to: my beloved cassiopeia

Минхо просыпается не в настроении. Свою первую за целую жизнь ночь, проведенную в палатке, он оценивает на одну звезду: душно, неудобно, тесно. Ближе к утру было прохладно, пришлось встать, перевернуть все вверх дном, только чтобы найти теплый свитшот, и залезть обратно в спальник, застегнув молнию до самого подбородка. Но сейчас пекло так, как будто кто-то взял и подвесил уменьшенную в размерах копию солнца на тонкой веревочке прямо над их палаткой. Пальцы по привычке тянутся к телефону, упавшему за край матраса. На экране пусто: интернета по-прежнему нет. Хотя, Минхо уверен, что Хенджин уже успел закидать его сотней сообщений по одному слову. Взгляд цепляется за выученную наизусть фотографию на заставке — телефон блокируется. Он разминает затекшие ноги, снимает маску для сна, щурясь от яркого света, и перекатывается на правый бок, практически нос к носу сталкиваясь с Джисоном. Тот еще спит, укутавшись в плед вместо спального мешка. Бледно-розовые губы приоткрыты, на голове разворошенное соломенное гнездо: как и всегда лег, не высушив волосы до конца. Спящий Джисон — абсолютная противоположность тому яркому и живому сгустку энергии, которым он является в жизни. Безмятежный, домашний. В голову Минхо приходят именно такие ассоциации. И только сейчас на него обрушивается осознание: он никогда не сможет думать о нем плохо, никогда не будет его ненавидеть. В этом и заключается главная проблема. Наверное, приставь Джисон дуло пистолета к его виску, Минхо бы все равно продолжал утверждать, что он хороший человек и делает это не по своей воле. Привязанность в действительности ужасная вещь. За пределами палатки слышатся тихие переговоры проснувшихся и злобные причитания профессора Чхве. Судя по оглушающему крику, он роняет целую охапку поленьев себе на ногу. Птицы заливаются бодрой трелью, жужжат проснувшиеся насекомые. Ресницы Джисона начинают дрожать, между бровей появляется небольшая хмурая складка. Он недовольно мычит и открывает заспанные, слегка припухшие глаза. Минхо тут же принимает сидячее положение, поворачиваясь к нему спиной. Не хватало еще, чтобы Джисон думал, что он рассматривает его под шумок. — Доброе утро. — Утро, — сухо отвечает Минхо. Охрипший после сна голос Джисона вызывает очень странную реакцию в организме: по спине ползут мурашки. Жуть. Как можно скорее собрав все необходимое для душа, он дергает язычок молнии, вылезая на свежий воздух. Минхо не хочет вспоминать прошлую ночь и проявленную слабость. Выглядеть уязвимым для него — хуже всякого унижения. А выглядеть таким перед Джисоном — тем более. Эта позиция вовсе не означала, что никто никогда не видел его слез, всякое бывало. Однако, достигнув сознательного возраста, он привык справляться со всем в одиночку. Все радости и печали были лишь его достижением, либо упущением. Хенджин, несомненно, обо всем узнавал самым первым и мог за него искренне порадоваться или же откровенно осудить с присущим ему драматизмом, однако тот огонек сплочения, который искрился и мерцал в Минхо раньше, уже давно погас. Возле ряда раковин стоит взлохмаченный Чанбин с полотенцем на плече и зубной щеткой во рту. Они здороваются кивком головы, Минхо проходит в соседнее помещение с общими душевыми, отделенными друг от друга перегородками из матового стекла. Он только проснулся, а уже хотел смыть с себя все то, что успело прилипнуть к коже. В особенности хотелось соскрести вчерашние слова Джисона, которые тонкой вязью отпечатались в районе сердца — эту часть Минхо трет мочалкой с особым остервенением. Скучал ли Джисон на самом деле? Или все его красноречивые речи, приправленные каплей алкоголя, не более чем красивая