Мea máxima culpa. Nocens es

ТОРСТЕЙН

Твой муж вьет из тебя веревки. Просто берет, сука, и наматывает нервы на кулак, тянет жилы, всю душу вытягивает по миллиметру. И самое удивительное в том, что ты ему позволяешь. Ты все ему позволяешь, и если бы Том пожелал, чтобы ты сердце свое из груди достал и преподнес ему на серебряном, мать его, блюдечке, ты бы руками ребра проломил, чтобы сердце вырвать. Тебе не жалко. Ты бы все ему отдал. Все, что бы ни попросил. Но вся хуйня в том, что Хиддлс ничего такого у тебя не просит. Он вообще неприхотлив и скромен, и ты прыгаешь вокруг него на цырлах не потому, что ему так хочется, а потому что… Потому что это какая-то лютая хуйня — то, что происходит между тобой и Томом последние месяца эдак полтора. Это хуйня лютейшая, и ты понятия не имеешь, как еще тебе изъебнуться, чтобы между вами все наладилось. Хотя, спроси тебя кто: «Что, блять, случилось-то? Хуле ты пиздострадаешь?» Ты бы вот так сразу и не нашелся с ответом. Вернее, ответ-то прост, вот только ты озвучить его даже наедине с собой не смеешь. Ты просто не спишь с мужем. То есть ты с ним спишь, конечно, в том плане что ложишься рядышком с Хиддлсом, накрываешь вас обоих одеялком и давишь до самого утра подушку. Но так, чтобы нагнуть его и вставить хорошенько, чтобы вытрахать из него всю душу — только бы он прекратил по миллиметру вытягивать твою собственную — этого нет. И ведь не сказать, что у тебя не стоит. Твой хер поднимается все так же бодро, как будто ты и не перевалил тот самый рубеж среднего, мать его, возраста. И каждое утро, лениво вздрачивая в душе, ты думаешь о том, что ты ебнулся окончательно. Вслед за своим ебанутым братцем. У вас это семейное. Вот и тебя накрыло на старости лет. И ты знаешь - долго так продолжаться не может. Ты опасаешься, что твой половой игнор добром не кончится. Ты всерьез подумываешь о том, чтобы посетить мозгоправа, поплакать на кушетке, рассказать, какой ты феерический долбоеб, нарисовать еще одну жопу с ручкой и выйти из кабинета просветленным и заряженным на результат. И ты даже записываешься на прием, но в самый последний момент сливаешься. Вот просто, сука, сливаешься, как трусливый пидор, и тебе самому от себя становится мерзко. Потому что ты ссышь в очередной раз. Как тогда, в чертовой церкви. Когда ты увидел распятого на кресте Тома. Ты помнишь, как буквально в ступор впал там, в Кенсал Грин. Не от страха… Страх — не то слово, чтобы выразить все то, что ты почувствовал, увидев, как на кресте висит окровавленный Том. Это был ужас — самый настоящий, животный, тот самый, от которого кишки в узел скручиваются и слова из глотки выходить отказываются. Ты, блять, пересрал так, что пошевелиться не мог. А тебе бы разгневаться. Тебе бы разъяриться так, чтобы ты мог как есть - безоружный - голыми руками бросаться на тех уебков, что смогли с твоим мужем такое сотворить. Тебе бы яростью напиться и в этой самой ярости их всех утопить. Но ты застыл каменным изваянием. Ты уставился на распятого мужа, и все думал о том, видит ли он тебя? Видит ли, как тебе сейчас страшно? За него — страшно. В общем, ты только и мог, что смотреть да материться про себя — вслух ты материться не мог — от собственной беспомощности. От того, как быстро тебя разоружили и связали. От того, что пистолет, одной пулей заряженный, достался не тебе. От того, что выбор - муж или брат — не тебе предоставили. Ты бы не стал раздумывать. Ни на секунду. Ты в тот момент так сильно ненавидел Криса, что, окажись в твоих руках оружие, ты на курок бы нажал без жалости. Из-за него все! Из-за него же! Вся эта ебучая ситуация — когда твой Том висит на кресте, а ты стоишь на коленях напротив, и в вас целится больше десятка стволов… Из-за него! А потом появились