to: my beloved cassiopeia

Заново открываться человеку тяжело. Доверие само по себе — штука несомненно сложная: всем известно, что в первую очередь его нужно заслужить. У кого-то на это уходит целая жизнь, а кому-то хватает нескольких минут и короткого взгляда в глаза, чтобы понять: мой человек. Минхо всегда думал, что для них с Джисоном это чувство навсегда потеряно, что он больше не сможет на него смотреть без мельтешащей под веками картины его ухода. Однако вот он — лежит на своей половине уже подсдувшегося матраса и беззастенчиво разглядывает чужое безмятежное лицо, не испытывая ничего, что перевешивало бы в сторону негатива. Джисон крепко спит, подложив под голову сразу две ладони. Нижняя губа смешно оттопырена, светлая челка неаккуратно примята капюшоном худи, которое он так и не снял после обеда. Вчерашний разговор перевернул восприятие, но совершенно никаким образом не отразился на чувствах. Минхо и без этого был влюблен. Время безжалостно убивает даже, казалось бы, самые значительные моменты и факты, которые ты клялся навечно сохранить в своей памяти, но оно не смогло уничтожить ту светлую первую влюбленность, которую он бережно хранил в своем сердце на протяжении двух лет, оберегая от всего мира. Сам факт взаимности ничего не изменил, разве что подарил надежду и, Минхо не было стыдно в этом признаваться, по-настоящему осчастливил. Он возвращается к книге в руках, перечитывая один и тот же абзац в третий раз. Осталось два полных дня. Половина сегодняшнего была не в счет: судя по безостановочно тарабанящему на улице дождю, вечер обещает быть таким же размеренно ленивым. Кроме беседки, на их поляне нет никакого крытого тента или шатра, поэтому, пообедав, все снова расползлись каждый по своей конуре. Глаза бегают по желтоватой бумаге с отлично пропечатанными черными буквами, вылавливая лишь обрывки фраз: детоубийство, инсценировка, личная месть, любимый человек… Хан Джисон. Парень, которому он безвозмездно подарил свое сердце. Книга откладывается в сторону, Минхо растирает пальцами гудящие виски. Вчера у них ничего не было. Джисон отключился почти сразу же, оставляя его один на один со своими мыслями, такими же липкими и сладкими, как розовая сахарная вата. Если раньше в его голове посуточно жили такие слова как «отпустить» и «забыть», то теперь они абсолютно волшебным образом сменились на свои очень ванильные антонимы, приправленные безудержной фантазией. Минхо думает, что это ненормально. Его реакция на Джисона попахивает очевидным безумием и еще более очевидной влюбленностью. (А еще подтаявшим шоколадом и толченой корицей.) Наверное, это не совсем правильно — хотеть чего-то большего спустя такой короткий промежуток времени; наверное, его закоротивший мозг слишком сильно зациклен на Джисоне, его умилительно надутым щекам и приоткрытым губам. Если бы у него сейчас из уголка рта потекла слюна, он бы и это посчитал красивым — настолько все плохо. Джисон обнимал его всю ночь, закинув тяжелую ногу на бедро, но наутро они об этом не говорили. Если честно, за половину сегодняшнего дня они не говорили практически ни о чем: только мялись как застенчивые подростки и робели от одного взгляда друг на друга. Минхо чувствует, что, дав волю стоящим до этого на паузе эмоциям, те не только хлынули на него сплошным потоком, но и медленно начали превращать его мозг в размокший хлебный мякиш — ощущалось все это до невозможного приторно и сентиментально. Ему нравится. Джисон начинает ворочаться и что-то сонно мямлить, хмуря брови. Плед отбрасывается в сторону, звякает молния не до конца застегнутого спальника: из-за дождя в палатке было ужасно сыро, от земли шел холод, поэтому что прошлой ночью, что сейчас постоянно мерзнущий Джисон был завернут как капуста. — Проснулся? — Минхо берет оставленную корешком вверх книгу в руки и, по-варварски загнув уголок страницы, закрывает ее: сейчас точно не до чтения. — Лучше бы не спал, — Джисон со стоном разминает затекшую шею и, приняв сидячее положение, прислушивается к звукам на улице. — Дождь еще идет? — Уже не такой сильный. Повисает неловкая пауза, теперь извечная спутница их разговоров. Джисон кивает и от нечего делать начинает наводить относительный порядок: складывает плед, поправляет съехавший в одну сторону спальный мешок, перебирает скинутые в один угол вещи — вконец отсыревшие, — и, заметив лежащую на краю матраса книгу, замирает. — Ты читал без света? Темно же. — Мне нормально, не хотел тебя будить, — Минхо легкомысленно пожимает плечами: ну не признаваться же, что вместо чтения он смотрел на него. — А, — Джисон глупо моргает, — понятно. Минхо определенно не замечает, как краснеют его скулы. После сна Джисон и без того весь домашний и мягкий, словно взъерошенный воробей, разбуженный холодным ветром. Его не портит даже след от кольца, отпечатавшийся на круглой румяной щеке, и слегка опухшие от съеденной перед сном острой курицы веки. Если так подумать, Джисон всегда был красивым. Минхо даже не помнит, с какого именно момента в прошлом его отношение к нему переменилось со стадии «лучшие друзья» до «я хочу его поцеловать». Осознание своей ориентации и влюбленности в лучшего друга пришло очень неожиданно и прошло довольно безболезненно. Влюбиться — хорошо. Влюбиться в Джисона, своего бро, своего соулмейта? Так даже лучше: более надежной и подходящей кандидатуры для подростка, в первый раз столкнувшегося с проявлением чувств, нельзя было и придумать. Все проблемы начались, когда Минхо наконец-то понял, насколько сложно находиться рядом с человеком и скрывать от него свои истинные намерения. Он боялся обнять его первым, боялся прикоснуться лишний раз и не умереть внутри, боялся выдать себя странным поведением и очень, очень сильно хотел его поцеловать — хотя бы в целомудренную щеку. В то время, чтобы распасться на атомы, Минхо хватило бы и этого. Впрочем, в плане поцелуев Джисон его опередил. Раньше этот эпизод был задвинут на задворки сознания и практически никогда оттуда не доставался, но сейчас Минхо целенаправленно цепляет его за пожухлые края, вытаскивая наружу. Он помнит собственную темную комнату, мягкий ковер у кровати, тяжесть джойстика в руках и белый блик телевизора в темной радужке напротив. Губы Джисона, перепачканные в уголках подтаявшим шоколадом, были в опасной близости к его собственным: он постоянно что-то жевал во время игры — дурная привычка. Минхо помнит, как опешил и сам же поддался, сдавая себя с потрохами. Тогда Джисон совершенно не умел целоваться и лишь слепо тыкался губами в его, однако такого же неопытного Минхо повело даже от этого. Они замяли тему: было и было. Тем не менее с того дня внутри зародилась надежда на взаимность, пока в их компании не появилась Сохи и все не пошло наперекосяк. — Ты завис, — Джисон осторожно трогает его за плечо. — У меня что-то на лице? Соус от курицы? — Задумался, — Минхо качает головой, отмахиваясь от навождения. Только сейчас до него доходит, что он все это время смотрел в одну точку. — О чем думал? О том, как хочу тебя поцеловать, черт возьми. — Книга, — Минхо говорит первое, что приходит в голову, затыкая кричащую мысль о поцелуе как можно сильнее, — очень интересная. Профессор Чхве дал почитать. — Детектив? — перегнувшись через него, Джисон берет книгу, сосредоточенно всматриваясь в темную обложку с незамысловатым рисунком. — Не думал, что тебе такое нравится. Минхо пожимает плечами: — Помогает разгрузить мозги. Эта ложь во благо: сегодня он не понял из прочитанного ни строчки, о каком интересе может идти речь? Джисон понятливо мычит, его пальцы нервно теребят чуть помятый корешок — очевидно думает о чем-то своем. Уголки губ опускаются. Минхо внимательно всматривается в его лицо, пытаясь понять, из-за чего его настроение резко переменилось. — Что-то не так? Джисон мнется некоторое время, борясь с нерешительностью озвучивать свои мысли. — Так ты… — он гулко сглатывает и касается переносицы, чуть надавливая. — Ты меня простил? — У тебя амнезия? — Минхо выпускает иголки, но только потому что не любит повторять очевидные вещи по несколько раз. — Мы вроде все прояснили вчера. Или я чего-то не понял? — Нет! — Джисон отвечает слишком быстро. — Ну, в смысле да — прояснили. Просто не верится до сих пор, — он замолкает, беспокойно кусая пухлую нижнюю губу. Голова опущена, взгляд устремлен в обложку книги, которую он по-прежнему держит обеими руками, словно спасательный круг. Наступает секундное молчание, за которым следует почти что паническое: — Ты мне нравишься. Минхо тут же расслабляется, улыбнувшись — тепло, мягко, так, как умеет только он. Он миллион раз представлял у себя в голове, каково это — наконец-то услышать признание от самого родного человека; каково это — почувствовать взаимность после стольких лет сокрытия и желания близости. Как оказалось, очень приятно. Волшебно. Так плохорошо, что даже становится немного неловко. — Я уже понял, — увидев разочарование на лице Джисона, он поддерживающе касается его руки, легонько сжимая, и тихо, будто бы боясь разрушить магию момента, добавляет: — Ты мне тоже. Если тебя это так волновало, ты мне тоже нравишься. Джисон расцветает. В