must be lonely loving someone
trying to find their way out of a maze
[mitski — should've been me]
Жар помещения топит зрачки Дазай — и те расплываются в омут, поглощая мелассовую радужку и Доппо заодно. Куникида — камнем на дно прямо за Дазай (как обычно), добровольно привязалась, даром что самой себе клялась никогда не. Дазай Осаму — апоптоз клеток безупречно отлаженного механизма жизни Куникиды. Дазай привычные Доппо порядки чужды, Дазай со своими дуростями прëт в чужой монастырь — и священники еë уже палками гонят да святой водой оплëскивают, а ей хоть бы хны — приходит снова с зализанными синяками на боках (как на собаке всë), хихикает глупо и всë щурится из-под лохматой чëлки своей (отросла-то как, прости-господи, окосеет скоро), скалится насмешливо на все безрезультатные попытки приструнить. Веселится. Таких, как Осаму Дазай, ведь не вытравишь так просто из жизни, она и сама как пришла уйти может, когда представление наскучит. Еë же здесь ничего и не держит совсем — ни в жизни, ни в агенстве. Оставит после себя только груду несделанных отчëтов, пустую комнату в общежитии да разворошëнную душу — так, на память. Куникида хмурится на влюблëнную во что-то улыбку Дазай и чувствует от неë терпкий запах карамели и алкогольных яблок — когда успела только?! Хватает за руку, разворачивается и тащит через душную толпу к выходу. Дазай не сопротивляется, плывëт за ней, даже не пытаясь уклоняться от летящих ей в лицо чужих локтей. И зачем-то сжимает руку Куникиды — чтобы не потеряться, наверное. Словно она забытый в магазине игрушек ребëнок-потеряшка, а Куникида — забывчивая мамаша. Как будто это входит в рабочие обязанности Куникиды — вытаскивать пьяную Дазай из душных клубов. (Как будто Куникида могла бы иначе.) На улице немногим лучше: июньская ночь встречает их тяжëлым теплом. Куникида на ходу выуживает из кармана брюк мобильный. Они тормозят около кирпичной стены клуба, и Доппо тут же припечатывает к ней Дазай, чтобы не свалилась и не убежала никуда. Чересчур податливая Дазай запрокидывает голову к верхушке фонарного столба и расслабленно стекает по шершавой стене на заблëванный кем-то асфальт. Куникида оперативно вздëргивает еë обратно, едва бежевый плащ касается земли, и со стороны Дазай слышится тихий смех. Доппо душит в себе жуткое желание сделать с ней что-то Такое, что еë образумит наконец. Устало трëт переносицу. — Какая же ты пьянь, господи. — Как ты угадала? — Да от тебя перегаром за километр несëт! На ноги нормально встань. — Перегар — это когда внутри что-то доброе и светлое перегорело, — меланхолично декламирует Дазай цитату из чьих-то соцсетей. — Совесть у тебя перегорела, — отрезает Куникида, вбивая в поиск контактов номер такси. — Куникидушка-а-а, — тянет Дазай, — а давай обратно вернëмся, там такая песня сейчас… — Она отлипает от стены и наваливается всем своим весом на Куникиду, и та от неожиданности выпускает мобильный из рук. Фонящее недоразумение облепляет Доппо — она ощущает себя эвкалиптовым деревом (единственным на материке, прилипшая коала-Дазай переваривает еë листья, скоро ничего не останется). Куникида пытается отпихнуть Дазай обратно к несчастной стене, но та налегает сильнее, заставляя сделать шаг назад, чтобы не упасть. Хватает еë правую руку, которая только что держала телефон, и заставляет их сцепленные тела сделать полукруг вокруг своей оси. В момент, когда до Доппо доходит, что Дазай пытается с ней вальсировать, она слышит характерный хруст у себя под ногами (и как бы ей хотелось чтобы это была нога Дазай). Мобильный лежит на асфальте и светится раздробленным на множества экраном — стекло разошлось белой густой паутиной, стекло само стало этой паутиной, Куникида хочет закатать в эту паутину Дазай, как надоедливую муху. Ноги Дазай вроде как пытаются восстановить равновесие. Куникиде бы тоже равновесие восстановить. Она раздражëнно выдыхает через нос. Кричать совсем не хочется — наваливается разом тупая усталость, копившаяся в Доппо, наверное, с Начала Времëн. Она тогда ещë не родилась, а уже устала, и только сейчас осознание этой усталости до