Вьехо и его люди. Потом началось светопреставление, и если бы ты мог молиться, то молился бы всем богам разом, чтобы ни одна шальная не задела твоего Тома. Про себя ты не думал даже. Самому тебе было плевать на такой бесполезный кусок дерьма, как ты. Вьехо… Ты думал о том, что по шкале Торо-охуенности ты поставил бы его куда-то в район девятки, в то время как сам ты тогда скромно ютился на двоечке. Он был хорош! Как же он, еби его в душу, был хорош! Вьехо пришел в эту часовню убивать. Тех, кто посмел угрожать его драгоценному Северянину. И он убивал. А ты стоял на коленях и мычал от отчаяния. И думал о том, что твои славные предки — если они видят тебя такого — наверняка готовы со стыда провалиться за своего непутевого пра-пра-правнука. Грозные викинги — если они пируют сейчас в чертогах Вальгаллы, то ты, когда попадешь туда, к ним, недостоин будешь того, чтобы разделить с ними победную трапезу. И ты молча наблюдал за тем, как твой брат и Вьхео громят врагов. И ты завидовал им. Вот без дураков. Своему брату и Серхио. Ты завидовал тому, как слажено они действуют, хотя за время перестрелки ни единым словом не обменялись. Не сговаривались. Как они понимают друг друга. Даже не на уровне чувств — инстинктов. Это то, чего вам с Томом всегда не доставало. При всей его к тебе любви. При всей твоей им одержимости. Все закончилось как-то слишком уж быстро. Перестал петь свинец. Последний раз лязгнуло железо и умолкло. И ты увидел, как Крис рванул к Тому. Он — не ты. Ты все еще стоял на коленях, связанный, когда твой брат подбежал к твоему мужу. Когда он лапы свои протянул к Томову лицу с каким-то благоговением. Ты подумал о том, с каким бы удовольствием ты продырявил бы гвоздями загребущие руки твоего братца — за одно только то, что он возжелал коснуться твоего мужа. А потом ты это услышал. Черт его знает, как ты мог расслышать хоть что-то — ведь тебя и мужа разделяло несколько метров, и снующие туда-сюда деловито люди дона Вьехо топали, как стадо слонов. Но ты это услышал. Как твой Том сказал Крису, что он знал, что тот придет. За ним — за своим богом — придет. Том сказал это не тебе. Как так-то? Как же, блять, так? И тебе бы не обращать внимания. Тебе бы наплевать да растереть — чего только не скажешь, когда висишь на кресте, и на тебе живого места нет от побоев. Сознание Тома сейчас, должно быть, затуманено, и он сам не понимает, чего несет, но… Всегда есть это гребаное «но», и тебе кажется, что между тобой и мужем этих самых «но» предостаточно, и ты чуешь — а чуйка у тебя собачья — что этих ебучих «но» станет еще больше, как только вы все выберетесь из Кенсал Грин. Так вот ты понимал, что Том измучен и напуган, и он просто рад тому, что все закончилось. Просто тупо рад. Потому и пиздит всю эту хуйню — от пережитой боли и осознания, что наконец-то боль закончилась. Но ты видел, как Том улыбался, глядя на твоего брата. Так улыбается Бог, благословляя преданного раба Его. И тебе стало тошно. Так тошно, что ты блеванул бы — желательно брательнику под ноги. Но ты только глубже дышал носом да сглатывал подступивший к горлу ком. Блевать ты будешь потом. Когда вы на пару с Магни доставите Тома в больницу. Когда хирург зашьет его раны и выйдет к тебе с известием, что опасности для его жизни нет. Когда ты оставишь племянника дожидаться в коридоре, а сам закроешься в туалете и перестанешь себя сдерживать. Ты будешь блевать дальше, чем видеть, а после ты станешь полоскать рот, глядя на свою потухшую рожу в зеркале. И ты разобьешь кулаком сраный кусок стекла только потому, что тебе захочется что-нибудь разбить. Потом… Потом будет много всего. Будет ваш с Хиддлсом сын и его глазенки — огромные, перепуганные — когда ты сообщишь ему, что Том попал в больницу. Ты