<center>***
До сарая, любезно предоставленного столичному дознанию для производства вскрытия, Яков Петрович сердито молчал, но перешагнув порог хлипкого, на вид небрежно сколоченного строения с полуразмётанной крышей (на корм скотине всю солому перетаскали, что ли?), не сдержался и в сердцах воскликнул: — Вы только подумайте, каков хитрец! Гоголь, глубоко погрузившийся в мысли, встрепенулся, завертел по сторонам головой, как разбуженная не ко времени сова, уставился в водружённый на длинном столе открытый гроб, сморщил загнутый, точно птичий клюв, нос и, не скрывая омерзения, отвернулся. Сквозь широкие щели в стенах и прорехи в крыше на мёртвое тело ложились полосы света, разделяли его на части; по белому савану были рассыпаны мелкие крошки земли, похожие на мушиный помёт. — О ком вы, Яков Петрович? — Да о нашем Александре Христофоровиче Бинхе, о ком же ещё! Кто бы мог подумать, с виду-то — ну вылитый Молчалин. Не глядите так недоумённо, Николай Васильевич, и учитесь подмечать детали — какую бы стезю вы себе ни избрали — поэтическую или государственную, на каждой из них такое умение сослужит вам великую пользу. Была, была депеша — по лицу его видно, что указание убитых не хоронить получено, и что запишем в итог? Приказа он ослушался, а для всего села к вечеру будет героем, который достаточно дерзок, чтобы воспротивиться начальству в не богоугодном этом деле. Как уж их местный поп сказал? Не по-христиански это, — он передразнил густой, басистый голос батюшки, и губы Гоголя тронула слабая улыбка, тут же сменившаяся мягким укором во взгляде. — А на нас с вами зато все уже волками смотрят, хотя и дня не минуло, как приехали. Под ноги не плюют, и на том спасибо. — Вы что же, думаете, он это нарочно затеял? — Уверен, как в том, что вы сейчас стоите передо мной. Казаки-то явно недовольны: три девицы убиты, а душегуб не пойман, и даже в подозрение никто не попал. А тут до чего складно да ладно выходит: приехали чужаки, распоряжаются, мертвеца из могилы подняли, чтобы в требухе у него копаться. Для несведущего ума ничего понятного, разумеется, не сыщут, только потревожат зря, — Яков Петрович рассерженно стянул с себя пальто, хотел было повесить его на торчащий из стены гнутый гвоздь, но тот под тяжестью скрипнул и провернулся. Плоская шляпка оставила на ткани и кончиках пальцев ржавый след. На мгновение всеми мыслями овладело жгучее раздражение, и пришлось сделать над собой усилие, чтобы его подавить. Вслед за раздражением пришёл страх — взмокла спина, вспотели ладони. Словно самая земля здесь не желала его присутствия и, не умея отторгнуть силой, пыталась напугать. Яков Петрович усмехнулся. В прошлый раз он цепенел от ужаса, когда среди ночи, а иногда при свете солнца, ветерок доносил до него протяжные, нестройные звуки — негармоничные, обрывистые, рождавшие внутри ощущение незаконченного, позорно брошенного дела. Разгадка их рождения была проста — то пела эолова арфа: какой-то разбойник натянул в одном из окон пустой башенки тонкие струны. Мотивы его разгадать труда не составило — приехавшие из Петербурга незваные и нежеланные гости натерпелись в те дни страха, а личность так и не установили. Но о тех днях хвалиться было нечем — установить они сумели разве что имена убитых. Яков Петрович испустил ещё один тяжёлый вздох. Во рту было горько, на душе — кисло. Конечно, всегда можно списать нервность и свои взволнованные чувства на горячку расследования или неудачу в нём же, но Гоголь не так простодушен, да и цепок взглядом, чтобы долго верить в подобный обман. — Обращали вы когда-нибудь, Николай Васильевич, внимание на то, как ветер флюгером управляет? Гоголь присел на низенький табурет с широкими толстыми ножками, пристроил на коленях дорожное бюро, медленно сдвинул крышку и лишь потом кивнул. — Доводилось наблюдать. — Так я вам скажу, что Александр Христофорович сейчас, точно этот самый флюгер, по ветру вертится. Шибко себе на уме и недоверчив. Впрочем, не в укор ему будет сказано, конечно: оснований нам с вами доверять он тоже не имеет. Как и все в Диканьке, — закатав до локтей рукава сорочки, Яков Петрович склонился над телом, решая, как лучше будет снять с него похоронное одеяние. Виском он чувствовал внимательный и на диво проницательный взгляд Гоголя, сообразившего всё-таки, что Яков Петрович слишком многого не договаривает и потому проговаривается. Сам ты, старый дурак, как флюгер: не знаешь ни куда повернуться, ни как из своей же кожи вывернуться. Но прямо заявить о своих подозрениях было боязно. Да и в чём они заключались, эти подозрения? В том, что Бинх знал об убийствах тридцатилетней давности? Даже если и знал, что с того — он не дознаватель из самого Петербурга, чтобы выводы делать и улики в ровную цепочку увязывать. А может, в том, что разгадка преступления кроется в мистическом поле, широком и непаханом, и Бинх об этом сам давно догадался? А даже если и догадался — кто ж в таком признается? Гоголь тоже не спешил о своих видениях рассказывать; за такое несложно было угодить в жёлтый дом. Не только убийства повторялись снова и снова. Всё это уже было когда-то. Смерть и кричащие о ней безумцы. И ни капли пролитой на землю крови. — Вы при нашей второй с вами встрече обмолвились вскользь, что родом будете из этих мест. Гоголь снова кивнул, широко взмахнул рукой, едва не опрокинул чернильницу, и, тушуясь от своей неловкости, слегка покраснел. — Родительское имение, Васильевка, отсюда в тридцати верстах будет. Если пожелаете… думаю, маменька и сестрицы обрадуются. Яков Петрович улыбнулся вежливо, но прохладно, без слов отказываясь от приглашения. — Что же, я уверен, что вы как заботливый сын на письма к матери не скупитесь, внимаете её заботам и делитесь столичными новостями? Да и местные сплетни обсуждаете не на раз? — Мы-то всё больше о делах домашних, — Гоголь замялся, отчего голос его зазвучал неуверенно и тихо. — Вас, что же, всяческие