтобы Майлз обязательно чувствовал это, и каждый волосок на его теле вставал дыбом; от густого горячего смущения, которое затапливает каждый закоулок тела и заставляет чувствовать себя совершенно беспомощным и беззащитным, до крайности уязвимым перед Бродягой. Тому стоит всего лишь прикоснуться — мельком, пробегаясь едва ощутимой дробью пальцами по его спине, или вплотную прильнуть губами к его шее, на границе между открытой кожей и футболкой, задерживаясь на несколько секунд, — и Майлз в то же мгновение ощущает себя безоговорочно принадлежащим Бродяге, готовый позволить ему делать всё, что заблагорассудится, потому что его касания поистине ядовитые в том, какую зависимость вызывают — настоящая бездонная ненасытность.
Должно быть, со стороны они выглядят как самая обыкновенная — и самая настоящая, при мысли о чём тело прошивает дрожь — пара, пока Бродяга завязывает его дурацкие шнурки.
Наверное, это должно смущать в смысле стыда — то, что он обращается с Майлзом, точно с ребёнком, который не может справиться сам с такой простой задачей.
В итоге смущает совсем другое.
Бродяга наклоняется вперёд, слишком близко, чтобы это было и правда нужно для завязывания шнурков, и Майлз резко выдыхает, округлив глаза и рывком выпрямившись, что плечи рвёт тянущей болью от внезапной расправленности, когда губы того коротко, почти мельком касаются его ноги — чуть выше колена, у самой кромки шорт, а затем он отстраняется и тянет шнурки за «ушки», затягивая потуже узел на втором кроссовке. Немного отклонившись, Бродяга запрокидывает голову и смотрит прямиком в глаза Майлзу, выдыхая:
— Готово, — а на губах играет косая усмешка, знакомая до такой степени, что Майлз способен безошибочно определить: тот ни на секунду не раскаивается и не стыдится своего поведения — наоборот, вся эта ситуация и реакции Майлза доставляют ему неописуемое удовольствие, граничащее с возбуждением, и нельзя сказать, что он не разделяет это.
Майлз, скорее, попросту не умеет быть таким же и никак не может научиться — впрочем, он и сам не знает, хочет ли становится похожим на Бродягу в его раскрепощённости, почти бесстыдстве, или в этом и заключается вся суть искристого потрескивания между ними — в том, какие они разные, и как Бродяга вовсю пользуется отсутствием у него такой же стойкой невозмутимости и уверенности в себе, чтобы держать лицо в подобных ситуациях, не говоря уже о том, что весь их смысл состоял в том, чтобы выводить его из равновесия, подводя к самому краю, когда с языка уже почти срывается то ли возмущённое одёргивание, то ли стон, и удерживая на нём в мучительной истоме.
Сделав глубокий вдох и прикрыв глаза, Майлз проводит ладонью по лицу, а когда снова смотрит на Бродягу, то по-прежнему видит до крайности широкую ухмылку, протянутую через лицо, и спустя секунду, чуть прищурившись в ответ и не отводя взгляд, тот склоняет голову к плечу, со смешком спрашивая:
— Что?
У Майлза тоже вырывается смешок — короткий, рваный, почти нервный, и он качает головой, после чего тянется и ловит Бродягу за руку, не столько переплетаясь с ним пальцами, сколько цепляясь за самые их кончики, и от ощущения, как его пальцы едва заметно сжимаются в ответ, сердце сладко сдавливает и оттягивает, потому что Бродяга — он больше про заигрывания и поддразнивания, чем про непосредственно нежность и проявление любви, признание в которой произнёс лишь единожды и так тихо, почти беззвучно пробормотав его между лопаток Майлзу после секса, что слова скорее отпечатались на коже, чем долетели до ушей, и малейшее проявление этой искренней, не окрашенной двусмысленностью ласки с его стороны заставляет Майлза трепетно замирать и млеть, вслушиваясь в каждую секунду этого редкого мгновения.
— Ты невыносимый, — выдыхает он, покачав головой, и делает шаг назад, мягко потягивая Бродягу за собой, и сперва их руки натягиваются в прямую линию, а потом тот делает шаг навстречу, пожав плечами и хмыкнув:
— И всё же ты меня обожаешь.
Майлз раскрывает рот и силится огрызнуться, но ни в голову, ни на язык ничего не идёт, потому что Бродяга попадает ровно в точку, хотя не то чтобы ему нужно об этом знать — по крайней мере, Майлз не собирается признавать это вслух, поэтому только смеётся и, покачав головой, поворачивается, возобновляя шаг, а пальцами проскальзывает дальше, теперь по-настоящему сплетая их с пальцами Бродяги, и улыбка разрастается до ослепительности, когда чувствует, как тот вновь сжимает его руку.