не станешь скрывать от сына правду, но и подробности сообщать не станешь тоже. Ты просто не в состоянии будешь рассказать кому-то о том, что видел в Кенсал Грин. Тем более Билли. Ты хочешь защитить парня от всего дерьма, что только есть в этом мире. И ты знаешь, что не защитишь. Что рано или поздно пацан во что-нибудь да вляпается, но пусть это случится как можно позже. Пока что ты отвозишь Билли к отцу — так скоро, как только Том приходит в себя. И ты смотришь, как ваш сын кидается Тому на шею с порога. Как Хиддлс обнимает его, поглаживая по худосочной спине перемотанной бинтами ладонью. Ты видишь, как Том смотрит на тебя из-за плеча Билли. Тепло и так… Черт! У тебя горло сжимается спазмом, когда ты видишь этот его взгляд. Все понимающий. Все тебе прощающий. Твое бессилие. Твою беспомощность, там, в кладбищенской часовне. «Люблю тебя», - одними губами произносит твой муж, и ты отвечаешь ему тем же. Молча отвечаешь. А тебе орать хочется. На всю больницу. На весь долбанный мир хочется орать о том, как сильно ты любишь своего Тома. Как сильно ты перепугался за него. Как боишься потерять. Но ты лишь шепчешь. Губы складываются в простое «люблю», и тебе кажется, что этого мало. Этого слишком мало, чтобы выразить все то, что есть у тебя к Тому. Для тебя он — нечто гораздо большее, чем просто любимый человек. Он кто-то гораздо более родной и важный, чем банальное «муж». И ты понимаешь брата. Вот сейчас, глядя на замерших в объятиях друг друга Тома и Билли ты понимаешь, почему Крис именно твоего Тома своим Боженькой назначил. Ты все, сука, понимаешь. И от этого злишься еще сильнее. И не только на брата. На самого себя — ведь тебе пришлось пойти на должностное преступление в попытках скрыть причастность Криса к кровавой бойне, учиненной им и его любовником в Кенсал Грин. Ты читаешь рапорт криминалистов и думаешь о том, что это какой-то ебаный пиздец — два тела, прибитых гвоздями к полу… Каким психом нужно быть, чтобы сотворить такое? Таким, как твой брат… Господи! Господи, блять, боже, почему ты сделал такое с Крисом? За что ты наказал его безумием? За что… Ответов нет. Господь никогда не дает ответы — вот поэтому-то ты и не особо в него веришь. Хотя верить иногда хочется. Пиздец как сильно хочется верить. И ты собираешь остатки сил. Ты впрягаешься — в работу и в то, чтобы облегчить состояние мужа. И в том, и в другом случае ты не особо преуспеваешь. Твой отдел трещит по швам. С увольнением Бейтса так уж точно. Ты из кожи вон лезешь, чтобы организовать работу хоть как-то. Ты пропадаешь в своем офисе едва ли не сутками. И ты благодаришь Магнуса за то, что он соглашается какое-то время пожить в вашем с Томом доме. Чтобы приглядывать за Билли. Том не спешит на поправку. Что-то там срастается да заживает не так быстро, как хотелось бы врачам… Как хотелось бы тебе. И ты мечешься между работой, Томом и Билли. Ты не успеваешь ни хера. Ты заебан вкрай и через край ты заебан тоже. Ты конца и края этой заебанности не видишь. Но в каком бы состоянии ты ни был — ты приходишь к Тому каждый день. Ты проводишь в его палате все свободное время — а его у тебя не так чтобы очень уж много. Хуй да нихуя на самом деле, но все это время ты посвящаешь мужу. Ты даже умудряешься уснуть на больничной койке как-то раз. Хер знает, как вы оба на ней умещаетесь, но как-то у вас это получается, и ты спишь, уткнувшись носом в теплую Томову шею, чувствуя, как его ладонь поглаживает твою спину. Так тепло. Так привычно. Так хорошо, черт возьми! А потом Тома выписывают. И начинается. Начинается, блядь! То, что ты боишься к нему прикоснуться. То, что тебе кажется — дотронься ты, и Том рассыплется, раскрошится, опадет к твоим ногам пеплом. И это все хуйня нездоровая, но ты ничего