слухи интересуют? Это вам тогда в шинок надо или на почтовый двор — уж там найдутся любители лясы поточить… — он вдруг замолчал, прислушиваясь, склонил голову к плечу, всё сильнее напоминая птицу. Пронзительно скрипнули петли, рассохшаяся перекошенная дверь растворилась, и в сарай, пятясь, протиснулся низенький, кругленький, как жбанчик, казак в тускло-жёлтом нарядном жупане. Вдвоём с длинным, тощим, точно жердь, и мосластым, как если бы дерево на ту жердь попалось шибко сучковатое, казаком они, кряхтя и неразборчиво переругиваясь, втащили внутрь ещё одно тело. Сгрузив покойника в дальнем углу и прикрыв ему голову новёхонькой, по последнему фасону шляпой, коротышка оборотил к Якову Петровичу румяное молодое лицо и неожиданно низким голосом пробасил: — Це не вам, це дохтуру, — покосился отчего-то не на гроб с девицей, а на его крышку, с осуждением покачал головой: — Висмикнули, як ріпку. Пiшли, Могило, до шинку, посидимо трохи, пом'янемо невинну душу. Тощий казак наморщил лоб, вздёрнул указательный палец к носу и, ни на кого особенно не глядя, погрозил им строго и сердито. Так и не ответив ни слова своему товарищу, он прогрохотал сапогами обратно на улицу, придержал душераздирающе скрипящую дверь, и коротышка выкатился из сарая, перебирая коротенькими, но на диво ладными ножками. Смотрелась эта парочка до того карикатурно, что и не в каждом театре сыграть смогли бы. Яков Петрович, позабавленный неожиданным комическим явлением, с усмешкой покачал головой, но потом криво улыбнулся: — Ваша правда: любителей поточить лясы здесь найдётся и не мало, да только делиться слухами со мной наверняка никто из них не пожелает, зато набрехать с телегу могут с радостью — чего бы над столичным гостем не посмеяться, да? А скажите мне, Николай Васильевич, вот о чём: не обмолвилась ли ваша досточтимая матушка в каком-нибудь своём письмеце о печальных событиях этого лета? Дело-то, как говорится, из ряда вон. — Да из какого ж это ряда, Яков Петрович? — Гоголь удивлённо приподнял брови. — Местность сельская: разбойники — самая что ни на есть обыденная действительность, всякое лето появляются по лесам. Вы поспрашивайте и убедитесь, что тут в каждой хате да помещичьем доме по стенам ружья с зарядами висят, а в иную ночь лакеи без рогатины и на двор не высунутся. Яким уж успел потоптаться на конюшне, там и слышал, что недалеко от места, где нашли третью убитую, — Гоголь дёрнулся всем телом, отчего письменные приборы на громоздком бюро пришли в движение, уставил подбородок на мёртвую девушку и понизил голос: — Недалеко от этого места обнаружили и других убитых — крайне разбойного вида, не поделили они что-то в шайке промеж собой, а может, с другой шайкой столкнулись… Излагаемая им мысль была ясна и раздражающе ошибочна, и рассеять его заблуждения, конечно, стоило, но осторожно, чтобы раньше времени не поведать лишнего. Гоголь ещё продолжал говорить, оживлённо и торопливо, встряхивая головой и откидывая волосы назад, но осёкся на полуслове, когда щёлкнула застёжка чемоданчика с инструментом, болезненно побледнел, глотнул открытым ртом воздуха и поднёс руку к жёсткому воротничку, словно тот мешал ему дышать. Небольшие, умные карие глаза наполнились слезами от сдерживаемой изо всех сил тошноты. — Как вы полагаете, Николай Васильевич, посетит ли вас в ближайшие минуты одно из ваших видений? Получим ли мы подсказку? — Яков Петрович, приветливо улыбаясь, повернул к нему лицо и вдруг лукаво усмехнулся: — Всё спросить вас хочу: это у вас, что же, парик на голове? А зачем? Словно позабыв о тошноте, Гоголь резко выпрямился, отчего его сутулая фигура обрела рассерженно-горделивый вид, а сам он сделался похожим не то на журавля, не то на аиста. Вот ведь говорящая фамилия ему досталось. — В-вы… — от волнения голос заикался и вздрагивал: — Як-ков Петрович, право, я же не спрашиваю вас, отчего вы разгуливаете по Петербургу и здесь с голой шеей, — Гоголь не очень изящно ткнул пальцем, указывая на ослабший узел шейного платка, покрутил им в воздухе. — Это же… это же, знаете ли, некрасиво. Он так акцентуировал последнее слово, словно его патрон оскандалился при нём и притом образом самым дерзким и неприличным, и Яков Петрович улыбнулся, чувствуя, как напряжение, в котором они оба находились последние несколько часов, наконец исчезает: — Не волнуйтесь и не огорчайтесь, Николай Васильевич, в моём замечательном дорожном сундучке имеется stock и не один. Я рассудил, что трястись две с лишком недели по нашим дорогам, вырядившись, точно на званый обед, неразумно. А у вас, pardonnez-moi, вата из-под парика выглядывает, а это, — он передразнил недавний жест Гоголя, покрутив перед лицом пальцем, и закончил с широкой улыбкой: — Это, знаете ли, неопрятно. Они посмеялись, без жёлчи, даже, на первый взгляд, по-дружески, словно давние приятели или добрые знакомые, встретившиеся — случается ведь оказия — где-то в дороге и вовсе не связанные теперь общим безрадостным делом. — А волосы вы, стало быть, обрили, чтобы росли гуще? — Яков Петрович рассеянно припомнил нелепое убеждение, что невская вода дурно действует на волосы приезжих из южных губерний, и перевёл взгляд на тело, неторопливо намечая места для разреза. В Петербурге осмотр и анатомическое вскрытие скоропостижно умерших и убитых обыкновенно производились судебными врачами, но доверить процедуру сельскому доктору, будь он даже в нём уверен, Яков Петрович не осмелился бы — из опасения встретить ту же небрежность и легкомысленное отношение, что ранее выказал Бинх, а теперь, нежданно, и Гоголь. Сомнительно, если кому-то из местных хоть на мгновение приходило в голову, что убийства связаны между собой, за исключением, разумеется, самого убийцы и его пособников, если таковые были. А ещё внутри шевелилось разумное подозрение о возможности преступного сговора, попустительства или, того хуже, укрывательства. Гоголь на вопрос так и не