Человек на лужайке

Флегетон кипел тихо и сосредоточенно. Флегетон облизывал берега, голодал, волновался. Когда он замирал, в него тянуло окунуть голову, которая лопнула бы лавовым пузырем. К лицу поднимался жар, если заглянуть вглубь, как в зеркало. Опасно смотреть на огонь. Это выучила даже Ева. Выучил это и Вергилий — дважды. Дважды не входят в одну реку, если она не Флегетон. А он сделал это в третий раз. Разверзшись, пучина распахнула широкую пасть и поймала его на лету. Когда Вергилий рухнул под волны, они растворили ему пальцы. От ужаса тело регенерировало частями. Жидкая лава накрыла лицо, испепелила волосы и затекла в желудок, выварив изнутри. Вдох прервался. Чтобы никогда не смотреться в зеркало, Вергилий замер, раскрыв глаза и угли пальцев, — в отличие от тела он не испытывал ужаса. Но едва огонь сглатывал кожу, она спешила нарасти заново. Едва кости размякали, в них отвердевала сердцевина. Ничего, это скоро закончится. Лишь бы только скорее. Вечность он сопротивлялся огню у той же реки, где его пытал Мундус, сорок лет — огню, который спалил родной дом. А теперь к нему по половицам вкрался покой. «Потерпи, будет немного больно», — раздался призрачный голос Евы, которая промывала им с братом ссадины. Но разве его могла поразить боль?.. Вергилий повел губами, что расплавились до мяса. Голову промыл тот же огонь. Тлевший демон выл в ребра, но не пробился, и триггер не облек тело броней. Почти. Осталось немного. Немного — и Флегетон насытится, чтобы течь в молчании. Вергилий закрыл глаза, когда у него выгорели веки. Обрубок тела покачивало на лелеющих волнах. Он лежал бы так, пока не растворился весь, но сквозь толщу донесся толчок. В грудь врезалась отдача, бросив назад и вперед. Не с ним — пусть это будет не с ним. С кем угодно кроме. Вергилий протянул обгоревшие руки ко дну. Но зыбкий покой прервался, когда на том, во что истлело запястье, сомкнулась ладонь — наперекор течению и его воле, этому телу, всему. Колыхнулось черное в голове. Хоть Флегетон и влек в себя, засасывал на дно, тянувшее пересилило. Вергилия выдрало из-под лавы, как из материнского чрева, и тогда ему пришлось не закрыть — распахнуть веки, едва налились влагой глазные яблоки. Боль поразила его навзничь. Она значила, что ничего не вышло, хотя вышло даже у Евы — оставить его. От уязвимости задрожали мышцы на месте губ. Какая мерзость — полуживое получеловеческое тело. Вергилий поднял глаза, наполнившиеся белками, и посмотрелся в зеркало — или в лицо брата, который и вытащил его наружу. От Данте пахнуло таким гневом — обидой, беспокойством, страхом, — что к горлу подкатилось изнурение. Черты острил послед триггера, но броня спала. Он дышал на ухо и лез пальцами под ребра, ища регенерацию. Руки, дрожавшие, как от алкогольного тремора, вцепились, чтобы не отпустить. Заставить жить. Его зрачки заслонили алые искры. — Что тебе нужно?.. — когда выросли голосовые связки, прошелестел Вергилий, будто Данте разбудил его среди ночи. «Почему тебе от меня что-то нужно?» — но чтобы произнести это, нужно было сомкнуть связки вдвое больше раз. От отвращения к самому себе речь онемела. Или, может, язык просто не успел покрыться слизистой. Невзирая на это, — но глядя в глаза, — Данте прижал его к берегу и впился пальцами в плечи. На его неприкрытом страхе тянуло вздернуться и удавиться, как на жиле. Он мог выпустить когти, порвать на куски то, что уцелело в теле. Сделать себе трофей, наподобие медальона, который достался наследием. Но когда Вергилий по привычке толкнул от себя, то — изменив ей, привычке, — не тронулся с места. Ни разу он не застывал