неë добралось, спасибо, Дазай. — Он у тебя всë равно старый был, купим другой. — Купишь, — поправляет еë Доппо. — И за моральный ущерб доплатишь. В голосе Дазай Куникида, впрочем, не слышит ни капли вины — навряд ли она вообще вспомнит об этом инциденте уже на утро (и уж тем более — не будет переживать за моральный ущерб, пора бы смириться). Но деньги за сломанный телефон Доппо из неë всë равно вытрясет. Тупая усталость потихоньку перерастает в тупую злость на неспособность ничего изменить, и Куникида злится на себя, злится на беспечную Дазай, злится на вселенскую несправедливость, злится на своë невезение, которое не может миновать даже с помощью блокнота, злится на Дазай. На Дазай она злится дважды, потому что, господи, какая же она невыносимая, эта Дазай, и на себя Куникиде бы тоже дважды разозлиться, потому что даже сейчас Куникида Дазай здесь не оставит, потому что Куникида глубоко и резко набирает полную грудь спëртого воздуха, потому что говорит: — Автобусы уже не ходят, придëтся искать у кого-нибудь телефон, чтобы вызвать такси, — и смотрит в сторону клуба, прислушивается к приглушëнной музыке, поджимает губы, и Дазай озвучивает еë мысли: — Пошли пешком значит, — и берëт Куникиду за руку своей, поднимает то, что осталось от мобильного Куникиды, пряча в карман, искоса заглядывает в чужое лицо — и они идут. Они не держатся за руки — за руку ведëт Куникиду Дазай, хотя это Куникида полночи еë искала, прошерстив пол-Йокогамы, потому что от Дазай можно ожидать что угодно (чего-чего, а фантазии ей не занимать), и Куникида совсем чуточку (самую малость) за неë переживала (но об этом, конечно, знать не нужно ни Дазай, ни кому-либо ещë). Ладонь Дазай, несмотря на чрезмерно разогретый воздух вокруг, холодна. В сознании мелькает глупое желание отогреть еë своей, и у Доппо не хватает сил даже на то, чтобы с позором это желание подавить. Куникида смиряется. Параллельно она думает про нераскрытое дело, про предстоящие отчëты и последующую бессонную ночь, про свой хронический недосып и, наконец, недостижимое спокойствие, гармонию и всë в этом духе (о таком только мечтать). А ещë она думает про Дазай — всякое разное, но неизменно постоянное, прилипшее пиявкой и болезненно-осознанное. Дазай тоже думает про что-то своë. Наверняка про те вещи, среди которых Куникиде места нет; сознание Дазай Доппо представляется захламлëнным чердаком — жилым, но вместе с тем заброшенным: там горы грязных кружек с кофейными следами, бессменное утрированное детское лоскутное одеяло (такое маленькое, что им укрываешься только от коленей по грудь), обязательно старые часы, напоминающие о скоротечности времени, фотографии с эффектом сепии, которые хозяйка всë не может выбросить, — с пожелтевшими и мятыми по краям воспоминаниями, — какие-то спутанные провода (кажется, от того стационарного компьютера), засохший фикус, вокруг которого разбросано бесчисленное количество окурков, и пустые бутылки из-под алкоголя, диски и кассеты без названий (там нет радио к тому же), пыльные энциклопедии и другие вещи, при одном взгляде на совокупность которых впору загнаться и сидеть в углу комнаты, обняв себя за плечи. На этот чердак, возможно, приходят только лишь для последнего. И гостей не жалуют — вход запаролен на десять символов, но дальше двухсот лет никто ведь не доживает — пароль не подобрать. Туда ведëт множество запутанных коридоров — уже на втором повороте можно попрощаться с надеждой найти выход. Метафорическая Дазай блуждает по этим коридорам изо дня в день — и неизменно возвращается к лестнице, ведущей на чердак. Потерянная, Дазай из раза в раз поднимается туда, устав от бесконечных блужданий, и оказывается в окружении всего этого хлама. Это происходит, наверное, так часто, что она сама стала считать себя частью этого бардака. И может Дазай Осаму — натянув детское лоскутное одеяло, ничуть не согревающее, и запутавшись в проводах — сидит на пыльном полу этого чердака и ждëт… чего-то. Пока еë найдут, наверное. Хотя Куникида не уверена в том, что ей не сообщают прямо (Йосано говорила, что с намëками у неë тоже