не можешь с собой поделать. Хотя и стараешься. Правда! Ты стараешься пораньше с работы вырваться, чтобы побыть с ними — с мужем и сыном. Вы ходите в кино и на сраные аттракционы. Вы навещаете Магду и, глядя, как Билли играет с соседским псом, ты спрашиваешь у Тома, а не завести ли вам еще и собаку. И Хиддлс против собаки ничего не имеет. А вот против тебя — да. Против того, что ты с ним не спишь. Том же не знает, как ты пересрал тогда, когда он висел на кресте, а ты был связан и нихуя поделать не мог. Он не знает, как ты готов был оглохнуть и ослепнуть, только бы не видеть, не слышать, как они с Крисом любезничают в той часовне. Он не знает о том, что у тебя возникает желание убивать всякий раз, как Том поднимает с дивана свою нежную жопу и заявляет, что ему нужно навестить в больничке Гарольда. Да, блять! Того самого Гарольда, мать его, хуярольда, Вайса. Которого ты обнаружил в собственном доме, едва живого, в день, когда Лефевр и Коллинз забрали Тома и пригвоздили его к кресту. Гарольд выжил, и теперь ты планируешь его убийство всякий раз, как Том стремится его навестить. И нет, ты вовсе не такой кровожадный ублюдок, просто тебе кажется, что твой муж слишком много времени проводит в палате бывшего любовника. И блять… Блять!!! Это глупо — так сильно ревновать Тома к его прошлому. Глупо, по-детски и не тогда, когда вы с Хиддлсом жизнь прожили. Когда у тебя ни единого повода подозревать его в неверности не было. Ты не хочешь оскорблять Тома недоверием. И ты отпускаешь. Всякий раз — отпускаешь, когда ему вздумается прогуляться до больнички. Провести пару часов в компании ебучего Вайса. Ты понимаешь — твой муж чувствует вину. Гарольд помог вашей Магде, и вот чем это для него обернулось: он с пулевым в больнице, и оказался там вообще не за хуй. Ты все понимаешь. Кроме того, почему ты не трахаешь собственного мужа. Ты все для него делаешь. Ты окружаешь Тома заботой — в меру своих представлений о том, что это за зверь такой. Ты готов едва ли не в зубах приносить ему тапки — ведь у Тома то и дело мерзнут лапы. Ты подумываешь о том, а не слинять ли тебе в отставку — так ты можешь еще больше времени проводить дома. Ты предлагаешь слетать в отпуск — всей семьей, куда-нибудь к теплому морю, погреть жопы под пальмами, и ты получаешь в ответ уклончивое «посмотрим». Ты из кожи вон лезешь, чтобы Тому было хорошо — ведь его месяц назад сняли с креста, а это было охуеть как плохо. Ты из кожи вон лезешь. Ты готов собственное сердце из груди вырвать. Ты на что угодно готов… Вот только ты с ним не спишь... И если поначалу это было… В порядке вещей, что ли? Он был слишком слаб после больнички, а ты был слишком заебан работой. Но чем дальше — тем хуже. Доходит до того, что как-то поздно вечером ты застаешь Тома в прихожей, одетого в теплую куртку и высокие ботинки. И на твой вопрос — куда это он намылил свой распрекрасный зад — муж отвечает, что отправляется гулять… Просто гулять, раз уж ты больше его не хочешь. Вот так вот, блять. Вот так, сука! А спустя две недели таких вот ночных прогулок Том объявляет тебе, что Гарольда выписывают, и вы должны пригласить его на ужин. Ни хуя себе такое заявление, надо признать, и ты готов уже поспорить, но твоя готовность разбивается о решительность Тома, который заранее знает, что отобьет все твои возражения. - Это всего лишь ужин, Тор, - неожиданно мягко произносит Том, забираясь тебе на колени и обхватывая теплыми ладонями твое лицо. - Всего лишь ужин, и это малое, что мы можем сделать для Гарольда. После того, что ему пришлось пережить из-за нас. У тебя другое мнение на этот счет. Такое, что если бы Гарольд-хуярольд держался бы в тот день подальше от Тома, то ничего бы с ним не случилось. Но он заявился в ваш дом и поймал