перед братом не то что без одежды — без кожи. Уязвимее и хуже некуда, под тканями проступили все сосуды и уплотнения. Всё равно… Теперь — всё равно. Пусть бьет, куда пожелает, выставляет суставы. Позади лопались кипящие пузыри, но и они не дернули из памяти ни единого сорняка. Память закаменела, и почва ее опустела и стала бесплодной. — Какой же ты мудак, а, Верг, — таковы же были слова Данте, которые он выплюнул в лицо, ударив, но не кулаком. Клыки так и не втянулись. Вергилий рассмотрел их, представляя, как бы они выели из груди сердце. Пожрали демона, что учуял и откликнулся на алые искры. В венах заискрилась и кровь, требуя выхода. Давно он ни в чем не нуждался так — что хотелось взвыть. Зубы оборвали бы и вены, и жизнь, а Данте всё не кусал — удерживал его и говорил, говорил, говорил: — Я, по-твоему, для того за тобой в эту клоаку прыгал?! Чтобы ты нырнул в поганую речку и сдох у меня на глазах? Не дождешься. Однако — если подождать, однажды по реке проплывет труп твоего врага. Разве не так? Они были врагами двадцать лет. А Данте вцепился в него, как в тряпичного медвежонка из детства, запустил пальцы в мясо и не дал уйти. Изо рта исторгся горький и болезненный смешок-полувыдох. Да, у Евы в свое время вышло лучше… Ему не удалось даже избавиться от пустого тела, побывавшего сосудом для всех подряд. Вдоль кадыка прокатилась судорога горечи, когда Данте ощупал и заткнул одну из ран. От него исходила тревога горячее, чем пучина Флегетона. И он тоже остался обнажен, потому что их одежда сгорела до нитки. К скользким мышцам и связкам прилегла кожа, которая растравила в кровь. Вергилий стиснул зубы, чтобы не забыться, не забиться в руках. Но забилось — сердце. Разогнало пульс между кожей и голыми мышцами. Пусть он и готовился умереть, внутри ожила слабость. Жалкое, неверное, наполовину человеческое — наполовину чужое, — тело встрепетало навстречу. Из него не дергали воспоминаний ни лавовые пузыри, ни вспышки. А родная кровь вывернула его наизнанку. Ведомый ею, Данте склонился, не как над поверженным врагом, а как над безнадежно больным — и забрал назад выросшие волосы, что скользнули на глаза. Он делал так однажды. Только тогда волосы были чернее Стиксовых вод. Обойдя виски, ладонь коснулась прядей с тем же… чем-то, от чего свело трахею. Тот же взгляд с грубоватой бережностью слизал с мускулов мясо. Вергилий задохнулся, и его погребла пепелящая волна унижения. Дважды не входят в одну реку — но дважды предают себя. А доживать до третьего раза он не собирался. — Если ты передумал и не желаешь убивать меня, я разберусь без твоей помощи, — выпустив когти сам, Вергилий вонзил их в предплечья брата. Кровь хлынула на живот, как приток Флегетона. Обожгла сожженное. Впиталась в сосуды. Данте мародерски влез в них и в него, и ничего после не оставил. Отпустив его, Вергилий повернул голову набок: пару когтей вырвало из ложа. Не успели окрепнуть. Не жаль. — Но не смей трогать меня больше никогда. Никогда — эхом ударило в голове, и вслед за ним пришло воспоминание, которое влекло на дно. Вергилий дернулся, приложившись затылком к раскаленному берегу. Перед глазами помутнело и потуманилось, заставив вернуться к тому, что разъедало ткани глубже пламени. То «никогда» случилось недели назад, в Верхнем мире. В том «никогда» не было Вергилия — в нем были Ви и Уризен. И Данте, конечно же, Данте. В последний вечер он сидел на потертой софе посреди агентства, закинув ногу на журнальный столик. Сбоку от подошвы поблескивали не журналы — бутылка «Jack Daniels». Оставшись с ним, Ви застыл черно-белым силуэтом, который поддерживала