Обещаю

1095 дней. Именно столько Томиока оккупирует палату в их больнице с небольшими перерывами на домашний отдых. Сегодня пошел 1096-й, и Ренгоку тут же делает пометку в календаре, как только заступает на смену. Практически в это же время Томиока вычеркивает этот день у себя в ежедневнике. Его палата маленькая и скромная — в самый раз для одного, как думали все врачи здесь. Но Ренгоку, заходя внутрь, задыхался. Света не хватало, воздуха тоже. Окно было всегда закрыто, потому что Томиока не мог позволить себе подхватить простуду. Один неверный вдох свежего воздуха, и он отправится в мир иной раньше положенного. Томиока был бы рад. Медсестры постоянно шепчутся о том, что «этот странный парень из 106-й» невпопад бросает странные факты о смерти или записывает ужасные вещи в свою потертую книжку. Они считают его монстром. Ренгоку рад, что Томиока нашел способ справляться со своими демонами и страхом. Это дает ему надежду. Дверь в его палату всегда открыта. Так проще наблюдать. Что Ренгоку и делает все то время, пока не занят обходами, выдачей лекарств, общением с пожилыми пациентами и детьми и другими рутинными делами, которые обычно и не входят в обязанности медбрата. За три года он заметил, что Томиока бледный. И не потому, что болен. Это его естественный цвет кожи из-за нехватки солнца и витаминов. Поэтому первым делом, когда Ренгоку поставил себе задачу подружиться с новым пациентом, он раздвинул темные шторы в палате и кинул на кровать сетку с апельсинами. Томиока долго и молча пытался переварить, какого черта к нему в палату так бесцеремонно ввалился человек, решивший убить его немытыми фруктами. Оказалось, они ему тоже противопоказаны, как и большинство другой «полезной» еды (потом Ренгоку узнал, что у парня аллергий больше, чем у него красных прядей на голове). — С сегодняшнего дня я официально за тобой присматриваю! — гордо заявил медбрат, скукоживаясь под равнодушным взглядом проницательных синих глаз. Томиока покрутил в руке вредный грязный апельсин и посмотрел на незнакомца. Похожи. Два ярких пятна в его глазах…раздражают. — Будем знакомы, я Кеджуро Ренгоку. — Тысяча сто восемьдесят семь, — после продолжительной паузы ответил Томиока, смотря в стену. — Не понял? — Я умру через тысячу сто восемьдесят семь дней, — синие глаза снова впились в его белый халат, и Ренгоку вздрогнул. Окей, парень пугающий. — Нельзя же быть таким пессимистичным, — широко улыбнулся Ренгоку и присел на край кровати. Парень даже не шелохнулся, но пальцы на пододеяльнике напряглись. Ничего, Ренгоку и не с такими работал. Он еще сделает из темноволосого человека. — Ты хорошо выглядишь, значит, есть шанс выздороветь! Мы тебя вмиг на ноги поставим! Молчание становилось неловким. Ренгоку посидел еще немного, раскачиваясь из стороны в сторону под заевший в голове детский напев, и пошел к выходу. Уже коснувшись ручки двери, он услышал еле различимое: — Томиока… Гию. — Рад знакомству! — пробасил Ренгоку в своей манере, сверкая зубами. — Увидимся на обходе! Тогда он все воспринимал по-другому: и это странное равнодушие, и отношение к окружающему миру Томиоки имело для него совершенно иной смысл. Когда тебе говорят, что ты скоро умрешь, невольно хочется закрыться в себе. Через неделю Ренгоку понял, что дело вовсе не в этом. Томиока действительно умрет. Это не было предварительным прогнозом или возможным негативным исходом. В его случае болезнь стала приговором. Думая об этом, Ренгоку часто вспоминал свою мать. Когда врачи ссообщили ей диагноз, она не сломалась. Носила это проклятое клеймо с гордостью, равнодушно отсчитывая дни, которые она еще может провести в кругу близких людей. Ренгоку этого не понимал. Он был подростком и плакал по ночам в подушку от несправедливости, а днем старался улыбаться так сильно, что скулы сводило. Лишь бы не кинуться в очередной истерический припадок. Он не понимал, как человек может так просто смириться, оставить все и перестать бороться. Ему понадобилось несколько десятков лет, чтобы разглядеть в этом поведении