пулю. Ну так и кто ему виноват? И опять же — ты не спешишь высказывать это все Тому. Ты знаешь — он не поймет. Не захочет даже понимать. - Только не здесь! - предупреждаешь ты мужа. - Хочешь ужинать своего Гарольда-мать его-хуярольда — ужинай, но только не у нас дома. И никаких печений! Вот это твое принципиальное условия. Эти восхитительные печенюхи, что любит Том выпекать время от времени — они только для тебя. И для Билли. И для Магни с матерью. Для Кейси и его — твоей до недавнего времени — Айрис. То, что с любовью и заботой делает Том — только для вас, самых близких. Гарольда Вайса посвящать в этот круг ты не намерен. И вы бронируете столик. А ты обещаешь не опаздывать. Ты даже костюм надеваешь, хотя терпеть не можешь эти ебучие скафандры. Но ради мужа ты не ударишь в грязь лицом. Только не ты. Вот только все равно не получается прийти вовремя. Ты завален работой под самую маковку и даже чуть выше, поэтому, когда тебе удается сбежать из собственного кабинета, Том успевает написать тебе целых три сообщения. В четвертом твой муж сообщает, что они с Гарольдом уже сделали заказ, и если у тебя много дел — они все понимают. Понимают они, блять! И ты срываешься с места. Ты не допустишь, чтобы твой муж вкушал разносолы в компании долбанного Вайса в то время, как ты зашиваешься на работе. Хрен им! Ему то есть — Гарольду… То есть не хрен… В смысле хрен ему чего перепадет… В общем! Ты влетаешь в зал стремительно, на ходу бросаешь хостес, что тебя уже ждут, и с каким-то удовлетворением даже отмечаешь, как этот напомаженный пидарок, что встречает гостей на входе, смотрит на тебя глазами пугливой лани. И ты его понимаешь — рожа у тебя сейчас такая, как будто ты заявился производить арест, а не ужинать в компании супруга и его приятеля… Его любовника, на самом деле. Любовника, мать его! И ты видишь этих голубков, что сидят за столиком чуть ли не голова к голове. Ты видишь, как Том протягивает Гарольду какую-то херобору в маленьком блюдечке, предлагая попробовать. Как тот нюхает, смешно сморщив носик, и тебе хочется вмазать ему по сопатке от всей своей огромной души. Но ты сдерживаешь порыв. Ты убираешь с рожи свирепое выражение. Ты подходишь к столику и извиняешься. Ты глотаешь матюки и пожимаешь руку Гарольду-хуярольду. Ты улыбаешься и отпускаешь какую-то шутейку. Даже не пошлую. Том может тобой сегодня гордиться. А потом… Потом происходит какой-то пиздец. Такой, что ты всерьез подумываешь о том, что в очередной раз прямо на тебя надвигается апокалипсис, безжалостный и неотвратимый в своей разрушительной силе. Имя ему — развод. И нет, пока что вы сидите и миленько так беседуете. И Гарольд-хуярольд как будто бы вскользь замечает, что Том, оказывается, когда-то недурственно бренчал на пианинке, и у них в доме — в Гааге, где Хиддлс подвизался в Европоле - была та самая пианинка, и Томас, приходя по вечерам со службы, иногда наигрывал Гарольду Моцарта, или хуй там еще кого. И ты делаешь заинтересованное ебало и удивляешься: «В самом деле? А почему ты не играл для меня, милый»? А после Вайс интересуется, видел ли Том «Свидетеля обвинения», модную пьеску, которую поставил какой-то там обласканный критиками хер из Лондонского графства Холл? И Хиддлс рассказывает, как полгода назад он ходил на этот спектакль вместе с Магдой. «Помнишь, Тор, как мы уговаривали тебя пойти с нами?..» Ты не помнишь. Вот хоть убей — не помнишь. Ты не любитель всяких там всратых представлений, где тебе приходится два часа кряду с лицом лица квадратить жопу в душном зале, в то время как на сцене развивается действо, за которым следить тебе нет никакого интереса. И ты уверен… Отчего-то ты был уверен в том, что Хиддлс вовсе не заядлый театрал, а оказывается… Оказывается, они с