пустышка? Плацебо, которым Минхо пичкает себя изо дня в день в надежде на то, чего между ними априори не может быть? Сквозь шум воды, разбивающейся о плитку, доносятся чьи-то приглушенные голоса. Чанбин с кем-то здоровается, что-то говорит и смеется — наверное, с Уеном. Признаться, Минхо до сих пор не знает имен некоторых ребят, но сейчас это последняя по важности вещь, которая должна его беспокоить. Почетное первое место принадлежит одному конкретному человеку. Жаль, что не последнее. Минхо намыливает голову шампунем, когда слева открывается второй кран. На пол падает круглый колпачок, что-то хлюпает, гремит металлическая полка. Он поворачивает голову в сторону, но видит только расплывчатое бежевое пятно. Несложно догадаться, кого притащило вслед за ним. — Теперь будешь меня преследовать? — ему плевать, пришел Джисон в душ сознательно или чтобы его донимать. Факт остается фактом: они снова остались наедине в одном помещении, пускай и за разделяющей матовой стеной. — Я тебя не преследую, я хочу поговорить. Минхо чувствует, что еще чуть-чуть — и он взорвется от обиды. Не от злости, ненависти или чужой дотошности. Ему было по-человечески обидно, что Джисон не может смириться с его нежеланием поговорить, что он не может его послушать и спустя столько времени оставить наконец в покое. — Быстро забываешь о своих обещаниях, да? Нам не о чем разговаривать, Джисон. Ты можешь бегать за мной сколько угодно, мой ответ останется прежним. Минхо становится смешно от комичности происходящего: они стоят в душе, абсолютно нагие, и, даже не видя лиц друг друга, пытаются выяснить, нужно им говорить или нет. Цирк уехал, а они остались — два упертых дурака, не умеющих прислушиваться друг к другу и идти на уступки. — Я же не прошу тебя меня прощать, — Джисон продолжает стоять на своем, тон его голоса кажется уставшим. — Я просто хочу, чтобы ты меня выслушал и посмотрел на ситуацию не только со своей стороны. Может быть, тогда ты поймешь, что на деле все было не так. Смыв остатки пены с лица, Минхо выключает воду — Джисон по ту сторону стекла делает то же самое. Это снова происходит — его выводят на эмоции, в этот раз целенаправленно. Он поворачивается лицом к перегородке: ничего не видно, но чувство беззащитности продолжает ощутимо давить на плечи. — Все было не так? — на его губах появляется горькая улыбка. — Мой без пяти минут… — он осекается, произносить вслух то, что мучало его на протяжении этих лет, совершенно не хотелось. — Мой без пяти минут парень и самый родной человек не целовал другую на моих глазах? Он извинился, попытался объяснить ситуацию и никуда не пропадал, я правильно понял? — Минхо… — Джисон, — Минхо прислоняется лбом к прохладному стеклу, стараясь сохранять спокойствие. Ругаться — последнее, чего ему хотелось. — Я не злюсь на тебя. Если тебе так важно это услышать, я повторю: я на тебя не злюсь, — он поднимает голову, всматриваясь в нечеткий силуэт напротив. Джисон терпеливо ждет продолжения, словно чувствует: это не конец, дальше обязательно должно последовать то самое злополучное «но», которое все испортит. Он вытягивает руку, прикасаясь к перегородке ладонью. Минхо поддается какому-то внутреннему порыву и повторяет за ним, соединяя их пальцы. Пускай не кожа к коже, но по телу проносится предательская волна дрожи. Как же ему этого не хватало. — Я злюсь на себя, — сейчас, в наступившей тишине, когда все сказанное отскакивало от кафельных стен подобно мячику, эти слова звучат как вынесенный приговор. Приговор самому себе. — Я злюсь за то, что не могу тебя возненавидеть. За то, что не удаляю наши совместные фотографии, за то, что вспоминаю тебя каждый чертов день — тебя и все те глупые