глазах, раскачиваясь из стороны в сторону, мерцает звездная колыбель. Минхо окончательно теряется в этом притягательном движении, не смея смотреть куда-либо еще. В этот момент Джисон до удивительного красивый и невероятно живой. Его мимика всегда завораживала. Неважно, злился ли он, смеялся ли, был чем-то расстроен — каждая эмоция на его лице была по-своему особенной. Этот раз не был исключением, поэтому Минхо жадно обводит взглядом искрящееся в уголках широко открытых глаз счастье, приподнятые в неверии брови, порозовевшие щеки и теряется. Теряется так быстро — и окончательно, — что становится не просто стыдно: становится по-настоящему страшно от того, насколько он к нему привязался и как сильно скучал. Каким же он был глупым. Если бы не собственноручно выстроенная стена, за которой Минхо прятался все это время, и аномальное нежелание выслушать, у них бы могло все получиться многим раньше. — Можно тебя обнять? — Джисон с сомнением заглядывает ему в глаза. — Ночью ты не спрашивал. В противовес сказанному Минхо сам делает первый шаг, садясь напротив. Матрас натужно скрипит. Руки оборачиваются вокруг талии, упавшая между их телами книга неприятно упирается углом во внутреннюю часть бедра. Минхо не обращает на нее внимания и, опустив голову на плечо Джисона, наполняет легкие шоколадом. Наверное, это один из первых их сознательных и полноценных контактов, не считая вчерашнего держания за руки. От Джисона веет теплом. Он кладет ладони на его лопатки, мягко поглаживая. Даже через одежду Минхо чувствует жар, исходящий от кожи, и медленно сходит с ума. Объятия с Джисоном ощущаются как дом. Словно бы Минхо несколько лет блуждал в поисках утраченного, искал родное тепло в других людях и пытался заменить мириады звезд на серую гальку, тем самым делая лишь хуже. И вот — в конечном итоге вернулся к тому, кого так сильно хотел искоренить. Не только из своей жизни, но в первую очередь из самого себя. — Не против полежать? Не дождавшись ответа, Джисон тянет его разомлевшее тело назад, так и не разомкнув объятий. Минхо послушно укладывает голову ему на грудь, вслушиваясь в равномерный ритм сердца. Пальцы вплетаются в его волосы, ласково перебирая каждую прядь. — Нет, — Минхо дает себе маленькую слабину и ластится щекой как мартовский котенок на солнцепеке, устраиваясь поудобнее. Ему почти что не стыдно за проявленную слабость. Почти что. А потом он ляпает то, от чего уши безбожно краснеют: — Я весь твой. Джисон удовлетворенно хмыкает, переставая двигать пальцами. — Потянуло на ванильные вещи? — Заткнись и верни руку на место, — ущипнув его за бок, Минхо довольно мычит, почувствовав возобновившиеся поглаживания. Теперь все наконец-то становится правильным. За оставшуюся часть дня они практически ничего не делают. К тому моменту, как дождь прекращается, на улице уже темно. По просьбе Джисона они подкачивают прилично сдувшийся матрас, затем разбираются с отсыревшими вещами, вывесив те на бельевую веревку на улице, ужинают в компании профессора Чхве, который до странного понимающе на них поглядывает, и отмокают в душе до тех пор, пока хорошо распаренная покрасневшая кожа не начинает зудеть и подушечки пальцев не сморщиваются от воды. Уже ночью, лежа в палатке в обжигающих объятиях ровно дышащего Джисона, Минхо дает себе мысленную установку: теперь, когда у них все начало налаживаться, он его не отпустит. Никогда. // С самого утра Минхо беспокоят две вещи: внезапно удрученное состояние Джисона и профессор Чхве, который раздает распоряжения направо и налево: наколоть дров, накрыть на стол, разобрать собравшуюся возле беседки кучу хлама (цитата: нам ведь скоро уезжать, легче себе же сделаете). Сделаешь. Потому что занимается всем этим один Минхо: остальные предпочитают отдыхать на берегу. И если со второй проблемой в лице старины Чхве он еще может смириться, хоть и чувствует себя козлом отпущения, и списать все на старческий маразм (конечно, грубовато сказано, во всем остальном профессор — замечательный человек), то проблема с Джисоном сама собой не разрешится. Он пытался выяснить, чем вызван его приступ мини-апатии, однако Джисон каждый раз отшучивался и бросал совсем не убедительное «все хорошо», когда хорошим там, черт возьми, и не пахло. И пока руки Минхо были заняты делом дрова-стол-хлам, в его голове происходили сложнейшие мыслительные процессы. В конечном итоге он пришел к выводу, что настроение Джисона было со знаком минус с самого утра, и он к этому явно не имел никакого причастия. Оставалось два варианта: либо ночью произошло что-то, о чем Минхо не мог знать, либо Джисон просто встал не с той ноги, во что, если честно, слабо верилось. — Минхо! — со стороны беседки к ним приближается прихрамывающая фигура профессора Чхве. — Нет, — Минхо неестественно громко вздыхает. Он едва ли выкроил время смыть с себя весь пот и налипшую пыль, на очередное поручение у него уже не осталось никаких сил. Подошедший профессор Чхве останавливается возле гамака и, почесав живот, лукаво улыбается. — Сходи-ка набери веток на костер. И Джисона возьми с собой, хватит вам ворковать и отлынивать. Кто отлынивает, так это Уен и вся женская половина, решившая устроить купальный марафон: на улице снова жарень, от вчерашнего ливня не осталось и следа. Все нормальные люди в такой зной отсиживаются в тени, но когда дело касается Уена, Чанбина и всех собравшихся вокруг них, понятие нормальности теряет свой смысл. Минхо кидает быстрый взгляд на соседний гамак: Джисон с пустым выражением лица вытирает влажные после душа волосы полотенцем, о чем-то глубоко задумавшись. — Пойдешь? — Минхо не расстроится и не обидится, если Джисон не захочет ему помочь: в конце концов, сегодня он выглядит донельзя поникшим. Однако перспектива снова остаться с ним наедине неимоверно будоражит. Он превращается в эгоиста. — Да, вместе быстрее справимся, — Джисон оставляет полотенце и поднимается на ноги, неуверенно улыбнувшись. — Идем. Минхо кивает профессору Чхве, не придавая особого значения загадочному блеску в его глазах, и идет вслед за Джисоном, непроизвольно засматриваясь на смуглые голые плечи, не скрытые свободной майкой-алкоголичкой. Нужно держать себя в руках. Ветки под ногами не хрустят: отсырели. Что им в таком случае собирать тоже непонятно. Джисон ведет его вдоль забора и редеющей линии леса, распинывая шишки и опавшие после сильного ветра еловые ветви под ногами, и изредка останавливается, подбирая сиротливо разбросанные сучки́ — все сырые. Все это смахивает на неудавшуюся шутку: Минхо преследует стойкое ощущение, что профессор Чхве специально отправил их подальше в лес, дав практически невыполнимое задание. С утра они использовали готовые угли для розжига и старые газеты — все было отлично, но именно сейчас понадобились злосчастные ветки. Настоящая комедия. — Ты куда? — Минхо не сразу замечает, что Джисон зашел далеко вперед и уже перекинул одну ногу через невысокий забор, собираясь прыгать. — Идем, там лес гуще, — оглянувшись на крик, он подзывает Минхо рукой. — Может найдем что-нибудь сухое. Минхо не думает, что перелезать через забор туристической базы — хорошая идея, но мысль Джисона звучит вполне разумно. Черт с ним. Он ловко перебирается через железное ограждение, приняв помощь Джисона, которая по сути и не требуется (ему просто нравится подмечать такие вот мелочи и немного потакать своим хотелкам), и, оказавшись рядом с ним, идет дальше по уводящей вглубь тропинке. Растительность здесь и правда куда богаче и пышнее: по всей видимости, для постройки турбазы лесной массив на ее территории было необходимо значительно проредить. Они плутают между деревьями некоторое время, не отходя от тропы слишком далеко, и набирают приличную кучку полусухих веток, в основном лежащих у мощных корней: пойдет. Во всяком случае, они хотя бы пытались. — Как думаешь, хватит? — Минхо нахально вкладывает собранные ветки Джисону в руки, оценивая их количество. — Это последний раз, когда я этим занимаюсь, серьезно, — он поднимает взгляд выше и его сердце тут же замирает: на Джисоне нет лица — в буквальном смысле. — Прости, — произносит он одними губами. — Но я так больше не могу. Минхо становится не по себе. Дурное предчувствие, преследовавшее его все утро, дает о себе знать в полной мере. В голове набатом орет и повторяется одна единственная фраза: «Что-то случилось». — Джисон?.. — он с беспокойством подходит ближе, касаясь его предплечья в успокаивающем жесте. Джисон никогда не был особо тактильным, никогда не любил, когда к нему лезут с расспросами в особо тяжелые моменты, но рядом с Минхо все границы и условности отчего-то стирались. — Все в порядке? Джисон качает головой: нет, не в порядке. По спине ползет струйка ледяного пота, Минхо не знает, фантомного ли, но ощущает себя так, будто его схватили за шиворот и окунули в ведро с ледяной водой, оставляя задыхаться. В противовес его мыслям Джисон тяжело выдыхает, его грудная клетка заметно поднимается и так же резко опускается, а потом он выпаливает на одном дыхании: — Можно тебя поцеловать? Минхо действует по инерции, не отдавая себе отчета в том, что происходит. Майка Джисона сминается в районе