туго). — Так зачем ты искала меня? Боялась, что я буду с кем-то обниматься или пересплю? Сердце от неожиданности, кажется, падает в желудок. Дазай тормозит, и Доппо по инерции врезается в еë спину; не успевает сказать ничего — Дазай разворачивается к ней лицом. Под тëплым светом уличных фонарей набережная сужается до небольшого пространства между двумя смешными тенями, отброшенными на асфальт. Куникида внезапно вспоминает о том, что холодная рука Дазай всë ещë в еë (или еë — в руке Дазай, она не понимает что с ними), и удивляется — как будто они полжизни эти руки не разлепляли, а были они созданы специально так, чтобы цепляться друг за друга, чтобы рука Дазай держала руку Куникиды или наоборот. — Я не… Доппо смолкает и не договаривает — она не знает, что хочет сказать, и не знает, что хочет услышать Дазай. Всем в этом мире было бы проще, если бы люди говорили обо всëм прямо. Куникида совсем не считает, что ждала (ждëт) Дазай именно еë, просто… кажется, что это правильно. Правильно — искать потерянных детей и забирать их из неправильных мест. Они обе молчат, и Дазай вдруг разражается сильным и заливистым смехом — жмурится, сгинается пополам и трясётся от хохота, отшатываясь на полшага от Доппо. Их ладони больше не сцеплены — Куникида перестаëт ощущать в своëм пространстве сгусток дурной энергии: Дазай в каком-то ребяческом порыве отбегает на несколько метров и в один прыжок взбирается на каменный парапет мостовой. — Я сейчас умру, если ты мне не ответишь зачем пришла туда. — Доппо дëргается в еë сторону, но Дазай стоит уверенно и в еë глазах блестит невыветрившийся виски. Она пытается отдышаться от приступа смеха, а говорит с серьëзным лицом: — Или тебе придëтся прыгнуть за мной прямо в воду и промокнуть до нитки в попытке меня спасти. — Боже, ты… действительно не в себе. Не, — Куникида запинается о свои же слова, — не неси чушь! — собственный голос дрожит, как будто это и не Доппо вовсе говорит. — Что? — Дазай наклоняется назад, однако тут же восстанавливает равновесие. — Перила такие узкие, знаешь, как бы нога не соскользнула. — Прекрати, я же о тебе переживаю! Ну почему ты такая невыносимая? Почему тебе всë нужно превращать в какой-то цирк! Дазай замирает и недоверчиво щурится, разглядывая лицо Куникиды. Доппо чувствует тяжëлые удары сердца в своей медленно-грузно вздымающейся груди, незаметно кусает губу и не знает куда себя деть. Рассматривает свои ладони. Обеспокоенное раздражение гаснет, едва разгоревшись. Что она здесь делает вообще? У неë работа, обязанности, близкие коллеги, а она шатается с пьяной Осаму Дазай по Йокогаме и терпит еë детские выходки. Дазай спрыгивает — но не с моста, а на вымощенную камнем мостовую. Она подходит к Доппо и встречает еë взгляд, отрывая его от разглядывания флексорных линий. В голове внезапно пусто и перекатиполе. — А ты сама… что там забыла? — Потерялась, конечно, что за вопрос. Куникида кусает себя за язык. Дазай улыбается с нечитаемым лицом. — Тебя ждала. Она шутит, но Доппо чувствует укол обиды. Еë действительно так легко прочесть? Дазай делает к ней ещë один шаг — и носки еë обуви встречаются с носками обуви Куникиды. Ещë немного — и они сами столкнутся носами. Доппо глубоко вдыхает. — Хорошо. Ты меня нашла, и у тебя теперь три желания. Выдыхает. Что теперь? Доппо не понимает, к чему клонит Дазай, и от этого по нервным окончаниями расползается тревога. — Только последнее должно быть о том, чтобы меня освободить. Я сегодня твой Джин. Куникида машинально облизывает губы. Щурится из-за заляпанных стëкол очков (она и не замечала). — Что это значит? — Подумай. — И она почти падает на Доппо, которая даже не успевает ничего сделать или хотя бы подумать. Но Дазай стоит на своих ногах, уткнувшись лицом в воротник рубашки Куникиды, и ничего не делает. Доппо сглатывает вязкую слюну. — Я на самом деле не настолько пьяная, — тихо признаëтся Дазай куда-то в еë ключицу. До слуха Куникиды доходит вздох, и руки Дазай оказываются у неë на плечах, а лицо напротив еë лица и очень, очень близко. На своих губах Доппо чувствует слабое дыхание и