силу духа и храбрость — те самые черты, которые перекочевали от его матери в душу Томиоки. Тот же диагноз, та же болезнь; много боли, лекарства, уколы и капельницы. Томиока стоически переносил все процедуры, чтобы ночью организм предательски выворачивало. И Ренгоку был рядом со своей неизменной улыбкой: в начале смены яркой и заразительной, к концу — мягкой и понимающей. У него и в мыслях не было оставить Томиоку. Чем больше времени они проводили вместе, тем сильнее он привязывался. Вне зависимости от границ, которые выставил вокруг темноволосый. — Ренгоку, — Томиока приветствует его традиционным кивком головы. Не поворачиваясь, просто чувствуя присутствие медбрата на посту. — Угадай, какой сегодня день? — заговорщически спрашивает Ренгоку, прокрадываясь в палату. Томиока тяжело вздыхает и откладывает ежедневник. Синие, мутные от лекарств, глаза снова смотрят куда-то под ребра. — Не день моей смерти, это точно, — он откидывается на подушки. Сидеть последние несколько недель тяжело. Новые лекарства отнимают все силы. Он вздрогнул, когда на голову упало что-то мягкое. Томиока приоткрыл глаза, только чтобы столкнуться с сияющим от радости лицом напротив. В этом был весь Ренгоку: неугасающий фонарь с бесконечным запасом энергии. Казалось, медбрат дрожал от предвкушения. Его тело будто кричало: «Ну же, давай, прикоснись к своей голове!». Пальцы нащупали тонкие зеленые листочки раньше, чем Томиока смог осознать происходящее. В венок, подаренный Ренгоку, были вплетены яркие цветы всех оттенков, которые только можно представить. Томиока с удивлением и особой осторожностью разглядывал его, переложив на колени. Никто и никогда не делал для него венок. Даже цветы в больнице были под запретом, чтобы лишний раз не рисковать. — Я проверил: на них у тебя аллергии нет, — уверенно произнес Ренгоку, довольный собой. — Плести, конечно, было той еще задачей, но у меня, вроде бы, хорошо получилось. — Ты сам, — Томиока запнулся, — плел это? — И собирал, да, — энергично закивал Ренгоку и присел на кровать. У него была дурацкая привычка влезать в личное пространство, с которой Томиоке пришлось смириться. Ренгоку подцепил венок двумя пальцами и снова аккуратно положил его на темные волосы. — С праздником цветов тебя, … Гию. Коллега однажды сказала Ренгоку, что он безбашенный. Медбрат в душе был с ней согласен. Полностью осознать свою безбашенность ему представилась возможность пару месяцев назад. Тогда он понял, что окончательно и бесповоротно влюбился в Томиоку. Это был очередной непримечательный рабочий день. Ренгоку во время перерыва вернулся на пост и как обычно наблюдал за равнодушным к окружающим Томиокой. Его привезли пару дней назад. Врач разрешил сестре забрать Томиоку домой, но тому очень быстро стало плохо. Пришлось возвращаться. Томиока сидел к нему спиной, рассматривая яркое дневное солнце. Свои черные длинные волосы он забрал в высокий пучок, хотя больше предпочитал легкий низкий хвост. Но сегодня даже больница пала под натиском жары, поэтому мера была вынужденной. Томиока повернул голову, и Ренгоку наконец-то смог увидеть часть его лица в профиль. Ему было интересно подмечать все те незначительные изменения, которые глаз обычного человека с легкостью бы упустил. Сегодня Томиока спокоен, счастлив даже. Его подбородок расслаблен, а уголки глаз немного подняты вверх — своеобразное подобие незаметной улыбки. Он смотрит на солнце прямо, не отворачиваясь, а грудь непривычно сильно расширяется от чрезмерного набора воздуха в легкие. Томиока наслаждается погодой в той степени, в которой ему позволено. Пальцы задумчиво играются с волнистой прядью, выбившейся из пучка, и всего на секунду, на мимолетный взмах ресниц, он тихо усмехается. Ренгоку смотрит и перестает дышать. Такой Томиока — живой, настоящий, с последними крупицами огонька в этом измученном теле — заставляет его сердце биться с неимоверной скоростью. Такой Гию мог стать музой какого-нибудь итальянского художника эпохи Ренессанса. Его портреты стоили бы миллионы. Томиока был