груди — он толкает его к ближайшему дереву, предусмотрительно подложив руку под голову. Собранная охапка веток встречается с землей. — Боже, — Джисон обессилено прикрывает веки, выдыхая ему прямо в губы: пахнет зубной пастой, он тоже недавно вышел из душа. — Почему первым не сказал, что хочешь? — Не хотел торопить события, — Минхо кладет руки на его голые плечи, легонько сжимая. — Стоять, — уже подавшийся вперед Джисон в недоумении открывает глаза. — Так ты из-за этого такой угрюмый ходишь? Ты меня пиздецки напугал. — Частично, — Джисон как и всегда не совсем грамотно уходит от ответа, потупив взгляд в землю под ногами. — Можешь мне рассказать все что угодно, — Минхо поджимает губы. — Давай не будем повторять прошлых ошибок. — Ничего такого, правда, — Джисон поправляет лезущую в глаза челку и быстро добавляет: — Даже немного глупо, — в нетерпеливом предвкушении Минхо слышит шорох листвы и собственное сердце, отдающееся сбитым тук-тук-тук в висках. — Просто снилось сегодня… всякое. — Всякое? — Минхо озабоченно вглядывается в его лицо. Приподнятое настроение резко портится. — Что-то плохое? Джисон, у тебя опять кошмары? — Блять, — Джисон облизывает губы и Минхо, честное слово, не может больше на них смотреть и ничего не делать. — Нет у меня кошмаров, — несмотря на то что сердце продолжает разрывать грудную клетку, Минхо терпеливо ждет. Набравшись смелости, Джисон продолжает: — Хотя знаешь, наверное все же есть, потому что видеть тебя во сне каждую ночь, делать с тобой вещи, которые я не решаюсь сделать в жизни и из-за этого убиваться — самый страшный кошмар. Это моя исповедь, думай что хочешь. Смысл сказанного доходит до Минхо не сразу, а когда доходит, на лице расплывается глупая — влюбленная — улыбка. Он снился Джисону?.. В груди теплеет, вместо бабочек в животе взрываются радужные фейерверки, оседая пестрым конфетти. Джисон прячет покрасневшее лицо в ладонях: осознание приходит к нему слегка с опозданием. В его случае язык никогда не успевал за мыслью, и в этом несомненно было свое очарование. — Мне кажется или раньше ты был смелее? — Минхо самодовольно улыбается: он соврет, если скажет, что речь Джисона его не тронула. — Что снилось? — Не скажу. Я и так опозорился. Минхо заботливо убирает руки от его лица и, обхватив округлую щеку одной ладонью, мягко поглаживает скулу большим пальцем. — Может вот это? — в уголке рта остается невинный, почти что призрачный поцелуй. — Что скажешь? Джисон ничего не говорит: его самообладание и без того трещит по швам. Он решительно притягивает его за шею, выдыхая «во сне мы целовались вот так» прямо в губы, и целует — наконец-то! — нормально, так, как в свои пятнадцать называл «по-взрослому» и «как в кино». Их носы сталкиваются, дыхание смешивается, ладони изучающе жадно забираются под ткань. Минхо воспламеняется изнутри, когда Джисон надавливает языком на его нижнюю губу и гладит, прикусывает, тут же зализывает, просясь поддаться и открыться полностью. Минхо поддается и открывается — как будто бы он мог не — и с особым наслаждением ласкает чувствительное нёбо, отчетливо ощущая, как Джисон слегка выгибается в пояснице, стараясь быть ближе. Это похоже на какое-то безумие. Минхо горит не только изнутри, он сгорает снаружи, словно кто-то взял и поместил его в жаровню, поставив условие: сгореть заживо или спастись. Нетрудно догадаться, в чью пользу был сделан выбор. Он всегда будет выбирать Джисона, всегда будет наступать на одни и те же грабли, и если после всего плохого в конце его будет ждать это, он готов проживать один и тот же сценарий в нескольких параллельных вселенных одновременно. Только бы в конечном итоге быть рядом. Целовать его, сжимать худые бедра, пересчитывать выступающие дуги ребер, щекотать горячим дыханием шею и любить-любить-любить, ведь по-другому с Джисоном он не умеет. По-другому с ним попросту нельзя — он заслуживает целого мира, и Минхо готов ему дать все, на что у него хватит сил. Но в первую очередь он готов отдать самого себя, целиком и без остатка. — Что еще, — Минхо отстраняется первым, пытаясь отдышаться. — Что еще тебе снилось? Джисон не упускает возможности проложить мокрую дорожку поцелуев по линии его челюсти, поднимается выше и, прикусив мочку уха, обжигающе горячо шепчет: — Покажу в последнюю ночь. Обещаю, — и снова вовлекает в поцелуй, легонько оттягивая волосы на затылке. У Минхо дрожат колени: новый вид скрепления обещаний нравится ему намного больше. Кучка веток лежит на залитой лучами солнца земле: про нее они, конечно же, забывают. А когда возвращаются с пустыми руками, зацелованные, растрепанные и безнадежно счастливые, профессор Чхве лишь хитро улыбается, помешивая горящие в мангале угли. // Первым подозревать начинает Чанбин. Минхо понимает это по одному лишь взгляду: долгому и оценивающему. Они сидят в беседке, ужиная приготовленным мясом, от которого на пятый день пребывания уже начинает тошнить, честное слово. Видимо многие отказались от еды именно из-за этого. В отличие от прошлых разов, Джисон сидит не напротив, а рядом, практически прилипнув к его боку. К вечеру становится не так душно, солнце уже давно спряталось за горизонт, окрасив облака в нежно-оранжевый цвет. За столом осталось лишь несколько человек, и в их числе в наглую глазеющий Чанбин. Минхо чувствует, что вот-вот и его распирающее любопытство возьмет верх. Так и происходит: похлопав по плечу собравшегося в душ Уена, Чанбин пересаживается ближе и указывает подбородком на их сцепленные в замок руки под столом, играя бровями. — А вы типа… ну, того? Джисон сжимает его ладонь чуть крепче, и в этом жесте читается молчаливое: «Не нервничай». Наверняка он помнит, что все вопросы, касающиеся личной жизни, для Минхо — не тема для разглагольств. Однако он принимает правила игры и, не показывая своего недовольства, переспрашивает: — Что «того»? — Вместе? Минхо не сдерживается и закатывает глаза: он предполагал, что этот момент когда-нибудь да настанет, но, как оказалось, совершенно не знает, что ответить. Они с Джисоном не забегали вперед настолько, эта тема на нынешнем этапе их отношений была в каком-то роде табуирована. Они оба прекрасно понимают, что все постепенно к этому и идет, но предпочитают закрывать глаза — пока что. Возможно, им требуется больше времени; возможно, им нужно все хорошенько обдумать и разложить по полочкам каждую мысль в отношении друг друга. Страх тоже оказывает немалое влияние: после нескольких лет порознь, Минхо боится обжечься снова. Это немного глупо, ведь он знает чувства Джисона и разделяет их на каком-то особом духовном уровне, и тем не менее все равно боится сделать опрометчивый шаг. Чанбин в ожидании продолжает сверлить их взглядом — главный сплетник, все ему нужно знать. Минхо не хочет ничего говорить из чистого принципа, и Джисон, почувствовавший его напряжение, берет все в свои руки. — Да, типа того. — Ну наконец-то! — Чанбин радостно потирает ладони. — Счастья-любви вам, а я пойду скажу Уену, что он вдул. — Вы на нас спорили что ли? — Минхо кричит ему вслед, но Чанбин лишь пожимает плечами и скрывается за деревьями. — Вот же ублюдки. — Похоже, все всё поняли раньше нас самих, — усмехнувшись, Джисон кладет голову ему на плечо. В беседке они остаются вдвоем — почти вдвоем: летающую возле лампы мошкару еще никто не отменял. Все остальные куда-то совсем незаметно подевались или, возможно, не так уж и незаметно, но в последнее время Минхо не слишком чувствителен к окружающим вещам, однако очень чувствителен к присутствию Джисона рядом. Фраза «не видеть никого другого» внезапно начинает приобретать смысл, а в голове то и дело крутятся до невозможности банальные и сладкие вещи, от приторности которых сводит челюсть. Еще несколько дней назад Минхо бы покрутил пальцем у виска и сказал самому себе, что все это — тривиальный бред. Он всегда был приверженцем тихой и в каком-то смысле молчаливой любви, ему никогда не хотелось кричать о своих чувствах на каждом углу, рассказывать о них любому встречному и находиться рядом с человеком двадцать четыре часа в сутки, обмениваясь признаниями и сахарными улыбками. В прошлом, может быть, и хотелось — подсознательно, однако их с Джисоном статус отношений этого не то чтобы позволял. Возможно, дело в том, что он слишком долго копил все в себе, и теперь восполняет недостаток эмоций и впечатлений таким непривычным для самого себя образом. А возможно, дело было в самом Джисоне — с ним всегда все ощущалось совсем по-другому. — Что будем делать? Минхо аккуратно поворачивает голову, чтобы случайно не задеть облокотившегося о плечо Джисона. Его пушистые от осветления волосы щекочут щеку, запах шоколада — ноздри. У того уже совсем осоловевший взгляд. — Пойдем спать? У тебя глаза закрываются. — Нет, — Джисон хмурится. — Хочу побыть с тобой еще немного. Может, посидим на берегу? — Сегодня никто не собирается, разве нет? Если вчерашняя попойка была перенесена из-за дождя, то сегодняшняя — из-за обстоятельств. Алкогольные запасы Уена и Черен значительно истощились, поэтому было решено приберечь оставшийся алкоголь на завтрашний последний вечер перед отъездом. — Да, но я подумал, что мы