ответил; только шумно дышал, выводя под диктовку едва разборчивые каракули, и терзал острый крючковатый нос, так что кончик покраснел и даже как будто увеличился в размере. А от хруста взрезаемых рёбер им овладела такая явная слабость и тошнота, что от кожи отхлынула кровь, придав схожести с тяжело больным. Он беспрестанно подносил руку к горлу, как если бы в нём что-то давило или мешало. — Visum repertum, — диктовал Яков Петрович, задумчиво глядя перед собой. — По внешнему осмотру тела было обнаружено, что следы гнилости на нём отсутствовали, кроме слабого (по сравнению) запаха. Следов истечения крови или сукровицы изо рта, носа, ушей, детородных частей и заднего прохода не замечено; тёмноцветных пятен, равно как и ecchymosis на коже не замечено. На груди следы наружного насилия — рана порезанная. Девица была совсем молоденькая и красивая. — Лет так пятнадцать назад недалеко от Петербурга тоже бесчинствовал душегуб — резал одиноких прохожих, не разбирая, кто перед ним, молоденькая и красивая девица, искавшая лёгкого заработка, или молодой господин, припозднившийся в гостях. Резал, как свиней, кого протыкал насквозь, а одной из жертв полоснул по горлу с такой силой, что едва не обезглавил. Крови на местах, где обнаруживали тела, было много. А причина убийств оказалась банальной до неприличия — нажива… Это писать не нужно, к слову. Всё бы так просто было. — Произведено вскрытие грудной полости прямым разрезом от jugulum грудной кости до конца мечеподобного хряща и другим разрезом с обеих сторон конца мечеподобного хряща по направлению соединения diaphragma к спине… Произведено вскрытие брюшной полости прямым разрезом, начиная от конца мечеподобного хряща по направлению linea alba до пупка… Страшно зачесался нос, и Яков Петрович неловко потёр его о предплечье. — По рассечении было обнаружено, что находящиеся в брюшной полости внутренние органы, как то: печень, желудок, почки, селезёнка, кишки, выглядели свежими и как у человека здорового… Наконец он устало распрямился и недовольно поморщился, слушая, как щёлкают позвонки и хрустят суставы. — Разрыв аорты… удивительно — такая юная девушка… Что ещё удивительно и никак не укладывается у меня в голове, почему тела, оставленные посреди леса в тёплое время года, да ещё и оголенные, как вы помните, не только не разложились, но и не были растасканы животными и птицами… Вы как, Николай Васильевич? — Прекрасно, Яков Петрович, — Гоголь, не удержавшись, сделал глубокий вдох, торопливо, с отвращением и свистом, походившим на короткий стон, выдохнул, отложил перо и размял перепачканные пальцы. На кончике его носа темнели смазанные чернильные пятнышки. Два листа грязно-серой почтовой бумаги были исписаны плотно и экономно, так что с трудом бы сыскалось место для ещё какой-нибудь короткой пометки. Ох, не обрадуется господин Бинх разбирать эти записи. — Чудно. А знаете, что самое потрясающее? В теле совсем нет крови. Мы-то сперва думали… — Яков Петрович умолк. Щедро полив себе на руки водкой из припасённой в чемоданчике бутыли, он старательно обтёр их полотенцем, с той же неспешностью почистил инструменты. Гоголь следил за его манипуляциями хмурым взглядом и терпеливо ждал продолжения рассказа. Когда из Полтавы в Петербург доставили срочное донесение об убийстве, где в выражениях до крайности эмоциональных и от того казавшихся безграмотными было изложено описание первой убитой, едва ли не все экспедиции Третьего отделения отнеслись к известию как к шутке или чьей-то пьяной выходке: мало кто мог поверить в самую возможность полностью обескровить человеческое тело, не говоря уж о том, что кто-то осмелился подобную мерзость опробовать. Лучшие умы столицы, как один, склонялись к мысли, что местная полиция не разобралась и что-то напутала. Яков Петрович и сам бы отнёсся к этому avec le scepticisme, если бы когда-то уже не видел подобное собственными глазами. Тайное знание жгло язык. — Отсутствием крови, к слову, можно объяснить, отчего тело выглядит таким… м-м, простите великодушно, свежим. С крови начинается гниение мяса, идеальная, так сказать, среда. Но как объяснить само отсутствие крови? Для этого потребовалось бы для начала подвесить тело за ноги — а вы и сами можете убедиться, что следов связывания нет; вскрыть аорту и ярёмные вены или сонную артерию, или хоть разрез под нижней челюстью сделать. А тут царапина на груди и ни капли крови. Впрочем, неважно. Что же, Николай Васильевич, я вас поздравляю: сегодня уже без обмороков, — он ободряюще улыбнулся, но Гоголь ответил немного натужной гримасой, кажется, позабыв за неприятными описаниями о внезапной и дурно разыгранной скрытности. Яков Петрович, как умел, попытался сгладить неловкость: — Хотя уверен, что ужин вы предпочтёте пропустить. На вашем месте я бы прилёг отдохнуть, выглядите вы всё же слегка болезненно, как бы худо не сделалось. — Благодарю за заботу, Яков Петрович, но я, с вашего позволения, пройдусь. Быть может, удача снова будет на моей стороне и мне удастся вызнать у местных какие-нибудь подробности. — Воля, конечно, ваша, Николай Васильевич, но напрасно вы не хотите последовать моему совету. Ну, коли уж так, то присмотритесь внимательнее: вы умеете видеть, что другие не видят, я не удивлюсь, если душегубец почувствует в вас некую угрозу и как-то наведёт на себя подозрение. А потому будьте, пожалуйста, осторожны. Не хотелось бы наведываться к вашей маменьке и сестрицам с печальными вестями. Вдвоём они водрузили крышку гроба на место. Яков Петрович повертел в пальцах пару длинных гвоздей, один легко вернул в доску, придавил шляпку, а второй после недолгих раздумий сунул в карман — мало ли, вдруг пригодится. Гоголь, по-прежнему бледный и задумчивый, недоверчиво приподнял брови, но промолчал. В существующее поверье, гласившее, будто отобранная у покойника вещь, может принести удачу и даже уберечь от смерти, Яков Петрович и сам не верил, в отличие