слова, которые ты мне говорил, — Джисон шмыгает носом: плачет. Явно не то, чего Минхо добивался. Он в последний раз двигает пальцами, фантомно сжимая его руку, и, набрав полные легкие воздуха, на одном дыхании произносит свою последнюю просьбу: — Отпусти меня, пожалуйста. И я отпущу тебя в ответ. Нам обоим нужно двигаться дальше, только уже друг без друга. Обернувшись в висящее на крючке полотенце, Минхо наскоро собирает оставшиеся вещи и сбегает: переоденется в туалете. Зубы можно почистить там же. После их разговора или, скорее, после его чистосердечной исповеди на душе остается неприятный осадок. Он не планировал заводить приватные беседы в душевой, куда в любой момент мог зайти кто-то из ребят. Заставлять Джисона плакать тоже не входило в его планы — так получилось. В их дружбе Минхо всегда был тем, кто слушает, а Джисон тем, кто говорит без остановки. Видимо, со временем что-то все же меняется. Когда он возвращается ко всем остальным, его отправляют собирать ветки и маленькие палочки для щепочницы, чтобы вскипятить воду на утренний кофе и чай в небольшой кастрюле. Минхо был только рад подвернувшейся возможности побыть наедине с собой хотя бы несколько минут. Он сворачивает в лес по ближайшей от костра тропинке, бездумно подбирая все, что попадается под ноги. По-варварски ломать ветки деревьев, наверное, все-таки не стоит. Вокруг кружат насекомые, сияющее сквозь кроны солнце припекает в затылок, ветер колышет изумрудные листья. Минхо погружается в мысли. Действительно ли он не хочет выслушать Джисона и узнать его версию произошедшего? Или вместо него говорит детское, глубоко укоренившееся разочарование? Он запутался сам в себе. Минхо чувствует, что внутри него разгорается огонь войны между здравым смыслом и искренней привязанностью к человеку, которому он был готов отдать целый мир и всего себя. Ошибки делают нас сильнее, но может ли одна и та же ошибка в конечном итоге стать чем-то хорошим? Чем-то, что принесет успокоение? Выбирать между сердцем и головой всегда сложно — Минхо заведомо проигрывает эту войну. Собранные ветки отправляются в печь-щепочницу вместе со скомканной газетой. Чиркает длинная спичка, зародившиеся языки огня с жадностью обхватывают собранное подношение, бесследно забирая его себе. Рядом с Джисоном Минхо горит почти так же. На большом костре уже шкварчит яичница и разогреваются вчерашние недоеденные стейки. Судя по серым лицам всех присутствующих, ночь прошла успешно. Один профессор Чхве был бодр как огурчик — ни тени усталости в глазах. Они завтракают в неестественной тишине под крики птиц и жужжание слетевшихся на еду ос и пчел. — Черен, неси фотокамеру, — профессор Чхве, вытерев блестящий от жира рот салфеткой, встает из-за стола и начинает их подгонять. — Сделаем фотокарточки сейчас: потом вас не заставишь. — Фотокамеру! — кто-то прыскает со смеху. — Профессор, вам сколько? Восемьдесят? — Проживешь с мое — не так запоешь, — он подталкивает их к костру, выстраивая полукругом. — Давайте-давайте, убрали кислые мины и сделали вид, что вы не вливали в себя литры алкоголя всю ночь, — после этой фразы Чанбин громко прочищает горло, кидая косой взгляд на Уена. — А то я вас не знаю. Подошедшая Черен (к слову, тоже изрядно помятая) останавливается в нескольких шагах от них с фотоаппаратом наготове, профессор Чхве становится в самый центр — почетное место для почетного человека — и приобнимает Джисона за плечи. Минхо презрительно фыркает: нашел любимчика. Фотоаппарат щелкает несколько раз, запечатляя их кислые мины, наверняка перекошенные от режущего глаза солнца. Они фотографируются еще в нескольких местах: напротив озера, в беседке, возле палаток. Кто-то просит