трость, и вслушался в себя. Колени уткнулись в колени, но тепло так и не дошло до кости. Его тело коченело, перегнивало и разлагалось заживо. По закону жанра три первые буквы на табличке стерлись, и Редгрейв-сити готовил для него могилу. Выкапывал в спешке. Ви не знал, жаль ли ему — в конце концов, ему стукнуло всего семь дней. А серьезность, как известно, не к лицу даже в семнадцать, да и Бог, когда сотворял мир, вряд ли мог сдержать смех. Не смог и Данте, едва, подавившись и отслонив бутылку от губ, услышал, откуда Ви явился и кто он таков на самом деле. Часть от целого. Анима. Тень. — Вергилий… — прохрипел Данте, когда высмеялся весь и плечи перестали сотрясаться. Голова качнулась пьяно, но взгляд зацепился за трость с трезвой печалью. От толчка подошвой со столика рухнула бутылка, расколовшись напополам. Да, почти как и тот, кого он назвал по имени… Вспомнив о нем, Ви не ответил — опустил ладонь на успокоенное плечо. В комнате запахло виски. В полусвете пятна, брызнувшие на пол, застыли и почернели, походя на кровь. От него не останется и крови. — Какого хрена ты с собой сделал?.. Удушающая тоска опустилась в легкие, не давая вынести этого. Ви сжал слабые пальцы: разве важно что он сделал — важнее что сделает. Если возродится и вспомнит этот разговор, и руку на плече, и… Горечь наполнила грудную клетку, осев между прутьями. Ей не прорваться на свободу. Не пытаясь, Ви протянул ладонь и тронул веки Данте кончиками холодеющих пальцев, и те дрогнули. Было жаль не семи дней, нет, а его и его несвободного брата. Его и другого себя. — Сейчас я стою перед сложной этической загадкой, — истекая состраданием, как чернильной кровью, — или пролитым виски, — Ви опустился рядом. Сквозь кожу век пульсировали капилляры. Под прикосновением Данте словно оробел, потому что Вергилий не касался его ничем кроме острия катаны. Когда она пробивала ребра, оттуда вырывался кровавый фонтан, а потом замах — и всё повторялось. Ямато вскрывала кожу, которой никогда не гладили руки. Как жаль-жаль-жаль… И как поздно. Но, остановив пальцы под глазницей, Ви провел там и улыбнулся: — Представь, что вагонетка едет по рельсам и встречает развилку. С одной стороны к путям привязан он, с другой — ты. Я держу руку на рычаге, я могу выбрать его, могу — тебя. А могу столкнуть эту вагонетку с другой, и они обе сойдут с путей, упадут с насыпи и попадут на лужайку, где в гамаке спит человек. Этот человек умрет. Что я должен выбрать?.. Но он выбрал, прежде чем спросить. Потому что отставил трость, развернулся спиной, ломким позвоночником, и опустил голову Данте на плечо. Как на подушку, что клали в гроб. Новорожденный, но умирающий. И Данте наконец шевельнулся — сунул руку под плащ, наброшенный на голое тело, прикусил за ушную раковину. Висок уколола щетина. С изнанки горла коснулся запах одеколона, спирта и кожи — из детства, но другой. Ви запрокинул подбородок глубже и смежил веки. В детстве он никогда не играл в игру, где нужно довериться и упасть спиной в протянутые руки. А теперь они обхватили, как ласковые воды. Разве Данте не поймал бы его, разве дал бы позвоночнику сломаться, разве предал бы доверие?.. Он бы скорее умер. Теплые пальцы, которые Мятежник зарубцевал мозолями, убрали со лба челку. Так бы он прежде сделал себе сам — чтобы не походить на Данте. Сейчас, расслабившись, Ви оперся крепче и потерся о его плечо затылком. Нежность, какую нельзя постичь за семь дней, — но можно запереть на сорок лет, — выбила ему прутья ребер. — Он ведь и есть ты, — на ухо хмыкнул Данте. Его не отвратило слабое тело. Пальцы пробежались по сети черных