достоин того, чтобы ради него развязали войну: с троянскими конями и прочими вытекающими античными последствиями. Ренгоку хорошо представлял его в роли всемогущей ведьмы, которая могла сразить наповал не только заклинаниями, но и своей божественной красотой. Он все это в нем видел каждый день, приходя на работу и уходя домой. Смотрел и любовался просто так, без причины, не копая глубже. Но сейчас его чувства так сильно ударили в голову, что Ренгоку на секунду отключился. И сразу все встало на свои места: неуемное желание заботиться и непробиваемая уверенность в положительном исходе, нарастающая с каждой секундой жажда быть рядом и улучшающееся настроение всего от одного его имени, произнесенного Томиокой. И как он раньше не догадался? Почувствовав на себе чужой взгляд, Томиока повернулся. Брови от задумчивости сошлись на переносице. Ренгоку, застигнутый врасплох, молился всем богам, чтобы не было заметно его красных щек. — Обед остынет, — без каких-либо эмоций произнес Томиока и отвернулся. Ренгоку смущенно улыбнулся и опустил глаза вниз. Ничего, поест на ночном дежурстве. *** Томиока привык к трудностям с самого детства. Им с сестрой приходилось полагаться только на себя, поэтому жизнь была, мягко говоря, не сахар. Он с легкостью принимал все удары судьбы, несмотря на то, что каждый раз хотелось сломаться. Но у Томиоки не было такого выбора: он не мог подвести сестру, сделать ее жизнь еще хуже. Его болезнь стала для них сюрпризом. Цутако старалась не показывать своей грусти и страха, улыбаясь сквозь слезы. Он ненавидел это, не хотел быть причиной ее страданий, но ничего не мог поделать. Поэтому пока болезнь медленно, но верно забирала свое, Томиока с гордо поднятой головой нес этот груз на своих обычно понурых плечах. Это ненадолго успокаивало Цутако, давало ей время смириться с неизбежным, пусть хотя бы на день. Сейчас Томиока радовался любым победам. Ему никто не был нужен. Он вполне себе неплохо справлялся со всем без поддержки друзей и знакомых. Сестры всегда было достаточно. Пока однажды в его палату не ворвался Кеджуро Ренгоку и перевернул мир Томиоки с ног на голову… в хорошем смысле. Сначала он испугался. Не привык к такой открытости со стороны другого человека. Ренгоку заполнил собой все свободное пространство в палате, время Гию между процедурами, посещениями врачей и приемом лекарств. Он был везде, даже в открытой двери каждый раз, когда Томиока бросал на нее взгляд. Медбрат будто привязал себя к нему и мог взбунтовать в любую минуту, если эта связь оборвется. Потом Томиока злился. Это было в те самые, плохие, дни. Когда не было сил бороться и просто хотелось побежать на белый свет в конце туннеля. Когда кишки сворачивало в трубочку даже от той еды, которую раньше они без энтузиазма переваривали. Ренгоку и здесь был рядом. Со своим сочувствием, заботой, любовью… и жалостью. В такие моменты включался защитный механизм. Хотелось уколоть медбрата больнее, показать, что Томиока уже одной ногой в могиле, не надо его спасать. Он не будет крестовым походом для очередного героя, который решил сделать себе репутацию за его счет. — Мы живем, потому что кто-то умер, — небрежно бросает Томиока. Ренгоку замирает, стоя к нему спиной. Молчит, напряженно ожидает продолжения. — Чтобы человек жил, ему нужно кого-то убить. — Интересная теория, — после недолгой паузы отвечает Ренгоку. Томиока чувствует: его радость напускная, но он продолжает улыбаться. А Гию окончательно ломает тормоза. — Охотник убивает волка, чтобы выжить, оленя — чтобы накормить семью. Животные руководствуются теми же инстинктами. Получается, жизнь — это круговорот смерти. Иронично, правда? — И в чем же смысл твоей смерти? — резко отзывается Ренгоку. Томиока горько хмыкает. Добрался. — Искупление, — отзывается Гию, и Ренгоку не выдерживает. Подлетает вперед, хватает за помятую футболку, пропитанную молочным запахом и озоном. Томиока смотрит, не мигая. Ждет, когда этот ком жизнерадостности окончательно уйдет из его жизни. — Если есть за что просить