сфотографироваться парочками, кто-то, наоборот, поодиночке. Минхо это не то чтобы интересовало. Вряд ли он когда-нибудь будет вспоминать об этой поездке с тянущей ностальгией в груди. Смотреть на то, как к Джисону подходит какая-то девушка — Соен? Сохен? — и просит сделать с ним фотографию на берегу озера, тоже не хочется. Минхо отворачивается и уходит к гамакам, занимая тот, на который падает больше тени от раскидистых деревьев. В гамаке напротив уже расположился профессор Чхве, с умным видом читающий какую-то книгу. И, как бы Минхо ни старался отвлечься, все его внимание все равно примагничивает к линии берега. Соен прижимается к Джисону, обнимая того за талию. Они улыбаются, что-то обговаривают и спустя несколько мгновений меняются местами: теперь обнимает Джисон, а Соен приставляет указательный палец к его щеке, прямо к месту крошечной родинки. Минхо стискивает зубы от неоправданной злости и, запрокинув голову назад, поднимает глаза к куполу голубого неба, со всех сторон обрамленному молодой листвой. Гамак легонько раскачивается из стороны в сторону. На душе становится совсем паршиво. — Что, оборванец, ревнуешь? — профессор Чхве загибает уголок книжной страницы и, сняв очки, протирает слезящиеся от яркого света глаза ребром ладони. — Вы о чем? — Минхо делает вид, будто не услышал, чтобы выиграть немного времени и подумать над ответом. — О твоем принце на белом коне. Джисон, да? Умный малый, умный, — профессор Чхве поворачивает голову к озеру, провожая взглядом мерцающую линию горизонта. — Думаешь, я не видел, как он на тебя смотрит? Минхо с досадой поджимает губы, прокручивая в памяти все случаи, когда Джисон смотрел на него с той эмоцией, которая, как ему казалось, называлась любовью — детской, наивной, в каком-то смысле благоговеющей. В эти моменты ему хотелось остановить время и вглядываться в его открытое лицо всю оставшуюся вечность. — Я его не ревную, он сделал мне больно, — Минхо не знает, зачем это говорит, зачем выворачивает душу наизнанку второй раз за день. Сегодняшнее утро и без того принесло много потрясений, еще несколько подобных разговоров — и он будет на грани нервного срыва. — Больно! — профессор Чхве наигранно хлопает себя по лбу, укоризненно качая головой. — Вас, молодежь, комар укусит и вы скажете — больно. Прощать всегда нелегко, странно, что вы еще не перебились, с вашими-то характерами, — он ставит ноги на землю, поворачиваясь к Минхо лицом. — Послушай меня, сынок. Простить — не значит вернуться. Ты можешь бегать от него сколько вздумается, от своей обиды все равно не убежишь. Отпусти сначала ее, и тебе станет легче. Минхо провожает остекленевшими взглядом мохнатого шмеля, собирающего пыльцу с одинокого цветка, растущего у корней дерева. В голове пусто. Он чувствует себя так, словно его пропустили через мясорубку несколько раз подряд; словно из него вынули сердце, обесточили и заставили жить дальше. — Я хочу его забыть, — едва шевеля губами признается он. — Хочу забыть и вернуть одновременно. Это вообще нормально? — Не нам судить о правильности этого мира, — профессор Чхве задумчиво чешет подбородок. — Ты хороший парень, Минхо. Поговори с ним, прислушайся к своим чувствам. Если он тебе дорог, он заслуживает второго шанса, как и любой другой человек, — Минхо молча наблюдает за тем, как он кряхтя поднимается на ноги, оттолкнувшись от скрипнувшего гамака. — Пойду-ка проверю Уена. Сдается мне, этот подлец снова шныряет по углам с сигаретой. Сказал же ему — нельзя здесь курить. Вот молодежь пошла, за вами глаз да глаз, сил моих не хватает, — сделав несколько шагов вперед, он оборачивается и, пригрозив пальцем, напоследок добавляет: — А ты подумай над моими