могли бы посидеть с тобой. Вдвоем, — сделав небольшую паузу, Джисон намеренно выделяет последнее слово. — У меня еще осталось пиво, если ты, конечно, хочешь. — Хочу, — не задумываясь соглашается Минхо. — И перестань сомневаться в моих желаниях, — с едва различимым недовольством добавляет он. — Если это каким-то образом касается тебя, мой ответ всегда будет положительным. И вот снова — Минхо вываливает свои чувства наружу, вывешивает их на бельевой веревке недалеко от беседки и ждет такого же откровения со стороны Джисона, хотя никакие откровения по сути и не нужны: Джисон читается с одного лишь взгляда. С ним всегда было до одури просто, он не тот человек, который будет прятаться в скорлупу и выстраивать вокруг себя каменную цитадель. Он мог закрываться от других людей, варясь в котле собственных переживаний, но в конечном итоге всегда сдавался и искал поддержку. Наверное, так было правильно. Существуют проблемы, которые в моральном плане нельзя перетерпеть самостоятельно — Минхо стоит поучиться у него хотя бы этому. Джисон ничего не говорит, лишь продолжает выводить непонятные узоры на тыльной стороне его ладони, но Минхо знает: он его услышал. Они молча сидят в беседке до тех пор, пока надоедливые комары не начинают кусать с особым остервенением, а затем достают из палатки два пледа (один для земли, а второй — чтобы накинуть на плечи), несколько бутылок пива и идут в самый дальний конец пустынного берега подальше от лишних глаз. В темноте песок на береговой линии похож на сверкающий мрамор. Ветра сегодня нет, из-за этого поверхность озера напоминает огромное живое зеркало, испещренное неровной лесной полосой с каждой стороны. Минхо стягивает кеды, присаживается на землю и всеми силами старается не думать, что все это смахивает на романтический вечер, однако то, как Джисон учтиво набрасывает бóльшую часть пледа на его плечи и с какой теплотой в голосе спрашивает, не холодно ли ему, наталкивает на совершенно противоположные мысли. Минхо не холодно — ему, наоборот, жарко от искренней заботы, исходящей от Джисона. Когда они были детьми, Минхо был тем, кто старался о нем заботиться. Не потому, что считал себя выше, сильнее или рациональнее — эти сравнения были попросту неприменимы, ведь в дружбе, как и в отношениях, равны оба человека. Скорее, потому что это желание исходило откуда-то изнутри; оно было черным по белому прописано в его врожденном коде и никогда не нарушалось. — Держи, — протянув открытое пиво, Джисон пододвигается поближе, сталкиваясь плечами. — Спасибо, — Минхо сразу же делает небольшой глоток и отставляет бутылку в сторону, поплотнее вжав стеклянное дно в сухой песок. На небосводе зажигаются первые звезды. Желтая, похожая на дырявый сыр луна выползает из-за прозрачного облака и растекается теплым светом по песку. Раньше они с Джисоном могли часами наблюдать за движением неба, хотя оба (конечно, не с самого начала) прекрасно знали, что большинство звезд давно погасли. Минхо помнит вечер, когда Джисон вычитал об этом в интернете впервые; помнит наполненное разочарованием лицо и то, как он с совсем не присущей подростку серьезностью назвал все бутафорией и впредь попросил смотреть только себе в глаза, ведь в них звезды никогда не умрут. А потом добавил нерешительное «для тебя» и робко обнимал всю ночь. В то время Минхо уже был влюблен, причем так сильно, что эти слова и мысли о возможной взаимности лишь приносили боль, а не дарили надежду. Однако в одном Джисон был прав: звезды в его глазах не потухли даже спустя два года. Минхо с ностальгической улыбкой подносит бутылку к губам и делает несколько быстрых глотков. Воцарившаяся тишина совсем не напрягает, для него даже молчание рядом — синоним к слову уют. Следуя необъяснимому порыву, он двигается ближе, хотя, казалось бы, куда еще, и прижимается своим бедром к бедру Джисона, который заметно оживляется и льнет плотнее. Угол пледа упрямо соскальзывает с плеча, и Минхо тянется его поправить, но Джисон его опережает, сделав все самостоятельно, а потом и вовсе спускается рукой ниже, крепко сжимая линию талии. Минхо шумно выдыхает, сердце-предатель опять рвется из грудной клетки наружу. Успокоиться рядом с Джисоном сравнимо с прыжком в движущийся массив поезда — то есть невозможно. В одно мгновение с ним невероятно тихо, безопасно, комфортно и еще тысяча и один синоним, но в другой Минхо уже готов расплавиться от одного лишь манящего взгляда и вскинутой брови. Джисон чертовски непредсказуемый. — Я давно хотел спросить, когда ты понял, что я тебе нравлюсь? Вопрос ставит Минхо в тупик. Он много раз об этом думал, но так и не пришел к какому-то определенному выводу. Образ его чувств к Джисону — собирательный. Минхо был влюблен в каждую отдельную его часть, черту характера и каждый разделенный на двоих день. Проследить определенный момент, когда его чувства переступили черту дружбы, казалось чем-то запредельным. — Задолго до того, как ты полез ко мне целоваться, когда мы рубились в приставку. — Черт, не напоминай, — Джисон нервно смеется, и от этого звука по загривку расползаются мурашки. — Не понравилось? — Понравилось, — Джисон возмущенно дуется. — Даже слишком. Но я до сих пор не горжусь тем, что сделал, — задержав дыхание, он ожидает от Минхо какой-то ответной реакции, но тот лишь кладет теплую ладонь на его бедро, призывая продолжить. — Сначала я думал, что ты вправишь мне мозги на место и скажешь, что я неправильный, что мои чувства к тебе — неправильные. Но когда ты мне ответил, я запутался еще больше. Только потом до меня дошло, что уже тогда я тебя использовал, чтобы разобраться в себе. Внимательно выслушав Джисона, Минхо задумывается. Тот считал свои чувства неправильными — это вполне адекватная и объяснимая реакция человека, который впервые столкнулся с принятием себя, к тому же в подростковом возрасте. Тем не менее для него остается непонятным то, почему Джисон не захотел поделиться своими страхами с ним, с самым родным человеком, хотя ранее делал это постоянно. Сломанная игрушка? Минхо отдаст ему свою. Снятся кошмары? Минхо будет охранять его сон целую ночь. Поссорился с родителями? Минхо поднимет настроение и скажет не расстраиваться из-за пустяков, а потом купит какую-нибудь вредную гадость, которую они все равно будут хомячить вместе. Если Джисон боялся признаться конкретно ему, то всегда можно было соврать про чувства к другому человеку, другому парню, выдумать байку о несуществующем друге, в конце-то концов. Может быть, расскажи Джисон о своем состоянии тогда, между ними не встали бы два года длиною в бесконечность; не было бы шрамов на сердце и двух травмированных душ, связанных одной судьбой. Ворошить прошлое — бесполезное занятие, и Минхо прекрасно это понимает, но иногда ему так сильно хочется переписать историю заново, выкроив чуточку больше времени, чем им было предначертано свыше. — Не думаю, что ты использовал меня в том смысле, в котором считаешь, — после долгого молчания говорит он. — Ты испугался, когда понял, что я чувствую к тебе то же самое. Чувства не делятся на плохие и хорошие. — Боги, верните мне задиру Минхо, — Джисон трясет головой, посмеиваясь. — Ты мыслишь как старый дед. Переобщался со стариной Чхве? — Это называется взросление, — с умным видом заключает Минхо. — Тебя оно, похоже, обошло стороной. — Эй! — Джисон щипает его за талию. — Вообще-то это было обидно! — Не сдержался, извини. Воздух наполняется общим смехом. Минхо думает о том, как же ему не хватало Джисона все это время: его широкой улыбки, прикосновений, тупых подколов и шуточных пререканий. Сейчас он словно бы возвращается в подростковое время, когда они — двое желторотых птенцов — были одни против целого мира. — У меня есть идея, — Джисон в один глоток допивает свое пиво и вскакивает на ноги. Его тяжелая ладонь исчезает вместе с ним, и Минхо тут же становится холодно. Стянутая через голову байка отбрасывается на плед, следом снимаются штаны. Лунный свет касается медовой кожи, оставляя несколько звездных поцелуев на крепкой груди. Минхо по привычке отводит взгляд в сторону, делая вид, что блестящий песок интересует его куда больше полуголого Джисона напротив. — Твои идеи никогда ни к чему хорошему не приводили, — Минхо показательно выгибает бровь, хотя знает, что этот жест останется незамеченным: Джисон возится с запутавшейся штаниной, склонив голову вниз. — Что ты делаешь? — Раздеваюсь. — Я вижу, — Минхо берет неряшливо брошенную на плед байку, еще сохранившую тепло, и складывает ее в аккуратный квадрат. — Мы идем плавать. — Что? — ему не нравится эта идея. Даже не потому что он боится воды, а потому что они высосали по бутылке пива. — Джисон, нет. На улице ночь и мы выпили — это как минимум небезопасно. А что если профессор Чхве… — Ты что, боишься? — реакция Минхо его забавляет. — Этот старикан спит без задних ног. Давай, раздевайся скорее. Минхо мысленно дает себе хлесткую пощечину за то, что делает. Джисон всегда был его самым слабым местом. Он не умеет плавать, их возможный предел — топтаться на мелководье, и все равно тянется к завязкам на спортивных штанах. Плед окончательно спадает с плеч: последняя