прощения, делай это при жизни, — выдает медбрат. — Нечего искать легких выходов. Ты боец, Томиока. Так борись! — Что ты знаешь об этом? — огрызается Томиока и снова встречается с потеплевшим взглядом. — Совсем немного, — грустно отвечает Ренгоку и накрывает дрожащую ладонь своей. — Не надо меня отталкивать. Я все равно не уйду. Мы справимся с этим, у нас впереди еще много дней. С этого момента и завязалась их странная динамика. Томиока продолжал с упорством отталкивать Ренгоку, но медбрат только отшучивался на все попытки напугать его и возвращался, широко улыбаясь. Переброски словами превратились в разговоры по пять, десять минут, полчаса… полдня. Томиока вкидывал мрачный факт, а Ренгоку тут же подхватывал беседу, болтая без умолку. Несколько раз он засыпал, убаюканный уверенным мужским голосом, нашептывающим сказки и легенды из пыльных книжек. — Ты завел себе друга, — радостно вспыхивает Цутако, навещая брата в больнице. — Мы просто… разговариваем, — отвечает смущенный ее возбуждением Гию. На тумбочке стоит кружка Ренгоку. Вчера медбрат забыл у него вязаный плед, от которого все чешется, а позавчера — странный журнал с машинами. На окне стоит зеркало, в которое Ренгоку постоянно заставляет его смотреться, когда ему взбредет в голову заплести Гию волосы. А так, конечно, они просто разговаривают. — Это хорошо, — она искренне улыбнулась впервые с момента, как ему поставили диагноз, — если тебе нравится его компания. Я только рада. — Мне больно, но в хорошем смысле, — признается Томиока. — Это нормально? — Да, — отвечает Цутако, ее глаза блестят неподдельным счастьем. — Значит, он все делает правильно. Они быстро выучили привычки друг друга. Тем более, что у Томиоки не было какой-то утонченной палитры в этом плане. Его жизнь была расписана по минутам — без каких-то неожиданностей. Ренгоку больше приходилось подстраиваться, пусть даже его об этом и не просили. Медленно, но верно Томиока ломал выстраиваемые годами стены, пуская внутрь совершенно чужого человека, показывая ту сторону, которую до этого никто не видел. Ренгоку пришел в полный восторг, когда узнал, что Гию вяжет. Он застал своего пациента за этим хобби совершенно случайно. Томиока сидел на кровати лицом к двери, ловко перебирая спицами. Время от времени он бросал взгляд на лежавшую на кровати схему, задумчиво прикусывая губу [еще одна привычка, которой восхищался Ренгоку], и снова возвращался к рядам темной пряжи. Томиока совершенно забыл, что находится в больнице и рядом могут быть люди. Он наслаждался кропотливой работой, тренировал пальцы и ум, читая схемы, расслаблялся. Замерший на месте от удивления Ренгоку случайно икнул, выдергивая Томиоку из собственного мира. Под взглядом медбрата он больше был похож на оленя, которого вот-вот собьют. На бледные щеки вылез насыщенный румянец. — Эти схемы, они, — Томиока закашлялся от смущения и отвернулся, пытаясь подобрать хоть какое-то оправдание, — занятные. Как ни странно, Ренгоку ничего не смутило. Его коллеги точно бы сошли с ума и подняли Томиоку на смех. Они привыкли видеть в нем странного паренька с тягой ко всему ненормальному, а вязание это больше для ординарных людей. Поэтому Томиока был готов к шуткам и подколам из-за его хобби. Но то, что сделал Ренгоку, поразило его еще сильнее. На следующий день после утреннего обхода и процедур Томиока вернулся в палату и обнаружил на своей постели стопку журналов со схемами для вязания. В перерыве Ренгоку заходил в палату, чтобы обсудить, из какой пряжи получатся хорошие игрушки и как ему понравился тот зеленый свитер на десятой странице. Он сидел в телефоне, выискивая интересные советы по вязанию для начинающих, чаще разговаривал с пожилыми женщинами, которые лежали в больнице этажом выше, а потом сразу же бежал к Томиоке, чтобы все ему вывалить. — Я посмотрел, у нас за углом есть магазин, — взбудораженный, он ходил по палате от стены к стене, — владелец продает пряжу со скидкой. Хорошую, я проверил. Вычитал, как это нужно делать правильно. Есть сиреневая, синяя и