пытается прочесть в расширенных зрачках ответ на незаданный вопрос. Они смотрят в глаза подруга подруге, и Дазай проводит языком по потрескавшимся губам. — Просто хочется делать всякие глупости. Ну знаешь, например… И она целует Доппо. От неë всë ещë пахнет алкоголем, а еë нос всë-таки сталкивается с носом Куникиды. Пальцы несильно сжимают плечи Доппо, хотя поцелуй совсем детский. Куникида отстраняет еë, придерживая за предплечья. — Ты… действительно очень пьяная. Перестань. Дазай упрямо тянется к ней, сильнее впиваясь в плечи своими пальцами, и Куникида сдаëтся, так толком и не начав сопротивляться (она не хотела). Одну руку Дазай убирает с еë плеча и кладëт на шею — отрезвляюще холодно, а потом отстраняется сама и уже знакомо заглядывает в лицо. Несколько кудряшек спадают ей на глаза, Куникида пытается их убрать за ухо, но пряди слишком короткие — возвращаются обратно. По губам Дазай пробегает улыбка. В общежитие они идут быстрее. Несколько раз берутся за руки, ещë один раз Дазай тюкает Доппо в горячую щëку. Губы и кончики пальцев чуть покалывает. Только они заходят на нужный этаж — Дазай вновь в каком-то юношеском запале хватает Куникиду за руку и тянет за собой, едва не бегом направляясь в глубь темноты. Запах алкоголя немного выветрился и теперь чувствуется слабо, а Дазай действительно не выглядит настолько пьяной и выдают еë лишь странный, почти лихорадочный блеск в глазах да слегка покрасневшие щëки — едва заметно в скудном свете выглядывающей из-за окна общего коридора луны. Дазай выглядит трезвее, но вот они заходят в квартиру Куникиды, вот она стягивает одну ленту с волос Куникиды, а другую — с еë шеи. (Доппо различает между маленькими поцелуями смазанное «Мой подарок», и пальцы на ногах непроизвольно поджимаются; она не знает, куда себя деть: Дазай одной этой фразой застаëт еë врасплох.) Куникида этими лентами хочет связать запястья Дазай и привязать этот ужасный ужас к ручке двери, к которой сейчас прижимают еë саму. Но собственные руки не слушаются — и Куникида забрасывает их на плечи Дазай, обнимает еë за шею, пространство между ними заканчивается — заканчивается и Куникида. В махровой тишине пустой квартиры единственным источником звуков становятся они — их сбитое дыхание, бесконечные поцелуи — Дазай не сыплет привычными дуростями, еë губы заняты тем, что прокладывают дорожку сбивчивых прикосновений от губ Куникиды по линии подбородка до мочки уха (которую она едва прикусывает) и к основанию шеи. Сердце колотится где-то под горлом. В нетерпении рука Дазай через брюки ласкает Доппо. От этого хочется убежать, стыдливо закрыть лицо ладонями, потому что Куникида сама двигает бёдрами навстречу движениям чужих пальцев. Она становится скалистым берегом только для того, чтобы чувства продолжали накатывать на неë волнами и разбиваться на горячие искры-брызги. Доппо цепляется за плечи, обтянутые бежевой тканью плаща, и в ответ на невнятный стон-мычание Осаму отрывается от Куникиды, позволяя его стянуть. Она одаривает Доппо шальной улыбкой и ведëт в единственную комнату так, словно эта квартира — еë или будто она была здесь уже тысячу раз. Они падают на скрипучий и жëсткий диван, Дазай разводит ноги Куникиды — садится между ними, тянется к чужой талии и дëргает Куникиду на себя. Доппо врезается губами в губы Дазай, путает пальцы в растрëпанных кудрях, выгибается дугой под холодными пальцами в иррациональной попытке отстраниться и быть как можно ближе. Когда Дазай тёплым дыханием касается шеи Куникиды и под полурасстëгнутой рубашкой поддевает холодными пальцами петельку бюстгальтера, под кожей электрошоком пробегает осознание. — П-подожди… Куникида удерживает ладонями лицо Дазай перед собой и пытается найти в еë выражении какую-нибудь подсказку. Не находит. Только взгляд поплывший. — Скажешь? Осаму мотает головой и целует Куникиду по-другому — в первый раз за вечер. Пережив около полусотни маленьких прикосновений к своим губам, Куникида теряется. Дазай в поцелуе снимает с неë очки, толкает еë обратно на незастеленный диван и не позволяет снять рубашку, стягивая бюстгальтер