словами. Минхо думает. Думает так долго, что совсем не замечает, как подкравшийся вечер опускает свои холодные ладони на глаза, укутывая в сумеречное одеяло. Как бы ему ни хотелось этого признавать: профессор Чхве был прав. Он может бегать от Джисона сколько угодно, но от этого ничего не изменится. Дыра в груди не зарастет сама по себе, детские обиды не растворятся в воздухе, его не потухающие чувства не завянут как цветы по осени. Он так и будет до конца жизни страдать от несбыточных надежд и сжирающих изнутри сожалений о том, что было не сделано и не произнесено вслух, пока окончательно не сойдет с ума. Минхо всегда думал, что чем меньше ты находишься рядом с человеком, тем реже ты о нем вспоминаешь. Он продумал все до мелочей, выучил расписание Джисона, чтобы не пересекаться с ним лишний раз, не появлялся в клубе по той же причине, всегда старался избегать кофеен и забегаловок рядом с кампусом, в которых неоднократно его встречал. Они как две параллельные прямые не могли пересечься по умолчанию — это аксиома. И все же пересеклись. В бесконечности, которую они по глупости друг другу пообещали. По глупости — действительно. Во всем виновата их глупость и эгоистичное желание не отпускать. Минхо даже не подозревал, что своими действиями делает только хуже. Он говорил самому себе: «Не думай о белом медведе», — и в конечном итоге не мог думать ни о чем другом. Джисон не был медведем, но ситуация была идентичной: Минхо не был в состоянии подавить любую касающуюся его мысль. Недостаточно одного единственного слова «забыть». Чем больше он повторял его в своей голове, тем сильнее хотелось помнить. Чтобы забыть по-настоящему, нужно отпустить, а чтобы отпустить — простить. Из этого порочного круга не было выхода. Остаток вечера проходит без происшествий в виде откровенных разговоров. Минхо пропускает ужин, отказывается от предложения Чанбина и других парней сыграть с ними в волейбол, ссылаясь на сильную головную боль. Второй день подряд не соглашается присоединиться к ночным посиделкам (скорее, к попойке) на берегу и как верный пес ждет возвращения Джисона, наивно предполагая, что тот снова захочет с ним поговорить, когда они останутся наедине. И если это действительно произойдет, Минхо прислушается к совету профессора Чхве и согласится — черт с ним. Но Джисон возвращается ближе к утру, когда на улице уже начинает светать. Он тихо расстегивает молнию, что-то берет и так же тихо уходит, не проронив ни слова. Первое, что приходит в голову Минхо: к Соен. Ему даже не нужно закрывать глаза, чтобы представить, чем они там могут заниматься; увиденное сегодняшним (уже вчерашним) утром на берегу только способствует полету его фантазии. Становится тошно — и от самого себя, и от подкидываемых воображением картинок и образов, где Джисон ее целует, приобнимает за талию, кладет руку на бедро и… Нет, Минхо запрещает себе думать о нем в таком ключе. Похоже, профессор Чхве был прав по всем аспектам: он пиздецки его ревнует. // Зеркальная поверхность воды сверкает и переливается серебром в лучах полуденного солнца. Слабые накатывающие волны ласкают песчаный берег. Раздается громкий всплеск и последующий нечеловеческий рев — на Минхо, сидящего у самой кромки, летит пара крупных брызг: стоящий по пояс в воде Чанбин перекинул Чонина через плечо, злорадно улыбаясь. Эти двое были первыми в очереди на то, чтобы поплавать, а теперь топтались на мелководье и бессмысленно обливали друг друга водой, жалуясь на то, какая она ледяная — людей, гениальнее их, Минхо вряд ли встречал. Рядом с ними на надувном фламинго плавает Сынмин, наблюдающий за происходящим с явным пренебрежением. На его лице в принципе редко можно было