Магдой пересмотрели чуть ли не весь Лондонский репертуар, в то время как ты ловил злодеев или рыбачил на озерах с Кейси. И в течение следующего часа выясняется, какой-то там Гарольд, который… Который никто и звать его никак на самом деле… Так вот этот самый, еби его через колено, Гарольд знает о твоем муже едва ли больше, чем ты. Он знает, что Том любит театр и умеет играть на пианино. Он знает, что когда Том служил в Европоле, крайне неудачно сломал ключицу, и теперь у него искусственный сустав. Гарольд знает, что Хиддлс терпеть не может джаз и латинскую музыку. Что он обожает старые фильмы и едва ли не рыдает над мультиком про Снеговика. Знает, что Том никогда не хотел детей, и сейчас с живейшим интересом выспрашивает его, каково это — быть отцом. Вайс столько всего знает о твоем муже... А ты теряешь к вечеру всяческий интерес. Хотя… У тебя этого самого интереса изначально было не сказать чтобы очень уж много. И тебе хочется спросить Гарольда: а ты знаешь, каким бывает Том по утрам, когда он просыпается, заласканный, залюбленный так, что буквально растекается по тебе патокой? Когда он ластится и потирается о тебя голодной кошкой? Ты знаешь, каким бывает Том, когда у него от желания рвет крышу, и ты знаешь — в следующую секунду обломками накроет вас обоих? Но все эти вопросы ты не задаешь. Он знает, ебучий Гарольд-хуярольд. Он несколько лет жил с твоим мужем. Тогда, когда ты, долбоеб, умудрился его потерять. И пусть с тех пор целая жизнь прошла… Он все это знает. Финиш, леди и джентльмены! Финиш, нахуй! И незаметно — как тебе кажется - ты ныряешь рукой в карман джинсов, нащупываешь телефон, снимаешь блокировку и выбираешь в настройках звуковой сигнал. Просто чтобы он зазвучал. Чтобы поднести трубку к уху и якобы ответить на звонок. А потом культурно извиниться - дела мол, срочные дела! - хотя тебе хочется совсем некультурно обтесать физиономию Гарольда о свой кулак и свалить отсюда нахуй. Чтобы напиться на пару с Кейси, которого ты вызваниваешь по пути в ваш любимый бар. И ты, накидываясь вискариком, рассказываешь ему все. О злоебучем Гарольде. О том, как ты не можешь простить брату ту нежность, что расслышал в словах Тома, оброненных им, когда его снимали с креста. Ты рассказываешь другу о том, что не можешь позволить себе прикоснуться к собственному мужу. Что ты касаться его теперь недостоин. Не после того, как ты феерически проебался, а Том чуть было не погиб. Ты все ему обрисовываешь в красках - как если бы жопу с ручкой на приеме у мозгоправа рисовал - и Кейси в какой-то момент тебя перебивает и советует: - Расскажи об этом ему. Тому. Поговори с мужем, дурень! Пока не стало слишком поздно. И ты приканчиваешь очередной шот. И посматриваешь в сторону какого-то хмыря, который, как тебе кажется, глядит на тебя не очень-то дружелюбно. И спустя еще один шот ты все-таки интересуешься, какого, собственно, хрена. Ты спрашиваешь придурка, хер ли он нарывается, и тебе похуй, что на самом деле нарываешься ты. Но храни Боженька Кейси! Только за то, что он есть. Потому что именно Кейси оттаскивает тебя, рвущегося в бой, от парня, который, на самом-то деле, не особо горит желанием этот бой принять. Кейси везет тебя — пьяного сверх меры — домой. Он сгружает тебя на диван в гостиной и… И дальше ты ничего не помнишь. До тех пор, пока не обнаруживаешь себя сидящим почему-то на кухне, обнимающим мусорное ведро, которое приняло в себя весь выпитый тобой виски. А рядом обнаруживается Том. Он смотрит на тебя в обнимку с ведром безо всякой жалости — хвала небесам! И безо всякой злости или недовольства. Он смотрит… Пожалуй, что даже с сочувствием. И он спрашивает, в состоянии ли ты дойти до ванной, раз уж до мусорного ведра ты едва дополз. Но ты — странное