вещь, служившая оплотом ясности и рациональности в море хаоса, в которое его утягивает Джисон. — Ладно, — Минхо поднимается с места, подходя к кромке спокойной воды. — Пойдем, только я останусь в майке. — Ты намокнешь, замерзнешь и заболеешь. — С твоей логикой мы заболеем оба. Мне нормально, идем. — Стой! — Джисон догоняет его, уже тронувшего летнюю, прогретую дневным солнцем воду голой ступней, и останавливает за запястье. — Ты из-за шрама? — Минхо даже не удивляется тому, что его раскрыли так быстро. — Серьезно? Я видел его миллион раз. Сегодня в душе, кстати, тоже видел, — не получив никакой реакции, он тянет Минхо на себя, заставляя повернуться. — Посмотри на меня. Мне все равно на твои изъяны, они не делают тебя хуже и тем более не делают тебя некрасивым. Не думай о глупостях, ладно? Ты же мне доверяешь? — Минхо кивает: конечно он ему доверяет. Подобные откровения вызывают неконтролируемый приступ смущения, но он стоически выдерживает чужой взгляд. — Хорошо, тогда давай я тебе помогу. Джисон отпускает его запястье и берется за края футболки, прося поднять руки вверх. Минхо делает что сказано: у него больше не осталось ни сил, ни желания бороться. Смятая ткань ловким движением отправляется на плед, а Джисон, не медля ни секунды, опускается перед ним на колени, опрометчиво царапая нежную кожу о колючий песок. — Что ты… Что ты творишь? От происходящего округляются глаза и пересыхает в горле. Минхо чувствует крепкую хватку на своих бедрах, пупок обдает чем-то горячим — Джисон уткнулся носом в его мягкую кожу, шумно выдыхая. Ничем не прикрытое тело начинает покрываться крупными мурашками, но теплота дыхания согревает не только снаружи, но и изнутри. Шершавая подушечка указательного пальца обводит блеклую линию уже давно стянувшегося шрама под ребрами: он небольшой, всего-то несколько сантиметров, но сколько же комплексов принесла Минхо одна незначительная деталь. — Ты мне нравишься. Целиком, — Джисон поднимает голову, говоря эти слова прямо в глаза. Пальцы заменяется губами, он оставляет несколько сухих поцелуев вдоль некрасивого рубца и двигается выше. — И шрам мне твой тоже нравится, и родинка на носу, и девчачьи ресницы. Помнишь Юбома из параллельного? Это я его побил за все то, что он о тебе говорил, — Минхо блекло улыбается: он знал эту маленькую тайну, однако услышать подтверждение своим догадкам спустя столько лет отчего-то оказывается чересчур приятным. Согревающим. — И бедра, — продолжает Джисон, поглаживая выступающие над тканью нижнего белья тазовые косточки. От этого движения Минхо становится совсем плохо — в хорошем смысле. — Мне очень нравятся твои бедра. Когда я увидел тебя в университете в первый раз после целого лета, я не мог думать о чем-то другом. Прости, слишком откровенно, да? — Джисон смущенно краснеет, но во взгляде — совершенно обратное. — Я так много болтаю, потому что за все это время во мне накопилось столько всего… И я хочу поскорее тебе все это вывалить, не из-за того что не могу держать язык за зубами, просто… Не хочу терять тебя снова. Боюсь тебя потерять. — И этот человек несколько минут назад говорил мне, что я похож на старого деда. А сам-то? — Минхо тянет его за плечи, заставляя подняться и встать, наконец, ровно. От него не ускользает тот факт, насколько они горячие, словно Джисона совсем недавно поцеловала не луна, а само солнце. — Я просто влюблен, — Джисон оставляет легкий чмок на кончике его носа. — В тебя влюблен, — поцелуй в скулу. — Очень сильно. Минхо чувствует, что вот-вот и на песке от него останется розовое липкое желе с блестяшками-сердечками внутри. С блестяшками — обязательно, потому что Джисон как никогда сияет; с сердечками, потому что его собственное сердце сейчас либо остановится от переизбытка щемящих эмоций, либо выскочит из груди и отправится в теплые ладони к Джисону, где ему самое место. Он ощущает себя главным героем самого ужасного, клишированного вдоль и поперек романтического фильма, со всеми нежными улыбками, первыми разами и невинным держанием за руки под луной. Отвратительно мило. Минхо готов топать ногами от восторга как маленький ребенок. Он тоже влюблен, тоже очень сильно. Зачем говорить и без того очевидные слова, когда все и так можно прочитать по одному лишь взгляду? Его чувства к Джисону — самая правильная и закономерная в этом мире вещь, то, от чего он отрекался, и что так и не смог в себе перебороть. А нужно ли было? История циклична; может быть, где-то глубоко внутри он надеялся именно на такой исход событий. Минхо больше ничего не скрывает и не утаивает: в этом попросту нет нужды. Он хочет рассказывать Джисону каждую незначительную мелочь и получать то же самое в ответ; хочет освободить их обоих от возможных недомолвок и построить отношения на взаимной правде и доверии. Еще в школьные годы он думал, что в одном человеке нельзя найти и друга, и того, с кем захочешь провести остаток жизни в качестве второй половинки, однако Джисон справился с этим заданием на отлично. Пускай даже через боль, слезы, разочарование и недопонимание. Ведь это тоже важный жизненный урок. В конце концов, за счастье всегда нужно бороться — и иногда эта борьба происходит внутри тебя самого. — Обнимешь меня? Я замерз, — Джисон невинно хлопает ресницами, как будто это вовсе не он несколько минут назад влюбил в себя Минхо повторно. Словами, действиями, своими оголенными чувствами. — Ты мне предлагал плавать, — Минхо с шуточным недовольством скрещивает руки на груди и тоже мелко подрагивает: к ночи все же начал подниматься кусачий ветер. — Что, уже не нравится собственная идея? — К черту идеи, хочу, чтобы ты меня обнял. — Тогда иди ко мне. Джисон в его объятиях выглядит чересчур красиво. Минхо оборачивает руки вокруг его шеи и прижимается носом к месту за ушной раковиной, глубоко-глубоко вдыхая. Вкусно. Ладони медленно ползут вниз, гладят изгиб шеи, выступающие ключицы, твердые грудные мышцы. Сейчас его ничто и никто не останавливает, Минхо дорвался, в прямом смысле этого слова. Поэтому он целует его в плечо, мажет сухими губами выше и наконец-то припадает к шее, чувствуя легкую хватку в своих волосах. Джисон от таких действий окончательно млеет и беспомощно обмякает, едва-едва цепляясь за его талию свободной рукой. Губы сами находят друг друга. Кожа Джисона такая горячая, что Минхо и правда боится обжечься. Он сминает его губы, цепляет нижнюю, уверенно толкается языком внутрь и не может сдержать сиплого вдоха — для него все это слишком. Джисона слишком много. От кожи исходит вулканический жар, в их движениях нет грубости — одна лишь напористая нежность, подогревающая внутренности на слабом огне. От бережных касаний к лопаткам у Минхо кружится голова. Джисон оглаживает пальцами родинки на его спине, словно знает точное расположение каждой; словно Минхо для него — открытая нотная тетрадь, которую он читает с одного беглого взгляда. Звук, вырывающийся из легких, слишком смущающий, но Минхо потерял значение слова стыд, когда снял футболку и повторно открыл свой самый главный комплекс, достав тот с запылившихся антресолей. Холодный ветер больше не кусается, теперь кусается Джисон, в перерывах оставляя ленивые поцелуи где попало: нос, зажмуренные веки, порозовевшие кончики ушей. Они не идут купаться: после всех согревающих слов и действий, залезать в остывающую воду стало бы настоящим кощунством. Зато залезть в теплый спальник и продолжить обниматься, шепча друг другу на ухо детские глупости, становится настоящим счастьем. // Утро следующего дня проходит в предварительных сборах. Предварительных — немного неправильное слово, скорее, воображаемых, потому что все с пониманием слушают просьбы профессора Чхве, делают мысленную пометку заняться чем-то полезным, а в итоге все происходит с точностью до наоборот: кто-то залезает досыпать в палатку, кто-то уходит фотографироваться на память, остальные с утра пораньше идут играть в волейбол — и тут уже скорее не по собственному желанию, а чтобы незаметно улизнуть и не напрягаться лишний раз. Минхо и Джисона все просьбы обходят стороной: видимо, старина Чхве вдоволь отыгрался на них вчера (либо даже ему надоело смотреть на их до безобразия влюбленные лица). Поэтому сегодня он ищет новую жертву, которой становится Чонин. И его действительно становится жалко, топор в его руках смотрится совсем не к месту. Однако они с Джисоном, не разделяя общего ажиотажа куда-нибудь спрятаться и куда-то спешить, лениво нежатся в объятиях до самого полудня, затем нерасторопно завтракают — слава богу не мясом — и наводят порядок в палатке, складывая ненужные вещи в сумки. Атмосфера в последний день ощущается как тоска по чему-то ушедшему. Или как одиночество, или горький кофе, которым Джисон обжигает язык за завтраком. Никто не хочет уезжать и возвращаться в будничную рутину дом-университет-дом — и так по кругу. Совсем скоро нужно будет снова зарываться носом в учебники и тратить все свое свободное время не на сон, а на ненужную зубрежку: экзамены уже противно дышат в затылок, приподнимая волоски дыбом. Как ни странно, Минхо не чувствует грусти. Эта поездка как была для него спонтанным и в каком-то роде тягостным