ярко-желтая, но последняя тебе точно не понравится, а вот другую можешь использовать, чтобы доделать… — Ренгоку, — резкий голос перебил его мельтешение. Медбрат замер и посмотрел на Томиоку. Он прятал глаза за челкой. — Зачем? — Почему нет? — отмахивается Ренгоку. — Тебе же это нравится. Да и мне как-то интересно стало. Люблю смотреть, как ты вяжешь. — Сталкер, — беззлобно бросает Томиока. Ренгоку знает, что тот улыбается. *** Врачи разрешили Томиоке короткие прогулки по внутреннему двору. Иммунитет окреп, и ему начали позволять больше, чем раньше. Это дало Ренгоку надежду. Он уже почти сдался, смирился с тем, что осталось немного — числа на календаре вычеркиваются со скоростью света. Но теперь у него появилось желание бороться с новой силой. Томиока его энтузиазма не разделял. Врачи предупредили, что улучшение не значит выздоровление. Ему может полегчать, а уже в следующую минуту стать так плохо, что никто не спасет. Томиока это понимал, но ради Ренгоку не поднимал эту тему. Не хотелось делать больно еще и ему. Томиока выходил на улицу на несколько часов после обеда. Сидел под высокой яблоней на лавочке, перечитывая старые книги. Ренгоку ненавязчиво прогуливался рядом, даже здесь не оставляя без присмотра. Томиока делал вид, что не замечает. Медбрат был похож на маленькую рыжую белочку, впервые увидевшую человека: резко дернешься, она тут же убежит. Только вот его «белка» до сих пор не исчезла. Томиока вздохнул. — Ренгоку, — медбрат тут же обернулся на звук своего имени. — Пора обратно. — Сейчас, подожди! — Ренгоку подвозит коляску (передвигаться сейчас разрешают только на ней) и старается не лететь на помощь, когда Томиока забирается в нее. — Еще минус один, — говорит он. Ренгоку выдыхает, улыбаясь. — Верно. То, что за ним наблюдает кто-то чужой, Томиока почувствовал на пятый день прогулок. Настырный взгляд прожигал лопатки, но никого постороннего Гию не видел. Да и Ренгоку поблизости не было. Его вызвали, предварительно отчитав за отлынивание от обязанностей. Неприятное чувство вернулось, и Томиока начать вертеться в поисках источника. Он уже потянулся за коляской, когда ему на колени упал листок. Присмотревшись, он увидел себя: темные длинные волосы, немного грустные сильные глаза, унылая линия губ. Хм, неужели он действительно так выглядит? — Нравится? — звонкий детский голос выводит из ступора. Томиока смотрит и не может поверить глазам. Перед ним — маленькая копия Ренгоку. Те же волосы, блестящие яркие глаза и это выражение лица… Томиока не может подобрать слов. — Линии нечеткие, — наконец, отвечает он. Мальчишка не расстраивается. Берет рисунок в руки, смотрит еще раз и утвердительно кивает. — Учитель говорит, что у меня рука дрожит, когда я лица рисую. Можешь помочь с этим? — Не умею рисовать. — Правда? — маленький Ренгоку запрыгивает на лавочку и берет его за руку. Разглядывает пальцы, задумчиво ощупывая чужие фаланги маленькими мозолистыми ручками. Томиока не вырывается то ли от шока, то ли от чувства человеческого тепла. Когда в последний раз его кто-то держал за руку? Обнимал? Он уже и не помнил. — На пианино играешь? — Нет. — Странно, — протянул мальчик и тряхнул густыми волосами. Даже это они делают одинаково, что за черт? — У тебя такие руки… как у девчонки. Мягкие, красивые. А что ты умеешь тогда? — Сенджуро! Увеличенная копия ребенка летит к ним на всех парах. Томиока думает, что вот, приехали: похоже, он умер на этой лавочке и сейчас находится в какой-то странной версии Чистилища, где Ренгоку всех видов и размеров преследуют его. Не самый удачный вариант, признаться честно, но лучше, чем пустое ничего. Маленький Ренгоку поворачивается на звук имени и вспыхивает от радости. Он будто светится, Томиока хочет прикрыть глаза. — Братик! — Сколько раз я тебе говорил: не убегай из больницы! — Ренгоку его отчитывает, а Томиока возвращается в реальность. Брат… они родственники. Логично. — Прости, не уследил. Меня завалили работой, а Сенджуро обычно сидит на посту, но я вернулся и не нашел его… — Все в порядке, — заверил