под грудь. Осаму, сама полностью одетая, припадает к обнаженной груди, исцеловывает горящую грудную клетку, распаляя сильнее. В сознании всë мешается. Неровное дыхание, шелест одежды, тихий скрип старого дивана, влажные прикосновения, рука Куникиды в чужих волосах, блестящие глаза Дазай, а затем Куникида — горячая и такая же взъерошенная — жмётся к ней, ногами обвивает бёдра, обнимая теснее. За это время она успевает умереть несколько раз, но происходящее кажется странным сном и потому смерть теряет свою страшность. А потом она просыпается и понимает, что не спала. После близости с Дазай потихоньку накатывает опустошение и хочется курить — даже несмотря на то, что ни разу в жизни Доппо этого не делала. Она редко чувствует сожаление о вещах, совершëнных ей в здравом уме и полностью осознанно, но сейчас она готова биться головой о стенку — лишь бы выбить из памяти всë то, что только что случилось. Дазай лежит совсем рядом: можно сдвинуть ладонь на пару дюймов в сторону и коснуться чужой руки. Куникида вслушивается в тихое, размеренное дыхание Дазай и жмурится до цветных фейерверков под веками. Какая же она дура. Дазай ей и в сердце залезла, и в трусы — а теперь снова пытается в голову: — Тебе жаль? У тебя ещë два желания, помнишь? Как будто ей не хватило одного. — Шутишь что ли. — Прости. Так что? Куникида переворачивается на бок, лицом к профилю Дазай. Смотрит. Вокруг них ночь — и она вроде как умеет хранить тайны. — Я хочу, чтобы ты перестала мне лгать. Хотя бы сегодня. Дазай улыбается отстранëнно, как будто своим мыслям. Произносит, не поворачивая головы: — Ты можешь… снять с меня бинты, если хочешь. И Куникида теряется. — Ты такая любопытная, — тянет Дазай и едва-едва смеëтся — еë голос отскакивает от стен и потолка прямо к Доппо и мягко гладит еë щëки. — Смотри, я не исчезла никуда. Мне там неуютно, а здесь — вполне себе, наверное. Руки у тебя тëплые и ты красиво смотришь. — Как это? Дазай разворачивает к ней лицо, давая разглядеть получше свои большие глаза — Куникида пытается выловить в них что-нибудь, но тени ускользают точно рыбы. Дазай не двигается, даже не моргает; в слабом лунном свете она похожа на видение. — Как будто я тебе нравлюсь. — Она молчит несколько секунд, о чем-то размышляя. — Мне нравится тебе нравиться, хотя и страшно немного. А она не шутила. Доппо фыркает, не сдержав смешок. Дазай не кривляется и почти не юлит, поэтому Куникида позволяет себе отпустить чувство сожаления — оно растворяется в густом воздухе между их телами. — У тебя же день рождения сегодня. — Ага. Спасибо. Вопросов у Доппо слишком много, но вслух она не произносит ни один. Всë ещё пребывая в замешательстве, она перебирается на бëдра Дазай — растрëпанной и всë ещë полностью одетой; Куникида едва не закатывает глаза, ощущая себя каким-то ребëнком (а ещë учëной или исследовательницей; они с Дазай, кажется, ролями поменялись или вроде того). Дазай смотрит снизу вверх — заинтересованно и совсем немного настороженно; Доппо тянет еë ничуть не уставшее тело наверх за лежащие по бокам руки, и Дазай деланно-расслабленно поддаëтся. Приходится отодвинуться ближе к еë коленям для удобства. Она даже не знает, с чего начать. Дазай кусает нижнюю губу и тут же пытается это скрыть, смешно поджимая губы и становясь похожей на хорька. Размытая немного. Куникида стягивает с себя потную, мятую рубашку и расстëгнутый бюстгальтер, отбрасывает это всë. Тянется за очками — но Дазай хватает еë запястье, тормозя. Доппо вскидывает бровь. Правила понятные, хотя и не очень справедливые. — Ещё бы глаза мне чем-нибудь завязала. У меня всë-таки не минус восемь. Дазай виновато жмëт плечами с таким видом, будто действительно о таком подумывает, но руку Куникиды отпускает. Доппо вздыхает. О том, что будет просто, речи не шло, но она не против на самом деле (столько ждала и искала — теперь всего-то немного замедлиться перед погружением). Она расстëгивает пуговицы на жилетке Дазай: первая, вторая, третья, — и снимает. Ослабляет до упора галстук боло и стягивает его с Дазай тоже, в ответ получая порывистый вдох. Ладонь