от слухов о том, что вещь, побывавшая между двух миров, непременно напитывалась силой. Одна такая вещица проделала вместе с ним далёкий путь из Петербурга и дожидалась своего часа, служа пока ручкой на дорожном сундуке; за другой, среди сослуживцев прозванной весами Бабы-Яги, он охотился уже много лет. За скрипучей дверью сарая раскланялись: Гоголь свернул за угол, а Яков Петрович, сделав пару шагов, остановился, глубоко вдохнул пахнущий влажной землёй воздух и медленно выдохнул в попытке прогнать забившийся в нос слабый запах гниения. Воспоминания оживали, непрошенные и оттого неупорядоченные, превращаясь в досадную помеху: Яков Петрович надеялся взглянуть на дело об убийствах близ Диканьки взглядом свежим, беспристрастным и спокойным — тридцать лет назад ему не хватило именно спокойствия, а ещё трезвости ума и познаний. Нынче всего было в избытке, но мысли всё же были заняты другим. За минувшие часы ветер как будто переменился: стало холоднее, небо обложило серыми, низкими тучами, обещая затяжной противный дождь. Осень Полтавской губернии на этот год досталась капризная и плаксивая. Такая погода была на редкость неудачна для расследования: ни следов не сыщешь, ни засаду не устроишь — без риска тяжело простудиться в сырости и холоде леса. И впрямь придётся последовать примеру Гоголя и удовольствоваться одними лишь расспросами местных. Как по какому-то нелепому совпадению, едва эта мысль коснулась его ума, Яков Петрович почувствовал устремлённый на него пристальный взгляд, повертел головой и только тогда заметил, что уже знакомая ему пара казаков, один низенький и круглый, а второй — высокий и худой, с любопытством поглядывают в его сторону. Неприятно подивившись своей невнимательности и списав её на усталость после долгой дороги, Яков Петрович приветственно кивнул. Низенький казак прищурился, и в лице его отчётливо проступил хорошо знакомый всем наблюдательным путникам оттенок выжидательной малороссийской хитрецы: — Пан слiдчий, а, пан слiдчий, чи правду говорять, що в столиці всі будинки однакові? Яков Петрович широко улыбнулся: — Брешут, панове, не верьте, — поравнявшись с казаками, он запрокинул голову, глядя на унылое, какое-то удивительно петербургское небо — вечно бесцветное и мутное, вечно осыпающееся на землю мокрой пылью. На душе было неспокойно. — А скажите мне, любезные казаки, в харчевне, что при постоялом дворе, горилка хороша? Казаки значительно переглянулись, оба враз, как сговорившись, одинаковым жестом подкрутили усы. — Мене, пан слiдчий, Могилою кличуть, а це Панько — Пантелеймон, по-вашому, — исполнившись важности, медленно проговорил высокий худой казак. — И у Ганнусі нашей горилка дуже славна — так і тягне поговорити. Понимающе кивнув, Яков Петрович приобнял Могилу за худые острые плечи и понизил голос до нарочито громкого шёпота: — Так что же, любезные казаки, выпьете со мной чарочку за шинкарочку? [1] — Чого б і не випити, — усмехнулся Панько, — якщо такий славний пан пропонує. Яков Петрович улыбнулся, чувствуя, что незадавшееся утро ещё может перейти в удачный для следствия вечер. — А скажи мне, пан Могила, давно ли приехал в ваши края Александр Христофорович Бинх?<center>***
В открытой всем ветрам харчевне было людно и шумно. Судя по разносящемуся окрест аромату, в кухне жарили на вертеле гуся. Яков Петрович зачерпнул ложкой густую кашу с топлёным маслом, вдохнул сладковатый запах, сам по себе способный насытить, и довольно покивал. Александр Христофорович Бинх прибыл в Диканьку меньше года назад, но сумел устроиться так, что иному бы показалось, будто он здесь уже четверть века — приладился, как крепко вбитый в стену гвоздь. Впрочем, иногда этот гвоздь торчал чересчур приметно, поскольку являл собой всё-таки чужеродное для любой стены тело. Так и Бинх: и с казаками быстро общий интерес нашёл, и по-местному разумел, и простого труда не чурался — себя во всём обслуживал сам, только стирала ему девка, да столовался он у Ганны, а так никогда помощи не просил: ни чтобы там дров наколоть или крышу поправить. Именно в этой его гордой самостоятельности чувствовалось подчас недоверие и опаска. Да ещё иногда проскальзывало что-то во взгляде и манере держаться, слишком явно говорившее, что он больше привык приказывать, а не просить и не подчиняться. Панько говорил не спеша, мусолил резную люльку и уже четырежды порывался её раскурить, но всё отвлекался. По его выходило, что Бинх слыл на селе начальником гневливым и рассуждать не любящим. Впрочем, от него это здесь никто и не требовал. — А не рассказывал ли он о том, как так вышло, что назначение ему выпало именно в Диканьку? — разочарование от скупых сведений Яков Петрович сумел скрыть, но недоумение в голосе прорывалось. — Та то йому не заслуга і не у провину. Він рік тому в Полтаву приїхав, разом з новим губернатором [2], на самому початку літа, а взимку, під Різдво, його до нас поставили, наче поліцейський нагляд здійснювати за кимось, ну і за загальним порядком стежити. Тут у нас всяко буває, самі розумієте, людёв-то мало [3]. Яков Петрович оторопел. Закралось вдруг подозрение, что в Полтаве кто-то может быть осведомлён о событиях тридцатилетней давности и пытается хоть как-то предотвратить ту страшную беду или же, что тоже не исключено, наоборот — позволить ей повториться. — Всяко бывает, — эхом повторил Яков Петрович и опрокинул в рот остатки мутноватой горилки, не чувствуя ничего, кроме горечи, проглотил вместе с комом в горле, звонко хрустнул солёным огурцом. — А об убийствах у вас промеж собой что думают? Казаки переглянулись, но ответить не успели. За спиной раздался низкий, чуть хрипловатый голос: — А что тут думать: вырядился кто-то, чтобы не узнали, и души невинные губит. На лавку подле Якова Петровича уселся, широко расставив колена, высокий казак с густыми тёмными усами, помогавший утром на кладбище, зыркнул искоса, и в груди вдруг сдавило, сердце