Томиока и протянул мальчику руку. — Мой рисунок. — Точно! — Сенджуро отдал ему портрет и гордо вздернул подбородок. — В следующий раз я принесу тебе что-то гораздо лучше. У меня отлично получается гусеница! — Может, не надо? — неуверенно протянул старший Ренгоку. Он знал, что Томиока не любит компании и новые знакомства. Ему привычнее в одиночестве. Он обязательно поговорит об этом с Сенджуро дома. — Буду ждать, — кивнул Томиока, вызывая улыбку у Сенджуро. Даже тут одинаковые. Несмотря на все беспокойства Ренгоку, эти двое сдружились. Он даже немного ревновал. Сенджуро теперь занимал все внимание Томиоки после обеда. Они сидели вдвоем все на той же лавочке. Разговаривал в основном Сенджуро, но он точно знал, что его внимательно слушают. Томиока каким-то волшебным образом заставлял любого почувствовать собственную важность и нужность в его присутствии. Это еще одно качество, за которое Ренгоку его… В общем, Сенджуро и Томиока нашли общий язык. Мальчик говорил о художественной школе или просто сидел рядом, рисуя, иногда спрашивая советы у старшего. Томиока рассказывал ему про космос, животных, картины, которые он видел на выставках, пока не заболел. На день рождение он связал Сенджуро теплый пушистый шарф, и у старшего Ренгоку от зависти снесло крышу. Он еще неделю преследовал Томиоку и умолял сделать ему такой же. Но все просьбы встречались привычным молчанием. — Ты жестокий, — протянул Ренгоку. Он чувствовал себя достаточно комфортно, чтобы забраться на кровать пациента с ногами, хоть тому это и не нравилось от слова совсем. — Я простужусь зимой, заболею и умру. Тебе будет скучно и одиноко без меня. — Как хорошо, что я не задержусь здесь надолго, — парировал Томиока. — Ну пожалуйста! — сильные пальцы впились в коленки, и Томиока вздрогнул. — Он может быть темным, я на все согласен. Просто свяжи мне шарф! — Не ревнуй, — Ренгоку захотелось провалиться сквозь землю. Его раскусили? — Твой брат любит тебя. Сейчас ему просто нравится проводить время с кем-то новым. Ренгоку еще никогда не был так близко к сердечному приступу. — Гию, — Сенджуро оторвался от рисунка и повернулся к старшему, — какое Солнце? Как твой брат, подумал Томиока. Такое же яркое и жгучее, накрывающее собой любого в радиусе сотни метров. Ренгоку с его блондинистыми, переходящими в янтарь, волосами с красными вкраплениями и глазами — двумя охваченными пламенем угольками. Яркая звезда, умереть от прикосновения к которой будет благословением. Ослепительный диск, дарящий тепло, оживляющий все внутри Томиоки одним своим присутствием. Он чувствует то же самое с Сенджуро. Но младший Ренгоку — это тихое пламя, ласково играющее с кожей. От старшего исходят огненные волны, и Томиока в них с благодарностью тонет. Иногда ему кажется, что и сердце в присутствии Ренгоку горит, потому что он в него уже давно проник. — Желтое, оранжевое, белое, — отвечает Томиока, и Сенджуро кивает на его слова. — И правда, смешивается, — он тянет листок, и Томиока видит там Ренгоку. Автопортрет. Когда Сенджуро узнает о болезни, то начинает плакать еще до того, как Ренгоку заканчивает объяснять. Слезы текут из глаз крупными каплями, он пытается их остановить, но не может. Рукава кофты тяжелеют от соленой воды, и Сенджуро вдруг падает, обнимая Томиоку за колени. Он прячет лицо в ногах старшего и продолжает плакать. Пальцы зарываются в немного жесткие волосы, успокаивающе массируют кожу. Рыдания медленно переходят в тихие всхлипы. — Ты не можешь уйти, — обидчиво выговаривает Сенджуро сквозь рыдания. — Я не пущу. — Ты недостаточно силен, чтобы драться со Смертью, — отвечает Томиока, игнорируя ком в горле. Так будет лучше. Он не хочет больше боли. — Тогда я стану сильнее! — зло выкрикивает Сенджуро, отнимая лицо от чужих колен. — Мы с братом тебя спасем! Вы уже, думает Томиока, не замечая напряженную спину Ренгоку. Он старается держаться, не упасть рядом с Сенджуро, не плакать, не умолять остаться. Не биться в агонии, как в прошлый раз, когда он не смог… — У нас еще сто дней, — отвечает