решением, которому он не сильно радовался, так им и осталась. Природа, как ему показалось в первый день, совсем не исцеляет. Время — тоже. Зато Джисон вполне себе справился с поставленной задачей, подлатав все его дыры в сердце одним признанием. Слова тоже имеют свойство исцелять. Однако слова, подкрепленные нужными действиями, делают это в разы лучше. За обедом Уен треплется о том, что совсем случайно вышел на улицу вчера ночью и так же случайно увидел, чем они там с Джисоном занимаются, хотя его случайно, сказанное с едкой ухмылкой, очень тонко граничит со словом специально. За столом сначала повисает звенящая тишина, практически киношная, со сверчками и глазами-блюдцами, но затем — к удивлению многих — поморщившийся Сынмин бросает беззлобное «извращуга» и ловко переводит тему, лопнув пузырь всеобщего замешательства. Одна лишь Соен с сожалением поджимает нижнюю губу. Про ее с Джисоном взаимоотношения Минхо спросил еще вчера, на что получил нахмуренные брови и весьма емкое «придурок, мне нравишься только ты», закрепленное жадным поцелуем. Успокаивать Джисон умел тоже на пять с плюсом. День пролетает в рутинной работе. Они с Джисоном сжаливаются над профессором Чхве (в большей степени над его больной спиной) и помогают собрать некоторые вещи и отнести ненужный хлам к ряду разноцветных мусорных баков у главного здания. Помощь, конечно, выходит своеобразной и затянутой: при каждом подходящем моменте наедине Джисон притягивает его к себе первый и целует-целует-целует, заставляя забыть обо всем вокруг. Наверное, это еще одна причина того, почему Минхо — один из немногих, кто хочет поскорее уехать: в городе им не придется шарахаться от каждого шороха и хруста веток; не придется себя сдерживать и контролировать, а с последним пунктом у них обоих, жадных до ласк друг друга, были явные проблемы. К вечеру соплей и сантиментов становится только больше. Девушки плачут, парни сдержанно шмыгают носами и смотрят исподлобья, пряча лица. Когда за общий стол приносят гитару, начиная бренчать какую-то плавную, заунывную мелодию, даже всегда позитивный Чанбин расклеивается и роняет слезу: расчувствовался. Одни только Минхо с Джисоном, забившиеся в самый угол беседки, находятся в своем розовом мирке и ничего не слышат. У них впереди официальное начало конфетно-букетного периода и целый день, который наконец-то можно будет провести лишь вдвоем. Сопли всех собравшихся их не интересуют: им хватает и своих. Несмотря на ранний завтрашний подъем, сегодня все засиживаются допоздна, оттягивая момент разлуки. Даже угрюмый профессор Чхве уходит на час позже положенного, напоследок напомнив, в какую несусветную рань им нужно встать, чтобы успеть собрать палатки и загрузить остальные вещи в багажное отделение автобуса. Не то чтобы его кто-то послушал; услышал — возможно, но явное оживление после его ухода означает лишь одно: прощальному алкогольному вечеру все-таки быть. Однако у них с Джисоном были немного иные планы на последнюю ночь, поэтому когда они говорят остальным их не ждать, все одобрительно присвистывают и называют сладкими голубками. Как ни странно, Минхо даже не воротит от этого прозвища. Еще днем Джисон сказал, что хочет его кое-куда отвести, и он очень этому удивился: куда можно отвести человека, который тебе нравится, в ограниченном лесом пространстве? Они уже были на пляже (как оказалось, с лишним свидетелем), гуляли по освещенному деревянному настилу и изучили каждый укромный уголок всей туристической базы (правильнее будет сказать — изучили рты друг друга в каждом уголке). В голове у Минхо больше не осталось никаких идей. Тем не менее он соглашается и в одиночку идет в душ, потому что Джисон сказал, что ему нужно кое с чем разобраться, а затем одевается потеплее и ждет в назначенном месте в назначенное время. Назначенным местом оказывается большое дерево у забора недалеко от их палатки, а назначенным временем — полночь. Минхо уже представляет, какими потрепанным и невыспавшимся он будет завтрашним утром. Хотя, возможно, если Джисон его поцелует, его состояние станет чуточку лучше. (Эгоистическая натура заявляет о себе все больше и больше.) Ночной лес — жуткое место. Все вокруг скрипит, трещит и как будто бы нашептывает что-то на языке, понятном лишь одной природе. Минхо никогда не верил в магию леса, лесных духов и прочую ересь, но сейчас, вспомнив о всех страшилках, которые рассказывал профессор Чхве в один из вечеров, ему становится действительно не по себе. Как и ожидалось, он приходит первым и топчется на одном месте несколько минут, настороженно оглядываясь по сторонам, словно делает что-то незаконное. Алкогольная вечеринка уже давно началась: со стороны озера слышно приглушенное гоготание Уена и женский смех. Джисон появляется спустя некоторое время, на плечах у него — огромный набитый рюкзак. Первым делом он подходит к Минхо, легонько целует того в губы и берет за руку, подводя к месту, где они в прошлый раз перелезали через забор. — Хочешь снова собирать ветки? — у Минхо дежавю. Он осторожно перекидывает одну ногу и подтягивает себя на руках, перепрыгивая на другую сторону. — Увидишь. Джисон больше ничего не говорит. Он включает фонарик на телефоне и вновь берет ладонь Минхо, чтобы тот не потерялся. Узкая тропа, усеянная шишками и хвойными иголками, ведет глубоко в лес. Тусклый огонек горящего на поляне костра остается далеко позади, скрытый тяжелыми ветвями. Впереди тоже ничего не видно: сплошная темнота. Минхо очень сильно надеется, что Джисон знает, куда идти, потому что сам он перестал запоминать дорогу после второго ответвления тропы, а их было явно больше. — Признайся, ты собираешься меня убить? — со всей серьезностью спрашивает он. Лес вокруг, казалось бы, и не собирается редеть. Они кружат между деревьями уже битые десять минут, но для Минхо картинка перед глазами остается почти что прежней: ему в принципе кажется, что они ходят по кругу. — Разве что своей любовью, — Джисон смеется, не сбавляя шага. — А, — Минхо тянет уголки губ вверх, — так это свидание? — Настоящее свидание у нас будет в городе, — от осознания важности намерений Джисона Минхо совсем плавится, начиная улыбаться как полный дурак. — А это — совместное времяпрепровождение. Мы почти пришли, не ной. Минхо не ноет: ему всего лишь не совсем комфортно шастать по дикому лесу ночью, хотя присутствие Джисона неимоверно успокаивает. Зацепившись за последнюю фразу, он решает уточнить: — Ты здесь уже был? — Да, — Джисон наконец-то сворачивает с основной тропинки в сторону редких кустов. — Осторожно, не поцарапайся. Был, кажется, во вторую ночь, когда ты сказал от тебя отстать. Мне было грустно. — И поэтому ты решил сбежать в лес? — Мне было очень грустно. — Джисон, это… — Собираешься меня отчитать? — Нет, — Минхо резко останавливается, дергая Джисона за руку. В темноте он едва ли может разобрать черты его лица, поэтому не берется с точностью утверждать, что тот сейчас чувствует. Это ухмылка? Или презрение? — Ладно, может быть собираюсь, — спустя несколько мгновений сдается он. — Но я же не выгонял тебя из палатки, мало ли что могло случиться ночью в лесу. Я тогда вообще не спал, потому что думал, что ты с Соен. Минхо понимает, что ляпнул лишнего, по весьма говорящему молчанию и тихому смешку. Опять раскрыл все свои козыри. Хотя козырями это можно было назвать с большой натяжкой, скорее — внутренними тараканами, с которыми он ведет неравную борьбу с момента их школьной ссоры. — Переживал обо мне? — Джисон склоняет голову к плечу и, подойдя впритык, с издевкой в голосе шепчет в самое ухо: — Или ревновал? — Иди ты, — Минхо слабо его пихает. — Давай, веди меня дальше, я уже устал. — Неженка. Спустя несколько невероятно долгих минут ходьбы плотно засаженная линия леса наконец-то редеет, открывая вид на небольшую округлую поляну и мерцающую в ночном свете озерную гладь, которая встречается с пологим песчаным берегом. Песок издалека выглядит мутно-серым, словно безымянный художник не совсем умело смешал цвета, добавив слишком много черной краски. Тут и там из земли пробивается невысокая трава, переходящая в непроходимые заросли у кромки леса. Это место кажется заброшенным. Минхо пока что не понимает, зачем Джисон привел его именно сюда. Не понимает до тех пор, пока они не забираются на небольшую возвышенность и не останавливаются. — Посмотри наверх, — Джисон снимает рюкзак с плеч, разминая уставшую спину. Задрав голову, Минхо завороженно приоткрывает рот: в ответ на него безмолвно смотрят тысячи ярких звезд, обрамленные красивой рамкой из стоящих в кругу деревьев. Небо здесь похоже на шиммерную темно-синию ткань с насыщенным вкраплением фиолетового и нежно-голубого. Весь млечный путь виден как на ладони. — Сегодня безоблачно, лучшее время, чтобы посмотреть на звезды. Поможешь мне? — из рюкзака достается сложенный комок пледа, небольшой термос и прозрачный пластмассовый контейнер с шоколадным печеньем в красивой волнистой обертке из пергамента. — У меня ничего не было к чаю, поэтому пришлось выкупить печенье у Уена, — Джисон досадливо поджимает губы, хорошенько встряхнув плед, чтобы тот расправился. — Расценки у него просто