язв в низу живота, попались в нее. Расстегнули кожаные брюки. — Но я не знаю, что бы теперь ты выбрал. Тленный холод изошел из костей. Данте хотел, и его желание кружило голову. Все семь дней это тело только умирало и отказывало, отказывалось ходить. А теперь толкнулось в накрывшую ладонь. Ви прикусил губы, а следом — дернул голову назад, чтобы Данте кусал их сам. Между скользнул теплый язык, на вкус, как алкоголь. В размягченной голове зазвенело. Ни трезв, ни пьян, бессменный Вакх, он пил и ложился в постель со всеми подряд, не чтобы развлечься. А чтобы забыть, как не спас двоих. Мать и брата. Почему это увидела часть, но не видело целое? Почему, почему, так много почему… Но всё внутри жаждало не их. Его. Ладонь сомкнулась вокруг в кулак и выжала истомленную судорогу. Поясницу обжег жар. Невозможно не отвечать, не тянуться в ответ, выкручиваясь из всех жил, чтобы приблизиться. Едва выскользнув кончиком языка изо рта Данте, Ви поймал его в захват за шею и вложил в губы тайну, с которой успел смириться: — Это верно. Я и есть он. Но правда в том, что человек на лужайке, — это тоже я. Либо мы, либо вы обречены. Ничего, нет ничего кроме сейчас, — билось в висках и омывало их святой водой. Если Ви умрет, то никогда не расскажет. Если выживет, то сочтет, что лучше умереть. Вот и всё. Но Данте обнимал и прижимал его поперек груди так, что взныли лопатки. Боялся отпустить, боялся, что всё исчезнет, рухнет, что его не простят. Перед глазами расплылся влажный свет — или, может, это были слезы. Они окропили лицо вместо крови. Жмурясь, Ви подался на пальцы, которые раскрыли его изнутри, не в силах заставить Данте ждать. Слишком нужно быть с ним одним целым, хоть сам он и не составил бы половины. Только четверть. Истекающий кровью обломок. Горячая боль натянулась вдоль его изуродованного хребта. Под кожей, волнуясь, зашевелились татуировки, которые обожгли хуже клейма. Но в неодиночестве смерть не страшна. Данте стер смазку большим пальцем, зацепив чувствительное и пульсирующее. Под ним вкрутилась пружина удовольствия, которое испытало тело — на прочность. — Я не позволю тебе и ему никого обречь, — пообещал он и толкнулся глубже, чтобы воссоединиться снова. Как с братом и любовником. Ему влекло поверить без условий. Ви так и поступил, когда проехался лопатками по груди, силясь устоять на коленях. В глубине завязалось в узел исступление. Каждый рывок ладони совпадал с ударами сердца, и толчками внутрь, и маршрутом языка по щеке, где тот слизал слезы. Это было удивительно. Удивительно правильно и необходимо. — Он любит тебя… — пустив его в слабое и больное нутро, на грани стона вздохнул Ви. Пусть оно треснет, ради этого — не зря. Он крепче стиснул руку, перехватившую поперек груди, распахнул рот, весь страдание, сострадание. Даже если этот город станет ему могилой… Сам он не станет могилой словам, которые Данте возьмет из его тела, извлечет и лихорадочно присвоит, хотя они давно его. Всё — его. Горло сдавило и выхолостило рыдание. Как плакал Ви, плакали церковные колокола. — Ты не мог защитить его и нашу мать, ты ни в чем не виновен… — А он отпускал грехи, пока руки Данте не отпускали его самого. Покачиваясь в их купели, можно было вознестись. Кольцо пальцев мучило, но и посылало по нервам колющие разряды облегчения. От него колени, подогнувшись, ослабли окончательно. Лоб увлажнила испарина. — Больше всего на свете он хочет, чтобы ты держал его так, и больше всего на свете этого боится. Он прошел через ад и не верит, что смог выбраться… — Не давая ему низвергнуться, Данте обвел пальцами головку и погладил чернь тления на