заколотилось испуганно и неспокойно, будто пыталось пробиться наружу. Шум крови в ушах заглушил голоса и шёпот собственного рассудка. Показалось, что самые страшные секреты, самые постыдные тайны, всё сокровенное, нежно таимое и томящееся глубоко внутри, всплыло к поверхности на чужой погляд. Лицо вспыхнуло. Панько тяжело вздохнул и покачал головой: — Буде тобі, Тарасе, він же як найкраще хоче [4]. Холодный разум возобладал наконец над чувствами, и Якова Петровича окатило глухой яростью. Тарас повернулся к нему лицом, скривился, и в складках его губ появилась не то едкость, не то ответная злость. В отличие от Бинха, который смотрел настороженно и цепко, но не мог скрыть прорывающегося любопытства, чем внушал надежду пробудить к себе рано или поздно шаткое доверие, в тёмных глазах Тараса как будто и вовсе не было ничего человеческого. На Якова Петровича смотрел зверь, хищный и опасный для любого, кто нечаянно забрёл в его охотничьи угодья. — Идём-ка, пан, потолкуем, чего ты хочешь и как оно лучше, — на плечо опустилась тяжёлая, пахнущая табаком и землёй ладонь.<center>***
Потолковать Тарас повёл его отчего-то в хату Бинха. Яков Петрович, направляемый крепкой рукой, неловко ввалился в сени, шагнул, пригнувшись в дверях, в горницу. Бинх, стоявший у низенького маленького оконца, вскинул взгляд — не удивлённый, скорее, недовольный. — Глины мне тут натрусите — языком заставлю вылизать. Только свежую солому раскидал. Тарас расплылся в нагловатой, недвусмысленной улыбке, но на Бинха глянул с теплом, а не ехидством, как можно было ожидать. Старые друзья, наверное, решил Яков Петрович. Может, служили вместе; у Бинха, судя по выправке, было за плечами армейское прошлое. — А ты прикажи, душенька. Где уж только мой язык ни бывал. А может, и не друзья. Неловко кашлянув, Яков Петрович попятился назад, выворачиваясь из-под тяжёлой руки казака. Бинх только насмешливо закатил глаза и бесшумно фыркнул. Кивнув на одно из кресел, он вежливо улыбнулся: — И чем же я обязан вашему визиту? — Недовольство медленно сменялось на его лице весельем. — Неужели есть, что изложить из результатов и наблюдений, как полагается? Яков Петрович опустился в кресло, чувствуя, как накатывает усталость и обида на собственное бессилие продвинуться в расследовании хоть на шаг. Он даже не сразу заметил, что обстановку у Бинха в хате нельзя было назвать не только малоросской, но и попросту деревенской: тонкая мебель, изящные ткани, книжный шкап и часы, — словно кто-то поместил под соломенную крышу и на глинобитный пол комнатку из подмосковной усадьбы. Бинх в этот интерьер вписывался идеально, Тарас же походил на медведя, которого привели потешить барина. Только верёвки на шее не хватало. Верёвки ему и впрямь не хватало — от одного взгляда на Тараса по спине снова продрало ознобом, и волосы на загривке привстали. Он внушал необъяснимый, почти животный страх, и никакое рацио не могло его подавить. Куда там мифическому Всаднику из полубредовых россказней очевидцев. Людёв-то мало, — всплыло непрошено в памяти. Тарас улыбнулся, обнажив кромку белых, ровных зубов, отвёл холодный, колючий взгляд, и странное наваждение разом схлынуло: перед Яковом Петровичем стоял самый обыкновенный казак, не молодой, но и не старый, не богатырского роста, но и не низкий, вида лихого, но не разбойного. — Потолковать надо, Лександр Христофорыч, — сказал Тарас и мягко, с присвистом, вздохнул. В комнате стало светлее, и Яков Петрович бросил взгляд на окно — не выглянуло ли вдруг из-за плотных туч солнце. — Сам видишь, как всё оборачивается. Бинх потёр пальцем металлический переплёт, державший квадраты слюды, передёрнул плечами. — Вижу, — протянул с сожалением, скривил губы и шагнул ко второму креслу, сел, задев колено Якова Петровича своим. — Только всё успокаиваться начало… Вас ведь не просто так сюда отправили? — спросил Бинх и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Убийства-то эти здесь не новость. Тридцать лет назад душегуба пытались схватить, но потерпели горькую неудачу — тварь переродилась и исчезла, не оставив и следа, а один из охотников коротает век в лечебнице для душевнобольных. Впрочем, вы лучше меня об этом знаете. — Откуда вы… — Яков Петрович вскинулся и даже подался вперёд. — Земля всё помнит, — мрачно ответил за Бинха Тарас. — Мы можем помочь. Нам ведь лишний интерес не нужен — кто захочет, чтобы к нему каждые тридцать лет наезжали из столицы порядки наводить. Вы только сразу скажите: вам для докладу, — он ткнул пальцем в потолок, с явным намёком на высокое начальство, — кого вздёрнуть надо или вы до истины дознаться хотите? Яков Петрович хотел выдать осторожный, ничего не значащий и толкуемый как угодно ответ, но почувствовал, что язык одеревенел и не слушается. Соврать не получится, понял он и испытал вдруг горячее желание сдаться. Не юлить, как с Николаем Васильевичем, не ходить на мысочках вокруг темы, которую сам окрестил запретной. Едва ли не впервые в жизни ему захотелось не пробудить доверие к себе, а довериться самому. Может, хоть тогда без стольких жертв обойдётся? Если хоть раз пойти наперекор собственным привычкам. — Я преследую свой интерес, — начал он осторожно, но, видно, в этих словах не было ни капли лжи, чтобы чья-то воля запечатала их за зубами. — Правда, узнать, кто убийца, хочу не только по этой причине… Раздавшийся в сенях грохот не дал договорить. В комнату ввалились Гоголь и местный писарь со странным прозвищем — Тесак. Бинх оскалился, глядя на солому, в которую полетели с сапог жирные комья грязи. — Что тебя мамка в речку в детстве роняла вниз головой, я, конечно, слышал, но вот, что она тебя стучать не научила в двери, прежде чем их распахивать, не знал. — Я-я… — начал заикаться всполошённый писарь. — Яков Петрович, — выдохнул Гоголь, возбуждённо сверкая тёмными, по-птичьи острыми глазами. — Там к одной бабке черти приходили… Когда Яков Петрович, не