увидеть что-то другое. Профессор Чхве удовлетворенно храпит в своем излюбленном гамаке после сытного завтрака; переодетые в купальники Черен и Юна (Минхо услышал, как к ней обращались по имени сегодняшним утром) загорают на расстеленных полотенцах, о чем-то секретничая вполголоса. Уен не вылезает из своей палатки с самого утра — разве что в туалет проблеваться и пойти дальше вариться в духоте. Похоже, их вчерашнее слияние с природой снова прошло весьма весело. Где находятся все остальные, Минхо не имеет ни малейшего представления. Джисона он видел только за завтраком, и выглядел тот так, словно не спал целую ночь. Ему не хотелось додумывать причины, почему или из-за кого. Ревновать человека, с которым его на данный момент ничего не связывает, — дурацкая затея. Именно поэтому Минхо сидит на берегу и как полный придурок вертит головой по сторонам, высматривая Соен. Не находит. — Минхо, давай к нам! — отплывший на глубину Чанбин машет ему рукой. — Третий день тухнешь, все веселье пропускаешь, — в качестве подтверждения своих слов он хватает мельтешащего рядом Чонина за ногу — тот как поплавок уходит под воду и тут же выныривает, хватая ртом воздух. Минхо отрешенно ведет плечом: с таким весельем ему прямая дорога в гроб. — Я не умею плавать, — объясняет он. — Мы научим! — воодушевлению Чанбина нет предела. — Вон, Сынмин тебе отдаст розовую курицу, все равно он своей кислой физиономией весь кайф нам обламывает. Сынмин бьет ногой по воде — в Чанбина летит столп холодных брызг. Водная гладь вокруг них идет крупной рябью. — Отстаньте от него, — из-за спины слышится знакомый звонкий голос. — Вы его скорее утопите, а не научите плавать. Минхо оборачивается: с деревянной набережной спрыгивает Джисон в одних плавках и шлепках через палец. Обласканная солнцем бархатистая кожа кажется медовой — весь он буквально светится на солнце. Минхо старается не пялиться в открытую, но с тех времен, когда он видел его без майки, многое что поменялось. Нет, поменялось, наверное, абсолютно все. От прежнего щуплого и нескладного Джисона осталась разве что узкая талия, теперь контрастирующая с широкими окрепшими плечами. Минхо отводит взгляд в сторону, чувствуя, как теплеют кончики ушей. Если до этого смотреть на него было неприятно из-за старых воспоминаний, то сейчас было просто нельзя — нельзя идти на поводу у собственных чувств и физических потребностей. Джисон подходит к воде, окунает одну ногу и, зябко передернув плечами, делает несколько шагов назад: холодно. В такое время года вода еще не успевает хорошенько прогреться даже к обеду и, несмотря на наступившую жару, купаться было довольно рискованной затеей. — Джисон, идем хотя бы ты к нам! — никак не унимается Чанбин. — Водичка просто бомба, освежает! Я ставлю условие: либо ты, либо я учу плавать Минхо — у тебя есть ровно одна секунда на подумать. Джисон качает головой: если Чанбину что-то взбредет в голову, отвертеться не получится. Он семенит в самый конец короткого понтона, стараясь не поскользнуться, и, сбросив шлепки, с разбегу прыгает в воду, выныривая рядом с гогочущим Чанбином, в которого летит очередной фонтан. Детский сад. К их водной перепалке присоединяется Чонин — Чанбин обливает его с особым усердием. Даже ворчливый Сынмин подтаскивает фламинго поближе к эпицентру событий и в конечном итоге не удерживается на плаву и падает в воду прямо с головой. Его мокрые рыжие волосы теперь похожи на облезлый веник. Оживленные Черен и Юна начинают их подбадривать с берега, выкрикивая слова поддержки. Минхо кидает последний взгляд на широко улыбающегося Джисона: весь мокрый, искрящийся радостью, с липнущей ко лбу челкой, он напоминает ему того неугомонного