бедре. Внутри вспыхнуло удовольствие. Попранная теснота жглась и саднила. Чтобы не разделяться, Ви повел бедрами и сжал Данте в себе. Запечатал бы, если мог. Навсегда. Сквозь приоткрытые губы брызжало дыхание, сплетаясь и перемешиваясь с его. Ни один человек не совершал подобного на седьмой день жизни. — Он никогда не простит мне этого, и тебе тоже. Сломается, как позвоночник, и его даже не придется подставить. Прогнувшись, Ви подставил всего себя — Данте, которому никогда не хватало в детстве. Поэтому, сбежав из своей комнаты ночью, он приходил, чтобы толкаться под одеялом, пока в коридоре не вспыхивала лампа. Теперь его зубы касались вены за челюстью, ладони стиснули член и ребра. Он двинулся внутрь и наружу, не давая пошатнуться. Иссохшее нёбо выцарапали крики. Еще, больше, чтобы срастись в одно. Чтобы распасться до груды стекла на полу. На миг плотная пелена застлала глаза, излившие слезы. Данте снял языком их — и боль, бродившую под кожей. Нужен, он сам, его язык и та боль. Ви принял его и вжался так, что надорвалось что-то внутри. Пусть. Этого тоже не жаль. Последняя судорога вышвырнула их навстречу друг другу, пока бедра не склеились по влаге. По комнате разнесся полунемой вскрик. Кончая в держащих руках, он прощал и его, и себя, и мир, который никогда не поставит их по одну сторону. Никогда — на берегу реки Флегетон, где Вергилий открыл веки и ударил Данте, пачкая его щеку кровью из ногтей. Никогда — сейчас. Вскинувшийся, Данте не помедлил с ответом: схватил за плечи, чтобы толкнуть к земле. Как зверье, они покатились по камням, и те распороли мышцы вдоль хребта. Кровь зашипела и испарилась. Наговорившись за одну короткую никчемную ночь, они дрались молча. Локоть надавил на ключицы, где кожа срослась проплешинами, собственные ноги обхватили за корпус. Вергилий сглотнул кровь, которая связала горло, и уронил брата оземь. От города Редгрейв осталась могила, а от любви — удар в живот. Впрочем, в их семье в слове «любить» всегда было что-то лишнее. Может, пара букв. А может, он сам. Сделав рывок, Вергилий вывихнул себе открытый сустав, но поймал Данте за шею. От отвращения к себе, усталости и боли сомкнулась пульсация во лбу. Под хваткой ладони дернулся кадык, и Данте запрокинул голову. Не стал вырываться. Так же держал Ви, когда отдавался ему. Стоило вспомнить — и в грудь будто плеснули лавой. Она вспенилась и подняла на себе ожесточение, распершее ребра. Застыв, Вергилий стиснул руку так, что у Данте в глазах лопнули капилляры. Выпусти когти заново — и можно выпотрошить трахею. Начинить ее ненавистью, а кровь выплеснуть в реку. Но Данте вдруг растянул губы в рассеченной улыбке и поддался ему, подставил всего себя, как сделал это Ви, прежде чем его растлили. Закатились глаза, замерли растянутые ребра. Рука процарапала в камне борозды, но не врезалась под дых. Он был готов умереть. Ради чего — ради того, что стало падалью. Какой глупец. По обнаженными нервам будто прошлась наждачка, стершая оболочку. Вергилий смотрел на брата долго, бесконечно долго, пока разочарование не подломило колени и не швырнуло его навстречу. От удара в голове помутилось. Сустав выгнулся в обратную сторону, ухо впечаталось в грудную клетку. Всё кончено. Кончено. Ниже падать некуда. Ком перекрыл горло, откуда вырвался глухой звук. Сквозь него пробилась мысль, после которой стало дурно — Вергилий сглотнул ее через судорогу. Если убить Данте, никогда зациклится до всегда. Если убить Данте, никто убьет его самого, на четвертый раз сил попросту не хватит. Сейчас их не хватало, даже чтобы сустав ввернулся и стал на место. Вергилия