удержавшись, сконфуженно крякнул, Гоголь стушевался и переступил ногами. Зашуршала свежая солома. Скрипнул зубами Бинх. — Та вы дослухайте, — встрял Тесак, хотел что-то ещё добавить, но махнул рукой и кивнул Гоголю. — Мы людей расспрашивали — вдруг кто видел чего или слышал. Или вдруг происходило чего странного. — Гоголь замолчал и пожевал губами: надо думать, в Диканьке много странного порасскажут, голова кругом пойдёт. Наконец он перевёл дух и, осмелев, шагнул на середину комнаты, выдвинул одинокий стул у стола и, откинув полы крылатки, присел. Бинх глядел на него недовольно, Тарас — с жадным любопытством, но оба молчали. — Анисья, что на окраине села живёт, три месяца назад схоронила единственного сына. Перед смертью он ей сказал, что в дальнем углу сада припрятал крынку с деньгами — в карты свезло, а потратить не успел. Понял, что уже одной ногой в могиле, и матери открылся, чтоб было ей не тяжко одной век коротать. Анисья крынку перепрятала, да и позабыть о ней уж успела за всеми хлопотами и поминками, как вдруг на той неделе среди ночи слышит стук в дверь, ритмичный такой и металлический, словно кто-то копытом по дереву бьёт — цок-цок-цок, цок-цок-цок. Яков Петрович против воли расплылся в улыбке. Рассказчик из Гоголя был славный. Бросал бы он стишки писать, да взялся бы за что посолиднее. — Анисья в сени выглянула и спрашивает, кто, мол, там явился в недобрый час. А ей в ответ и говорят, — Гоголь набрал воздуха в худую грудь, завращал глазами и пробасил: — А это, матушка, черти с того света пришли, весточку от твоего сына принесли. Анисья, конечно, перепугалась сначала, но потом дверь отворила и увидала на пороге трёх чертей с рогами, росту невеликого, чёрных, как сажа, и смердящих, как сама преисподняя! Растерянно почесав затылок, Бинх поймал взгляд Якова Петровича и пожал плечами. Недоверия в его глазах не было.<center>***
К удивлению Якова Петровича, спор о том, настоящие черти явились к Анисье или то были находчивые мошенники, желавшие вернуть проигранные барыши, разгорелся яростный. Кроме него самого все, собравшиеся у Бинха в доме, были уверены — черти были самые что ни на есть настоящие. Бинх, правда, выразил робкое сомнение — время года, мол, неподходящее, до Рождества больно далеко, но его мысль потонула в гвалте. В Якове Петровиче знание, что в Диканьке, как и в Петербурге, возможно всё, боролось со следовательским чутьём и холодным разумом. По итогу решено было устроить засаду; черти обещали заглянуть нынче вечером около полуночи. Бинх довольно изящно изобразил на листе бумаги хату и дворик Анисьи со всеми кустами, и Тесак с Гоголем принялись спорить, кому и где спрятаться. Тарас поправлял их время от времени, а потом вдруг заключил, что непременно нужно позвать кузнеца и отца Варфоломея. На вопросительный взгляд Якова Петровича пожал широкими плечами: — Вакула их молитвой оглушит, а у батюшки кулаки пудовые. — Совсем ты обленился, а ещё казак, — бросил Бинх со смешком и под мрачным взглядом прошествовал в сени. Якова Петровича, словно против воли, вынесло следом за ним. В сенях сладко пахло яблоками и отчего-то жасмином, как будто тут давно духи пролили. По углам висели иссушенные пучки медунки, щирицы, аниса и красавки. Запоздало Яков Петрович вспомнил, что не приметил нигде не то что красного угла, но даже образка серебряного. Сделалось неловко. Бинх присел на большой окованный железом сундук, кивнул Якову Петровичу на лавку, стоявшую у противоположной стены. — Ну, что там с девушкой? До чего любопытного дознались? — у Бинха в глазах снова плясало беспричинное веселье. Из-за неплотно прикрытой двери доносились взбудораженные голоса спорщиков: Гоголю не терпелось поглазеть на чёрта. Яков Петрович вытянул ногу и толкнул створку. Чтоб тепло не выходило. — Зачем спрашиваете, если и так сами всё знаете? Ставшая уже привычной волна раздражения на этот раз не поднялась из желудка. Когда никто не дёргал за нервы и жилы, извлекая, как из расстроенной гитары, одно негармоническое заунывное брюзжание, в Якове Петровиче оставались лишь горечь и усталость. — Я в человеческой анатомии не силён, — отчего-то мягко сказал Бинх. Говорил он явно не о мёртвой девице. Он побарабанил пальцами по колену, наморщил нос и простуженно шмыгнул. Якову Петровичу померещилось, что если принюхаться, в сенях можно будет различить слабый запах серы. — В Диканьке всегда тихо было. Нечистые к себе внимание привлекать не любят, живут мирно. В своём дому только неразумная скотина гадит. — Убивает не человек. — Но и не бес. — Кто-то, между двумя мирами подвешенный, — Яков Петрович задумчиво поскрёб подбородок, на котором успела проклюнуться щетина. — Не Тёмный — им убивать незачем. Проклятый? — Проклятый, — Бинх кивнул. — Поэтому и мы его не видим, и у вас он сквозь пальцы ускользает. Признание, что не только обычному смертному не под силу схватить неведомую тварь, подарило слабое, но утешение. С проклятыми Яков Петрович уже сталкивался и знал, что отыскать их порой просто невозможно — само проклятие, наложенное на живое существо, хранит его и не даёт помешать исполниться предначертанному. — А вы сами, уж позвольте полюбопытствовать, кем будете… по природе? Колдуном Бинх не был — ведьмовское племя, что женщины, что мужчины, отличались редким тщеславием, а потому меняли внешность, придавая чертам больше изящества и, непременно, молодости. Бесы предпочитали облик детей и животных, природные духи держались поближе к своей стихии, а для оборотня Бинх был маловат ростом. Мог он, конечно, оказаться и упырём обыкновенным — заурядный сюжет, но не исключать же его за одну лишь банальность. — Меня при рождении мамка с тятькой в речку выбросили, а мавки нашли и воспитали. У Якова Петровича вытянулось лицо. Бинх взглянул на него и прыснул от смеха. — Правду говорят: в потёмках все зайцы — ведьмы. Всё-то вам расскажи. Что вам за дело до того, кто я есть, а кем никогда не