бешеные: помогать целый месяц с зачетами за три несчастных печеньки? Какой же я кретин. А вообще, знаешь, ради звезд можно и такое потерпеть. Ради тебя — тем более. Минхо пропускает половину слов мимо ушей. И про печенье, и про Уена, даже про звезды не слушает. Все, о чем он может сейчас думать, — так это о том, какой Джисон хороший. Заботливый, комфортный, романтичный. Ни одно прилагательное не может в полной мере передать все, что он к нему чувствует. Слова, они ведь как пустой сосуд: каждый наполняет его собственными значениями и ассоциациями, окрашивает в разные цвета и оттенки, наделяет смыслом то, где его априори не может быть. Для Минхо Джисон ассоциируется с коричневым, с теплым оттенком кофе с молоком, который согревает тебя изнутри, с первым цветением весенних цветов, с шелестом книжных страниц, дурацкими полосатыми носками и самой крепкой влюбленностью. — Ты меня обманул, — одними губами произносит Минхо. Он чувствует себя нелепо, держа в руках термос с горячим чаем и контейнер с печеньем. — Ты сказал, что это не свидание, но это похоже на свидание все больше и больше. Не нужно было так заморачиваться. — Я хотел тебя порадовать. — Но теперь я чувствую себя мудаком из-за того, что не сделал для тебя ничего в ответ. — Минхо, — Джисон опускается на плед, похлопывая по месту рядом с собой несколько раз. — Тебе не нужно ничего делать, ты и так сделал достаточно в тот вечер, когда решил меня выслушать. Давай не будем меряться поступками и надумывать лишнего. Мне хватает твоего присутствия рядом, это делает меня счастливым. Минхо садится на плед, подогнув ноги под себя, оставляет термос с печеньем с краю и без единого слова кладет голову Джисону на плечо. Он невероятный. Джисон — невероятный. Внеземной. Минхо не знает, чем он его заслужил; не знает, сколько чужеземных галактик завоевал в своей прошлой жизни, чтобы в этой покорить ту, что мерцает и переливается в глазах человека рядом. Лишь для него одного. Это так странно и непривычно — знать, что ты любим и желанен кем-то, кто в той же степени любим и желанен самим тобой. Взаимность — восхитительная вещь. Минхо нравится думать, что Джисон чувствует то же самое, когда он его касается и когда целует; ему нравится видеть зеркальную улыбку на его мягких губах, слышать звонкий смех и порой очень смущающие, но в то же время несомненно возбуждающие звуки, когда они забываются друг в друге с головой. Ему нравится Хан Джисон — выражение, принятое за аксиому. Он влюблен в свою параллельную прямую, с которой они, несмотря на все писаные законы физики, будут пересекаться вечно и бесконечно. Всегда. Небо над головой как будто бы светлеет, наполняясь новыми красками. Здесь, в более-менее открытом пространстве, сияние звезд озаряет окружение намного лучше. Тени превращаются в линии и кривые, выстраивая полноценные образы: поваленное бревно у берега, вывороченные корни, неглубокая яма с каким-то мусором. И Джисон, наливающий дымящийся чай в высокую крышку от термоса. Минхо отрывается от его плеча, помогает открыть контейнер с печеньем и принимает из рук Джисона оставшийся чай в термосе. Пахнет ягодами. Отсыревшее печенье мягко ломается во рту, горячий чай обжигает язык, и Минхо жалобно мычит, судорожно проглотив жидкий огонь. — Печенье отсырело, — Джисон констатирует очевидное, причмокнув губами. — Уен останется без помощи. — Ты такой жестокий, — Минхо слизывает с пальцев шоколадные крошки и закрывает контейнер: хватит на сегодня печенья. — Спасибо тебе. Правда, спасибо за все. — Вышло не так романтично, как я себе представлял. — Не говори ерунды, — Минхо его перебивает, прежде чем тот успеет наговорить очередных глупостей. — Для меня никто ничего подобного не устраивал, ты в любом случае в выигрышном положении. — Ведешь доску с очками всех своих ухажеров? — Придурок, — в Джисона летит скомканная обертка от печенья. — Ты у меня единственный. Джисон удовлетворенно кивает. — И неповторимый, я надеюсь? Минхо качает головой: признавать поражение оказывается не таким смертельным. Аргументов против у него не нашлось. Чай заканчивается слишком быстро, а печенье будет передано обратно Уену: пускай сам ест. И с зачетами пускай разбирается тоже сам, Минхо не позволит Джисону делать чужую работу за отсыревший кусок теста с шоколадом. По неосторожности и своей же забывчивости (или из-за злости на Уена?) он обжигает язык еще несколько раз, и Джисон называет это странным: термос, купленный по акции в стоковом магазине, перестал держать тепло спустя неделю пользования, но сейчас почему-то справлялся со своим назначением на ура — чудеса. После чая начинает клонить в сон. Джисон становится совсем раскрасневшимся и таким обнимательным, что Минхо не выдерживает и сам устраивается между его разведенных ног, укладывая ладони себе на талию. Теперь они вдвоем — цельный сгусток солнечного тепла, хотя над головами висит холодная луна, пускающая на их макушки таких же холодных лунных зайчиков. Получается, еще один парадокс. Джисон утыкается носом ему в шею, туда, где бьется яремная вена, горячо сопит и шепчет что-то совсем неразборчивое. Тем временем Минхо уже по привычке расслабляется, откидывая голову назад. Перед глазами — живое звездное небо, а сзади прижимается человек, который ему это небо показал. — Теперь, когда мы все обговорили, — уже более внятно начинает Джисон, — полетим наконец-то покорять Кассиопею? От смеха у Минхо трясутся плечи: как же давно он этого не слышал. Когда они были детьми, еще до того, как Джисон назвал звезды бутафорией и самолично поставил крест на своем желании стать великим космонавтом (иначе как можно было узнать, какие эти манящие огоньки на ощупь?), он постоянно пытался его куда-нибудь увезти и выкрасть из родительского дома ночью. Слышать знакомое предложение спустя столько лет возвращает Минхо в их детство, в те времена, когда нескладный Джисон бормотал такие же глупости ему на ухо. Тогда они еще оба не знали, к чему в итоге приведут их обещания и клятвы вполголоса. — Почему именно Кассиопея? Всегда хотел спросить. Сказанные шепотом слова надрывают повисшую ночную дымку по краям. Минхо словно бы чувствует: то, что он услышит, должно предназначаться лишь для его ушей. Он не хочет делиться их секретами с лесом и его незримыми обитателями. — Потому что ты на нее похож. Такой же красивый и недосягаемый, — голос Джисона напоминает мягкое шуршание обласканной ветром листвы. — А еще там находятся две туманности: сердце, — он опускает руку на его мерно поднимающуюся грудную клетку, — и душа, — ладонь возвращается обратно на живот. Лес все слышит, внимая каждому брошенному слову, и ему не нравятся такие откровения на своей священной территории. По земле расползается холод, поднявшийся ветер забирается в широкие рукава, облизывает запястья и треплет пряди волос, вынуждая прижаться друг к другу еще плотнее. Минхо кажется, что он попал в сказку, в которой Джисон — маленький принц, а он — его любимая и немного капризная роза; или в параллельную вселенную, где путешествие к Кассиопее уже не кажется таким невероятным. Он никогда не думал, что чувства могут быть такими. Всепоглощающими до той степени, когда привычно четко структурированные слова превращаются в нестройный ряд букв, из которых невозможно слепить что-то цельное. Терпение Джисона лопается первым. В своем воображении Минхо сравнивает его с воздушным шаром, в который кто-то насыпал целый водоворот мелких разноцветных блесток и криво нарезанный бумажный серпантин. Притянутый за невидимую нить он взлетает вверх, петляет между листвой и в какой-то момент — бум! — натыкается на одну из веток, осыпаясь на их головы радужным дождем. И именно в момент замешательства Джисон не выдерживает и целует в шею, совсем не робко прикусив тонкую кожу зубами. А когда улавливает, как Минхо на грани слышимости и вовсе не от неожиданности втягивает воздух ртом, окончательно смелеет. Он целует покрасневший кончик уха, загривок, задерживаясь на том непозволительно долго, снова возвращается к шее, на которой остается влажный блестящий след. — Ты вкусный, — Джисон коротко чмокает его в челюсть. — И теплый. Минхо дрожит, хотя ему не холодно. Его тело реагирует на близость почти что моментально и чересчур остро. Ведомый давно забытыми рефлексами, он уверенно накрывает одну руку Джисона и просовывает ее под ткань своей худи, а сам цепляется пальцами за его согнутые в коленях ноги, как утопающий хватается за последний аварийный буй в бескрайнем океане. — А так? Теплее? Минхо его провоцирует. И сам того не понимая, попадает в ловушку, когда Джисон начинает трогать его с такой вызывающей нежностью, которая в один момент грозит разрушить абсолютно все оставшиеся барьеры. Он позволит. Минхо нравится представлять и думать о том, как Джисон делает с ним все, что пожелает. Наверное, это одна из самых смелых его фантазий за последнее время. Под ткань забирается вторая ладонь — немного прохладная, но все такая же ласковая. Шершавые пальцы кружат вокруг пупка, аккуратно задевают гладкую линию шрама, гладят плавный изгиб талии и сжимают кожу чуть сильнее, оставляя розовые полосы. И все это — молча, со сбившимся в