Дазай тянется к освободившейся шее, но останавливается на полпути, и Осаму, видимо, фокусируется на лице Куникиды. Доппо в таком же замешательстве разглядывает лицо Дазай: еë рот приоткрыт, а распахнутые глаза странно блестят. Дазай шумно сглатывает в окружающей их тишине. — Не боишься, — начинает она севшим голосом, — что под бинтами у меня может оказаться только пустота? Доппо расстëгивает первую пуговицу еë рубашки и дëргает плечом. Она не удивится уже ничему. — Ты обещала не исчезать. — Разве я сказала «Я не исчезну»? Это было «Я не исчезла до сих пор», вообще-то. — Ты произнесла это только что. Дазай поражëнно замирает и взрывается беззвучным смехом, красиво запрокидывая голову. Куникида победила — впервые, наверное, за всë время, но победой это не ощущается. Она внимательно разглядывает Дазай Осаму, которая по какой-то причине позволила ей приблизиться на расстояние одной рубашки, под которой тяжело вздымается еë грудная клетка. Длинная шея Дазай тоже наполовину скрыта бинтами, а обнажëнная кожа неожиданно почти прозрачна и похожа на снег. Пальцы деревенеют как на морозе и норовят ослушаться, но из петелек методично выскальзывает пуговица за пуговицей. Этой ночью Дазай на удивление почти не дурит и вообще необычайно молчалива. Дело во времени суток или она все ещë немного пьяна? А может это всë странная атмосфера? — Доппо тоже чувствует что-то такое. Дазай сидит, опираясь на вытянутые за собой прямые руки, и больше не глядит в глаза, дыша всë также прерывисто. Взгляд падает на еë ладони, упирающиеся в простыни и сжатые в кулаки. Куникида смотрит на них и наконец понимает, что Дазай боится. Действительно боится. Сколько раз она уже позволяла кому-то себя раздеть до самой кожи? Очевидно, не так уж много. — Почему ты молчишь? — Не знаю. Ей это не свойственно, но Доппо хочет по-дурацки невпопад засмеяться, попытаться сгладить градус напряжëнной неловкости, уверить Дазай в том, что открывать все замки сейчас необязательно и вообще это всë глупости, не переживай и давай просто тихо полежим рядом, столько у нас ещë этих ночей будет, — но осекается на полумысли, едва открыв рот. Не будет. Дазай дрожащим голосом сама диктует оставшиеся правильные цифры и неотрывно смотрит на ручку двери, цепляясь за лоскутное одеяло. Рубашка сползает с еë плеч, обнажая перебинтованное вдоль и поперëк тело, стационарный компьютер гаснет, попрощавшись коротким белым шумом. Дазай поднимает голову на отворившуюся дверь. На еë родном-неродном чердаке ей теперь темно и незнакомо, Доппо осторожно заглядывает туда, терпеливо вдыхая пыль и запах старья. Вымышленная Дазай с заброшенного чердака и реальная, находящаяся сейчас в квартире Куникиды Доппо, боятся одинаково и одинаково хотят кому-то верить. Хотя бы чуточку. Куникида смотрит ей в расширенные зрачки, касаясь перетянутой бинтами груди. Сердце под ладонью бьëтся заполошно и Дазай позволяет Доппо об этом узнать, имея возможность, но не пытаясь управлять своим сердцебиением. — А если я всë-таки исчезну? — шепчет Дазай. — То я тебя снова найду, — отвечает Куникида. — Ты мне должна новый телефон и миллион нервных клеток. Дазай фыркает и накрывает пальцы Доппо своими, сжимая совсем слабо. Чердачная Дазай вкладывает свою ладонь в протянутую Доппо, неуверенно переплетая пальцы с еë. — Хорошо. Ты можешь попытаться, Куникида Доппо. Третье желание Куникида не загадает, потому что она самая ответственная в мире девочка, потому что она не даëт обещаний, которые не сможет сдержать, потому что всегда оправдывает возложенные на неë ожидания, потому что искренне хочет этого сейчас. Она пойдет искать выход из лабиринта рука об руку с потеряшкой-Дазай, по дороге найдëт себя, и они, затерянные дети, обязательно до него дойдут по следу из хлебных крошек. (А если потеряются — то вместе.) Сейчас Доппо под неотрывным взглядом внимательных глаз аккуратно разматывает бинт. Она знает: если под ним вдруг окажется пустота, то придëтся оставить в груди Дазай своë сердце (по-другому теперь никак). Ничего. В конце концов, она достаточно взрослая, чтобы прожить и без него.