дело — чувствуешь себя гораздо лучше. И ты шествуешь в ванную вполне себе по прямой. Ты чистишь зубы и даже споласкиваешь рот мятным ополаскивателем. И ты даже хочешь залезть в душ, но решаешь, что с тебя сегодня достаточно подвигов. И когда ты возвращаешься в гостиную, то видишь мужа, который зачем-то улегся на неразобранный диван, где почивал ты получасом ранее. Том похлопывает ладонью рядом с собой, приглашая тебя прилечь рядышком, и тебе дохуя интересно — откуда в нем столько благодушия. Сегодня, когда ты так позорно сбежал из ресторана, а после так безобразно напился. И Том спрашивает. Спокойно. Без нервов и желания вытянуть из тебя душу. - Что происходит? Ты молчишь. Ты как-то не готов к разговору. Не сейчас, когда тебя еще немного мутит от виски. Но Хиддлс, сука, настойчив. И он повторяет свой вопрос. - Что происходит, Торстейн? Что такого должно было произойти, чтобы ты не хотел заниматься со мной любовью? Почему мы перестали разговаривать? Почему… - Потому что я проебался, блять, Хиддлс! - Выплевываешь, наконец, то, что давно мешало дышать. - Потому ты едва не погиб, а я стоял и отсасывал, пока мой брательник спасал твой зад. Потому что ты сказал ему, что ждал, когда он придет. Ты его ждал, Том! Не меня. А еще этот Гарольд… И блядский театр. И ебаная пианинка. Заебись, Том! Заебись, нахуй! Я как будто бы совсем тебя не знаю. Я люблю тебя всю жизнь, но ты каждый раз… Каждый раз ты… - Тор… - твой муж прижимается к тебе еще сильнее. Закидывает на тебя руку, переплетает ваши ноги. - Тхоооорррр! У тебя крышу рвет, когда он так тебя называет. Когда он вот так выстанывает твое всратое вкрай имечко. - Тхххоррррр, - он трется щекой о твою небритую щеку, он целует тебя краешком губ. - Какой же ты… мммм… - Не съезжай с темы, Хиддлс! - Сердишься ты, однако не пытаешься отстраниться от Томовых ласк. - Раз уж ты начал разговор… - Когда ты поймешь, Торстейн Хемсворт?.. - вздыхает Том как-то обреченно и все-таки отодвигается от тебя чуть-чуть. - Когда до тебя дойдет, что тебе не нужно быть героем? Тебе не нужно быть идеальным. Не нужно знать меня вдоль и поперек. Тебе не нужно оберегать меня, как хрупкую вазу эпохи Мин… Ты в душе не ебешь, что еще за эпоха такая, но ты на всякий случай киваешь головой, соглашаясь. А Том продолжает. - Тебе просто нужно быть самим собой. Быть Тором. Моим Тором Хемсвортом, которого я когда-то — целую жизнь назад — узнал и полюбил. С первого же взгляда на твою изукрашенную синяками физиономию полюбил. Представляешь? Ты улыбаешься робко. Ты и понятия не имел, что он тоже… Что с первой же встречи… - Ты помнишь, как я приходил к тебе в больничку? Когда мы только познакомились… И я приносил тебе яблоки. Помнишь? Ты опять киваешь. Ты никогда это не забудешь — солнечные Томовы кудряшки, спелые сочные яблоки и то, как Том резал их дольками специально для тебя, потому что тебе было больно кусать от целого. - Я тогда смотрел на эти яблоки и думал о том, что я, должно быть, змей-искуситель, раз собираюсь соблазнить тебя. - А ты собирался? - Еще как! И ты улыбаешься. Впервые за все то время, что прошло с того момента… Впервые за долгое-долгое время. А Том улыбается тебе в ответ. - Просто будь моим Тором, ладно? Всегда будь. И ты обещаешь. Ты всегда будешь. - Займешься со мной любовью? - спрашивает твой муж, целуя тебя за ухом. Щекотно. Так сладко. - Выебу тебя как следует! - опрокидываешь Тома на спину, накрывая собой. И думаешь о том, что твой муж — не просто змей-искуситель. Не просто тот, кто соблазнил — сразу и на всю жизнь. Он твой личный рай. Твой персональный ад. И ты никуда от него не денешься. Он от тебя никуда не денется тоже. Ты будешь с ним. Ныне и присно. И во веки веков. И самой смерти не разлучить вас. Ибо нехуй!