равной степени дыханием у обоих. — Я так сильно хочу кое-что сделать, — Джисон скользит ладонью ниже, пока не дотрагивается до резинки спортивных штанов, и нерешительно замирает. — Можно? От такого Джисона, в открытую заявляющего о своих желаниях и все еще беспокоящегося о его комфорте, Минхо ведет сильнее, чем от ядреного рома Уена. Он практически на раз-два считывает очень не тонкий намек и без всякой задней мысли спрашивает прямо в лоб: — Хочешь залезть мне в трусы посреди леса? — Пиздец, такую атмосферу испортил, — Джисон с досадой вытаскивает руку, обнимая поперек талии. Не обижается: им в любом случае некуда спешить. — А что если хочу? Снова будешь от меня бегать? — Нет, больше не буду, — развернувшись вполоборота, Минхо протягивает мизинец и добавляет: — Обещаю. Джисон скрепляет обещание своим мизинцем и выполняет одно из недавних, потянув Минхо за собой на плед. Они неловко сталкиваются носами и влюбленно хихикают, соединяя губы. На вкус Джисон как фруктовый пакетированный чай и отсыревшее шоколадное печенье. А еще как счастье в своем неразбавленном виде. Пока губы целуют все, до чего могут дотянуться, Минхо подминает Джисона под себя, нависнув сверху. Ладони целомудренно обхватывают его круглые щеки, пальцы заправляют несколько мешающих прядей за ухо. Снимать одежду слишком долго и наверняка холодно, Минхо не хочет расставаться с внутренним теплом. Но расставаться с разомлевшим Джисоном, который в полном отчаянии цепляется за его плечи и в порыве нежности мычит совсем несусветные глупости, ему не хочется вдвойне. Сегодня их граница — обжигающие прикосновения через ткань и сдавленные всхлипы в губы. Теперь лес не только слышит, но и видит. А еще, возможно, чувствует вместе с ними, иначе как можно объяснить его сердитое ворчание и нарастающий гул листвы? Джисон похож на мягкую глину: такой же податливый и теплый. И очень громкий, как и в жизни. Если бы они находились в палатке на поскрипывающем от каждого движения матрасе, с утра к ним возникло бы огромное количество вопросов. Однако сейчас это не имеет значения. Минхо возвращается к губам, лижет, надавливает языком на язык — очень шершавый и непозволительно горячий, — стараясь отпечатать в своей памяти каждое новое ощущение, и ловит ртом приглушенный полустон. По внутренней стороне бедра бежит электрический разряд, внизу мучительно сладко тянет — они зашли слишком далеко. Возможно, Минхо окончательно сходит с ума, но когда нижнюю часть живота обдает ночной прохладой и Джисон к нему прикасается, все вокруг вмиг затихает, погружаясь в вакуум. Лес больше не шумит, зато шумит в ушах, так отчетливо ярко, что в какой-то момент Минхо начинает думать, что он потерял возможность слышать. Все смешивается в сплошной клубок, сотканный из ощущений и тяжелого дыхания. К вискам липнут взмокшие волосы, приподнятое худи только мешает. Минхо не успевает проследить, когда оказывается прижатым к твердой земле боком, пока устроившийся сзади Джисон продолжает убивать его своей любовью, пачкая руку запоздалым смущением. Над ними повисает глубокая ночь, очень тихая и по-своему волшебная. Лес полностью замолкает, потрясенный их наглым бесстыдством. Наверное, Минхо тоже следует отказаться от своей мечты покорения звездных светил: такими темпами до Кассиопеи им точно не добраться. Зато с легкостью можно добраться друг до друга, вплести пальцы в волосы, бережно стряхнуть с них несколько запутавшихся веток и поцеловать, вкладывая в это действие все, что так долго копилось внутри. Маленькой смерти этой ночью все же быть: только не физической, а эмоциональной. Дважды или, может, трижды — Минхо окончательно забывается. Рядом с Джисоном это получается до удивления просто. // Собирать вещи перед отъездом оказывается в несколько раз легче, чем их разбирать. Профессор Чхве гоняет их сонную черепашью колонну от поляны к автобусу несколько раз, не забывая при этом ткнуть всех лицом в их лень и непростительную безалаберность. Однако после очередного брошенного: «Оболтусы, водитель не будет ждать, пока вы нареветесь, и уедет без вас», — процесс идет заметно живее. Хотя живым тут можно было назвать только самого профессора, все остальные были похожи на ходячих трупов, которых за шкирку вытащили прямиком из земли и заставили тягать свои же сумки. Они с Джисоном спали от силы час: и то просыпаясь каждые десять минут, потому что после их ночного рандеву в лесу целоваться хотелось намного больше, чем спать. Настолько больше, что с утра Минхо пришлось надеть теплую толстовку с капюшоном, чтобы хоть как-то прикрыть несколько розовых пятен на шее: его кожа была чересчур нежной, а Джисон — настойчивым. На то, чтобы загрузить абсолютно все вещи в багажное отделение автобуса, ушло всего сорок минут. Они всем скопом напоследок прогуливаются к берегу, делают парочку фотографий на память и проверяют поляну и здание с душевыми на наличие забытых вещей и полотенец. Когда профессор Чхве подгоняет их к стоянке, на грусть и наматывание соплей уже не остается ни моральных сил, ни времени. Они с Джисоном занимают двойные места в конце, провожая взглядом залитый утренним солнцем лес — с ним у них теперь на один откровенный секрет больше. Автобус сворачивает с неровной лесной дороги на оживленную трассу. Минхо цепляет из заднего кармана телефон, который он еще после разговора с Хенджином выключил и больше не доставал. Сим-карта заблокирована, процент заряда горит красным. Потом. Он вернется к привычной социальной жизни уже в городе, а пока Джисон, уложивший голову ему на плечо, что-то сонно бормочет, надув губы. Его привычка засыпать при любой подвернувшейся возможности по-настоящему умиляет. Минхо закрывает темную шторку на окне и охраняет его сон на протяжении всей дороги, как в старые времена. За несколько часов, что он проводит в косвенном одиночестве (косвенном, потому что Джисон крепко спит), Минхо пытается разобраться в том, что между ними происходит и что их ждет впереди. После прошедшей ночи их взаимоотношения не претерпели изменений: он все еще хочет Джисона во всех смыслах этого слова и уверен на бесконечность процентов, что тот чувствует к нему то же самое. Тем временем они не встречаются — или все же да?.. Эта тема была мимолетно затронута в разговоре с Чанбином, однако все озвученное тогда могло считаться шуткой и желанием побыстрее отвязаться. С другой стороны, Минхо считает, что они с Джисоном не нуждаются в навешивании ярлыков. Ему хватит простого «я рядом» и ослепительной улыбки, чтобы подарить тому всего себя. Как удивительно работает время: за жалкие несколько дней они наверстали все то, чего были лишены целых два года. Между тем время в городе как будто бы стояло на месте с момента их отъезда: ничего не изменилось. Все те же стеклянные здания, купающиеся в солнечных лучах городские парки, уютные кофейни и полупустые кинотеатры. Однако внутри их обоих что-то однозначно поменялось. Не треснуло и не раскололось на куски, как было раньше — скорее, собралось воедино. Минхо осторожно трясет Джисона за плечо и тихо, чтобы никто не услышал, называет соней, целуя в лоб. Все разбредаются слишком быстро, уставшие и погрустневшие. На прощание Чанбин машет Минхо рукой, обещая обязательно пересечься в университете, а Уен советует ему прикупить бальзам для губ и не целоваться на ветру, за что получает средний палец в качестве емкого ответа. Спустя несколько минут Джисон спрыгивает с автобусных ступенек, еле держа слипающиеся веки открытыми. На голове у него — полный кавардак, теплый порыв ветра гладит его щеки, заставляя поморщиться. Минхо уже успел вытащить все их вещи и сложить их в одну ровную кучку у фонарного столба: поездка в лес научила его хотя бы этому. Они неловко переминаются с ноги на ногу, стоя напротив друг друга, пока позади студенты и преподаватели проживают насыщенный день в университете. Минхо не знает, что говорить. Когда он смотрит на Джисона, все слова как будто бы застревают в горле. Он не считает это чем-то плохим: во всяком случае, иногда просто необходимо вот так вот постоять рядом и подумать о чем-то своем. Минхо, например, думает о том, что хотел бы провести этот день вместе с ним — в принципе, как и все последующие дни. Они могли бы отдохнуть, что-нибудь приготовить (желательно не мясо) и, заснув в обнимку на удобной широкой кровати, проснуться под ненавистную мелодию будильника и пойти в университет. Слишком банально, но это действительно то, к чему стремится часть его души. — Хочешь зайти ко мне? — Будешь моим парнем? Два вопроса одновременно повисают в воздухе; и один, и второй вызывают желание нервно засмеяться. Им не приходится размениваться на долгие ответы. — Буду. — Хочу. Джисон улыбается так широко, что видны десны. К звездной колыбели на дне его зрачков добавляется еще одна звезда, самая яркая. Подняв с земли дорожную сумку и перехватив ее одной рукой, Минхо приглашающе раскрывает перед Джисоном другую ладонь. По пальцам как по загоревшейся спичке бежит огонек. Проснувшееся солнце слепит глаза, городской загазованный воздух забирается в ноздри. Минхо делает глубокий вдох, но чувствует лишь яркий запах шоколада и корицы. Пахнет весной.