был? У нас с вами одна задача — найти убийцу, — он помолчал, а потом голосом, удивительным образом похожим на голос Якова Петровича, добавил: — Или убийц. — Я не из праздного любопытства спрашиваю, а исключительно из практических соображений. Вот вы чары навести сумеете, если возникнет нужда? Заморочить, околдовать? Или беса связать магическими путами? — На бесов молитва есть, святая вода и крест, — Бинх наморщил нос, как от дурного запаха. — А что до морока… — он подался вперёд, и глаза его в тускло освещённых сенях вдруг потемнели до цвета не то омута, не то болотной жижи. — С чего вы взяли, что вас уже не заморочили, а? — он прищурился. — Вам ведь без этой твари в Петербурге показываться нельзя? Прознали там, что убийца — бессмертный? Нечеловеческий взгляд держал так же крепко, как и у Тараса, но в отличие от грубого казака Бинх чужих мыслей не касался даже вскользь. — Вот вам уговор, Яков Петрович: если сможете мне нечистых уберечь — забирайте проклятого и катитесь с ним на все четыре стороны. Сумеете при том мне крестьянских девок уберечь — отблагодарю отдельно. — Согласен, — бросил Яков Петрович торопливо. Воздух затрещал. Волосы на руках и загривке привстали, запахло странно, как бывает перед грозой. — Землёй клянитесь. Земля всё помнит. — Я клянусь, — спокойно произнёс Яков Петрович и почувствовал, как вокруг левого запястья затянулась тоненькая нитка. Оттянул манжету, но, разумеется, ничего под ней не увидел. Распахнулась дверь, из жилой комнаты пахнуло хлебом и кашей на топлёном масле. Гоголь торжественно помахал исчерканным листом бумаги. За его плечом, подкручивая длинный ус, Тарас что-то нашёптывал Тесаку на ухо. — Ну что же, — Гоголь улыбнулся не без робости и отчего-то вопросительно взглянул на Бинха, — не будем тратить время?<center>***
Сад, разбитый у хаты Анисьи, оказался большим только на рисунке. Спрятаться в нём можно было разве что за осыпающимся кустом сирени и у бочки с дождевой водой, где были свалены прошлогодние, чуть подпорченные тыквы. Несмотря на увещевания Якова Петровича, за бочкой — у самой хаты — решено было посадить кузнеца с крынкой святой воды. Батюшка остался за забором и должен был прокрасться вслед за ночными гостями и отрезать им путь к отступлению. Беспрестанно крестившуюся Анисью отправили в погреб. Вместо неё в платок закутали Якова Петровича как не носившего ни усов, ни пушистых бакенбард — и снова под его вялые возражения. В темноте красное пальто вполне могло бы сойти за нарядное бабское платье — бес не разберёт. Тесак и Тарас притаились в сенях, Бинх — в углу, с хлыстом на изготовку, Гоголь забрался на остывшую печь. Дышал он так тихо, что делалось боязно — как бы ни заснул от нервов в самый ответственный момент и не упустил своего «чёрта». В хате было зябко. Яков Петрович сунул замёрзшие руки в карманы, нащупал в одном гвоздь, вытащил, удивлённый, не сразу и припомнив, откуда тот взялся, и рассеянно завертел его в пальцах. Данная Бинху клятва поселила на душе спокойствие и уверенность, что чем бы ни обернулось расследование, в его конце непременно будет ждать успех. Конечно, нет-нет да прихватывала досада, что тайна бессмертия неведомого убийцы, как и интерес столичных начальников к его источнику, раскрыты, но опасаться, что бесценный секрет похитят из-под носа, не стоило — нечистым он был без надобности. В первом часу ночи скрипнула наконец калитка. Яков Петрович подобрался. От напряжения и азарта задрожали колени. Раздался отчётливый в ночной тишине стук, ритмичный и металлический, как будто и впрямь кто-то несколько раз ударил копытцем по деревянной двери — цок-цок-цок, цок-цок-цок. Кашлянув, Яков Петрович тоненько пискнул: — Кого это принесло среди ночи? У хаты повисла тишина, напряжённая — хоть ножом режь, а потом кто-то потянул на себя незапертую дверь. Бинх рванулся через комнату, разом завозились Тарас и Тесак в сенях и кузнец у крыльца. Послышались крики. Яков Петрович стянул с головы платок и выбежал на двор, следом, замешкавшись на печке, выскочил Гоголь. — Что не так? Что не так? — повторял он свистящим шёпотом, пока Яков Петрович не придержал его за локоть, слепо щурясь в темноте. Попасть ненароком в драку и поймать случайный удар не хотелось. — Бесам приглашение войти в дом нужно, сами они ломиться не могут, пока разрешения не получат. Люди то озоруют, Николай Васильевич, а не нечисть. Снова поднялось изнутри тяжёлое раздражение и тут же схлынуло. Яков Петрович тихонько рассмеялся. У хаты, под маленькими оконцами, мелькали огромным слитным пятном многорукие тени, слышался звук оплеух и оханье. Кто-то догадался наконец запалить металлический фонарь, и в его дрожащем жёлтом свете Яков Петрович сумел разглядеть ряженых. Их было трое, как и рассказывала Анисья Гоголю и Тесаку, невысокие, худощавые, походившие обликом на мальчишек-подростков. Их истинный возраст выдавали глубокие складки у носа и губ, ловкость, недетская сила да злой, исподлобья взгляд. Следовательское чутьё Якова Петровича не подвело: кто-то удумал злой розыгрыш, попытался убедить несчастную мать, что её недавно похороненному сыну до зарезу нужны на том свете деньги, то ли откупиться от кого-то, то ли получше устроиться. Один из ряженых вдруг впился зубами в руку державшего его батюшки и зайцем поскакал к забору. Яков Петрович бросился следом, но споткнулся и упал на колени. Гвоздь, который он так и держал в руке, выскользнул, откатился, и чей-то каблук впечатал его в землю. — Стоять! — выкрикнул Яков Петрович во всю мощь лёгких. — Всем стоять! И живым, и мёртвым, и проклятым. — Цур тобi пек, — успел бросить кто-то, а потом время на дворе перед хатой будто замерло. Яков Петрович почувствовал, что и сам не может пошевелиться. От холодной земли веяло сыростью, у соседей заходились лаем собаки, где-то хлопнула дверь. Звуки постепенно стихали, словно хату Анисьи и маленький сад накрыли невидимым куполом, воздух