раскатало плашмя, но он вздрагивал и не пытался подняться. Все равно вывихнутая нога споткнулась бы о его собственную честь. У него не было ее, и не было самого себя. — Я не отступлю и не отпущу тебя, ты понял? — Руки Данте накрыли свежую кожу на спине, которую придавило безволие. Поставило — могильный — крест. Данте схватил его, добившись своего, и распял о себя. Утомительный жар испепелил остатки крови. Безразлично оставив тело, — пусть хоть обнимает, хоть насилует, — Вергилий искривил губы. Мундус сломал его у истоков Флегетона — так почему бы этим не заняться брату, чем он хуже?.. Тем более, ему не впервой. Ему и собственной части, доставшейся от Евы. Под весом усталости, треща, расплющились кости. — Ты сбежал, когда мы потеряли мать, и вот к чему это привело. Больше не сбежишь, — подтверждал каждым словом Данте, пока не оторвал его тяжелую голову от груди. Та качнулась обратно, но он удержал под челюстью. Не отпустил бы, нет. Когда он отпускал то, чего ему хотелось? Губы прижались к губам, испив со слюной останки воли. На зубах заскрипел прах. Вергилий замер и разомкнул рот, как ножны открылись бы для клинка. В общем у них не было выбора. Но это отсутствие отчего-то утешило. Он умер давно и мог не убивать себя в второй-третий-далее раз. Вскрылось странное облегчение, которое дезориентировало, будто река и туман над ней поменялись местами. Захотелось забыться, уйти если не из жизни, то в себя — но ему не дали и этого. Данте не дал. Его прикосновение к трещине между ребер разверзло их сильнее — или нет. Нет. Так показалось. Поведя запрокинутой головой по дуге, Вергилий взглянул, как Данте нащупал последние раны. Как вытер кровь и прижал пальцами края там, где кожа не успела срастись, чтобы срасталась быстрее. Это не вызвало интереса. С тем же успехом он бы приложил друг к другу осколки разбитой бутылки — не сложатся, только разрежут ладонь. Безжалостный смешок сотряс и обрушил своды ребер. — Хорошо, поступай, как знаешь, брат, разве я могу тебе сопротивляться? — с иронией взглянул на его руки Вергилий, и ирония окоченела. Если не удалось подавиться собственными словами, почему бы не влить их в уши Данте, как расплавленный воск?.. Чтобы он вспомнил, что совершил. Чтобы его передернуло. Вспомнив — вместе с ним, — Вергилий потянул губы в улыбку и заключил: — Я всего лишь мертвый человек на лужайке. От этих слов, втекших и растворивших Данте барабанные перепонки, опора плеч под головой дрогнула. Данте схватился за его труп, разбитый всмятку, а позади перекипал Флегетон. Нет, Вергилий не человек, и он сам заключен. Закрыт в тюрьме бесполезного тела. Не переварив свою жертву, волны ошпаривали берег и тянулись к ним. Он ребром ладони ощущал, как близко подходил прилив. Чего жаль теперь — что ему не дойти. Данте не даст снова. Утомленные борьбой друг с другом, они лежали, хотя всё успело закончиться. У корня языка испарилась горечь. Путая жар от реки и от плеча брата, Вергилий посмотрел на огонь, который опалил ресницы. На миг под ними шевельнулось прошлое. Оно широко лизнуло черноту под веками, проникнув дальше и заронив там семя. Что, если его никогда не освобождали из плена?.. Что, если мозг изобрел этот круг, чтобы двигаться по нему и без марионетки тела?.. Опустошение съело любое чувство и его — изнутри — вместо огненного потока. Вергилий моргнул со вздохом Данте в шею, и ресницы осыпались пеплом. Горячо. Не дотянувшись, жгущее пламя поднялось, обвило скол берега и подступило в упор. Для него всё кончилось, но теперь, замерев, станет вечным. В одну реку не входят дважды, но на самом деле он из нее не вышел.