Томиока, и Ренгоку задыхается. И это все? — Не будем тратить их на слезы. Нам еще нужно закончить твой рисунок. Измотанный переживаниями Сенджуро спит на кровати Томиоки, укрытый больничным одеялом. Он держится за старшего даже во сне, не выпуская футболку из цепких пальцев. Боится, что еще секунда — и его уже нет. Ренгоку молчит и задумчиво смотрит в стену. Впервые на памяти Томиоки. Обычно именно он самый живой из них двоих. Теперь они оба потерянные. — Я эгоист, — начинает Томиока, и тут же привлекает внимание медбрата. — Не говори так, — раздается хриплый голос. — Ты помогаешь старикам дойти до больницы, когда самому тяжело. Тот ребенок с пневмонией успокоился после истории о мартышке. Ты даже отдал ему свой мандарин, хотя это единственный фрукт, от которого тебя не тошнит. — Ренгоку… — Ты не плачешь и не кричишь, когда они ставят капельницы. Хотя должен, — Ренгоку опускает глаза. — Там одни синяки, Гию. Я видел. Когда тебя тошнит, ты постоянно извиняешься перед нами. И даже отдал конфеты, которые принесла твоя сестра, медсестрам, хотя они шепчутся за твоей спиной. Ты скрываешь свою боль, чтобы другим было хорошо. Где здесь эгоизм? — Ты мне нравишься, — выдает Томиока. — Вот где. Ренгоку думает, что ослышался. Он молчит и не двигается. Ждет, пока сон развеется. Но нет, они по-прежнему в палате. И Гию смотрит пристально, не отводя глаз. Будто пытается понять, как Ренгоку отреагирует на его слова. Но он молчит, несмотря на вертящиеся в голове абзацы с признаниями, обвинениями, обидами, грустной радостью, пропитанные любовью насквозь. — Я умру, — в который раз повторяет Томиока. — Замолчи, — перебивает его Ренгоку. — Но… Томиока замирает, когда чувствует крепкий захват на шее. Ренгоку падает в него, желая раствориться, слиться в одно целое. Будто они уже не на этой стадии. Он держится крепко, пряча лицо в изгибе шеи. Томиока дрожит и дергается, как от удара током, когда чужие губы двигаются на коже. — Пожалуйста, — молит Ренгоку, и Томиока прикрывает глаза. Всего на одну ночь он может позволить себе отпустить это. *** — Шанс — один на миллион, — говорит врач, и Ренгоку хватается за стену, стараясь задушить крик внутри. Томиоке предлагают операцию. Прогнозы по-прежнему неутешительные, но Ренгоку мысленно посылает импульсы в темную голову, требуя согласиться. У них не будет другой возможности, они оба это понимают. Гию кивает и ждет, пока Цутако заваливает доктора вопросами. Он сидит с прямой спиной, как фарфоровая кукла. И даже синяки под глазами больше украшают, чем пугают. У них всего пять дней, повторяет про себя Ренгоку и сжимает кулаки сильнее. Томиока устал и готовится к вечному сну, но может быть в нем еще осталась крупица пламени, небольшой отголосок борьбы? Это все, что Ренгоку просит от него: чуть-чуть продержаться. Он в любом случае ничего не теряет. — Тебе решать, — говорит Цутако, хоть и сидит буквально на краю стула от нетерпения. Будь ее воля, давно бы согласилась, но Гию не такой. Он всегда о чем-то думает. — Хорошо, — выдыхает Томиока, и Ренгоку от облегчения прислоняется к стене. Он получил свой шанс. *** — Кеджуро. Мягкий мелодичный голос зовет его, и Ренгоку нужно ущипнуть себя прежде, чем повернуться. Сегодня последний день. Томиока в больничной робе готовится к операции, Цутако собирает его вещи, чтобы отвезти домой. Волосы пришлось отрезать. Томиока стойко перенес процесс, а после на два часа спрятался под одеялом, чтобы никто не видел его слез. Ренгоку он нравился любым. Теперь даже как-то было лучше: он четче видел черты лица напротив. — Гию? На шею прилетает что-то мягкое. Ренгоку хаотично шарит рукой по пряже, зарываясь пальцами в ворсистую вещь. Шарф темно-желтого цвета с вкраплениями оранжевого и красного идеально скрывает воротник больничного халата. Ренгоку прячет в нем свое лицо и счастливую улыбку. Трогать Томиоку перед операцией нельзя. — Я закончу, — говорит он, — когда вернусь. Сохрани его для меня… Кеджуро. — Обещаю, — шепчет Ренгоку ему в спину. Теперь Гию обязан вернуться.