загустел и начал потрескивать. Сколько бы за свою жизнь Яков Петрович ни сталкивался со сверхъестественным, но всякий раз открывал что-то новое, до этого дня ему неведомое. О том, что гвозди, украденные из могил, использовались для порчи и мелких пакостей, он впервые прочитал в записках, конфискованных у одного из членов так называемого Общества поэтов. В них же содержался и намёк, что прибегнуть к такому простенькому народному колдовству мог любой человек, не обладавший даже каплей потусторонней силы. О последствиях в записках, разумеется, не было сказано и слова; их автор, скорее всего, повторял чужие слова. Кто бы мог подумать, что случайно можно заколдовать не только врагов и помощников, но и себя самого. Яков Петрович напряг все жилы, но лишь почувствовал, как заломило от усердия в висках. Дёрнулся всем телом Гоголь, неуверенно, точно двигаясь сквозь воду, сделал пару шагов. Бинх испуганно округлил глаза, прищурился, потянул носом, точно пытался уловить какой-то запах, и на его лице отразилось понимание. Во взгляде появился укор. К удивлению Якова Петровича следом зашевелился и давший стрекача ряженый, сунул руку за пазуху, вынул пистоль, похожую на ту, что Бинх опрометчиво оставил у себя в хате. — Что ж ты, пан, так неловко? Сам себя заколдовал, а расколдовать не можешь, — протянул ряженый насмешливо, вытер рукавом сажу с взмокшего в драке лица. — Перестрелять бы вас всех, но пороху мало, да и толку по бесовью стрелять, всё равно подниметесь. А тебя, стало быть, тоже с того света в младенчестве отмолили? — спросил он, кивнув Гоголю. Тот молчал, бегая глазами. Правая рука у него нервно сжималась и снова разжималась, пальцы словно ощупывали трещащий воздух. Ряженый скривился. — Где бабка деньги попрятала, знаешь? На этот раз Гоголь кивнул. — Принеси. Гоголь сделал шаг к хате, замер, поймал взгляд Якова Петровича, но тот даже кивнуть не мог, только опустил глаза, выискивая зарывшийся в землю гвоздь. — Шевелись, у меня хоть пороху мало, но парочку из вас подстрелить хватит — чтобы хоть месяцок под ногами не путались, отродье чёртово, — ряженый покосился на Бинха и хохотнул. Сбегав в хату, Гоголь вернулся со свёртком, но к разбойнику приближаться не стал. Встал так, чтобы видеть Якова Петровича, вперил в него умоляющий взгляд. Бинх зашипел тихо-тихо, по-змеиному, словно песок заструился. Яков Петрович с надеждой зашарил взглядом по земле — так и есть: в паре шагов от него показалась из земли широкая шляпка, как будто её что-то вытолкнуло или вытянуло наружу. Бинх закатил глаза так, что стали видны белки, на его лбу выступили крупные капли пота. Казалось, если б не колдовство, он рухнул бы без памяти на землю. Загустевший воздух стало тяжелее глотать. Земля под коленями сделалась мягкой, как перина. Земля всё помнит. С трудом подавив неприятное чувство, будто он тонет в болоте, Яков Петрович скосил глаза и поймал дикий, звериный взгляд Тараса; лицо казака тоже всё было залито потом, глаза посветлели и стали пугающе напоминать волчьи. Какой бы силой ни владели они с Бинхом, её с трудом хватало на то, чтобы повернуть нечаянно совершённое колдовство вспять. Одно утешало — не было среди них проклятого душегуба. Земля всё помнит. Едва не поперхнувшись от неожиданной догадки слюной, Яков Петрович мысленно взмолился, повторяя обрывки чужих фраз: земля всё помнит, я хочу, как лучше, мы можем помочь. Помоги и ты. Раздался странный звук — словно из бутылки вылетела пробка. Гвоздь подпрыгнул, точно его выплюнуло из грязи. Невидимые путы, сковывавшие тело, ослабли, Яков Петрович прыжком поднялся с земли, как пружиной подброшенный. Батюшка и Тесак, обрётшие снова дар речи, заголосили — высоко и низко; крепко, с чувством, выбранился кузнец. Взметнулся хлыст, но державшей его руке не хватило силы, Бинх покачнулся, кренясь вбок. Гоголь отшвырнул в кусты свёрток, замахнулся на ряженого, словно хотел ударить по руке, державшей пистоль. Грянул выстрел, на мгновение заглушив все звуки. Оглушив. Яков Петрович тяжело осел на землю, успел ещё удивиться — неужели мало было гвоздь вытащить, но потом тело пронзило болью, тепло и солоно забулькало во рту, по шее на грудь потекло. Невидимая нитка на левом запястье затянулась туже, кожу начало жечь. Заголосили снова. Кто-то уронил фонарь, и всё погрузилось во тьму.<center>***
Карета подпрыгнула на камне, Якова Петровича мотнуло из стороны в сторону, и он, успевший задремать после сытного завтрака, проснулся. Вздёрнул руку к горлу, ощупал его под недоумённым взглядом Гоголя и тяжело выдохнул. Под левой манжетой что-то щекотало кожу — словно волосок попал. Яков Петрович задумчиво потёр запястье. — Мне, Николай Васильевич, приснился удивительнейший сон, будто мы с вами преступников ловили, и один из них меня подстрелил. Гоголь сплюнул через плечо и вгляделся в мутное оконце. — На месте мы, Яков Петрович. Бог даст, сон окажется не в руку и без стрельбы обойдётся. Выпрыгнув из кареты, Яков Петрович потянулся, чувствуя неприятную скованность в шее, поравнялся с встречавшими их людьми. Один из них, в модном сюртуке и старомодной, явно дедушкиной треуголке, нервно постукивал тростью, то и дело вскапывая рыхлую, сырую землю. Яков Петрович машинально опустил глаза: на земле, у каблука одного из начищенных до блеска сапог, лежал гвоздь — длинный, чуть тронутый ржой и с широкой, круглой шляпкой. Тоненько зазвенело в ушах, в памяти всплыл чуть насмешливый голос: «Александр Христофорович Бинх, глава местного управления полиции, если можно так выразиться», а следом его собственный: «Я преследую свой интерес. Правда, узнать, кто убийца, хочу не только по этой причине…» На лице Бинха, одетого в модный сюртук и старую дедову треуголку, промелькнуло облегчение, он шагнул к Якову Петровичу, чуть запрокинул голову и произнёс тихо, чтобы услышал только он, и по-змеиному свистяще: — Второй шанс мало кому даётся, Яков Петрович, не упусти.