мальчишку, с которым они плавали в речке на окраине города прямо под предостерегающим знаком «купание запрещено». Когда их глаза встречаются — фатально, как и всегда — Минхо, сам того не замечая, едва заметно тянет уголки губ вверх, безмолвно благодаря. Его робкая теплота в ответ на спасение. Услуга за услугу, даже если условия сделки не были оговорены. Думать, что Джисон залез в воду только ради него, — глупо. На самом деле все, связанное с Джисоном, граничит с глупостью и наивностью. Ситуация, в которую они сами себя загнали, не лишена парадоксальности, но легкий кивок головой и паутинка счастья вокруг светящихся глаз делают чуточку лучше. Освобождают. Минхо поднимается на ноги, отряхивая прилипшие к коже песчинки, и идет в сторону беседки и нескольких стоящих рядом мангалов: скоро обед, сегодня его очередь делать угли. После их молчаливой игры в гляделки на душе становится спокойнее и в то же время как-то по-особенному гадко. Из-за собственного противоречивого поведения хотелось забрести подальше в лес и, театрально схватившись за голову, начать вопить во всю глотку. Если у него не получилось искоренить все то, что он чувствовал к Джисону за такой достаточно большой промежуток времени, то сейчас это казалось и вовсе неосуществимым. Украсть звезду с неба проще, чем украсть ту, что за время их бездействия горела, росла, развивалась и, взорвавшись, превратилась в черную дыру прямо на радужке чужих глаз — наверное, поэтому смотреть в них было опасно. Еще одно доказательство тому, как мало нужно человеку, чтобы изменить свои взгляды. В случае Минхо нужно было лишь поговорить с профессором Чхве и посмотреть на ситуацию под другим углом. Впрочем, как его и просили — язык сценариев соблюден, все скрипты сработали, его влюбленность восстала из пепла под песнь ангелов и святых. Ожидаемого облегчения от констатации очевидного Минхо не испытывает. За сегодняшнее утро Джисон ни разу не уколол его излюбленным «давай поговорим». В какой-то момент Минхо даже начало казаться, что тот его намеренно избегает — очередная навязчивая мысль, от которой отделаться было труднее, чем от прилипшей к любимым джинсам жвачки. Было стыдно признаваться, но он в каком-то смысле привык, что за ним бегают и досаждают. Возможно, потому что эти стремления самым тончайшим образом приближали их друг к другу, нить за нитью восстанавливая утраченную связь. Ненависть, злость, агрессия, непринятие — это ведь тоже эмоции, а к эмоциям привыкаешь слишком быстро. От раскаленных углей исходит жар. Завершив свою часть работы, Минхо зовет уже обсохшего после купания Сынмина, чтобы тот начал нанизывать мясо на шампуры, а сам скрывается в тени у полюбившегося гамака, чтобы немного остыть — не от разведенного огня, а от обжигающих (скорее, сжигающих) мыслей. Как же легко он сдается. Минхо готов признаться хотя бы себе, что после душераздирающей беседы со стариной Чхве единственное, о чем он мог думать, — так это о том, как спровоцировать Джисона на разговор, от которого он самолично отрекался и бегал. Настоящая клоунада. Остаток дня пролетает до странного быстро. Минхо читает одолженный у профессора Чхве детектив от Франка Тилье — очень увлекательно, — соглашается на пляжный волейбол с парнями и даже не отказывается от сытного ужина в компании комаров и ночных мотыльков. С Джисоном они больше не контактируют, хотя в их случае постоянное переглядывание говорит громче сказанных слов. К концу дня Минхо настолько изматывается от демонстративной игры в молчанку, что уже сам готов выдернуть Джисона из-за стола и предложить переговорить с глазу на глаз. Но в таком случае это будет считаться камнем в огород своей же гордыни — он больше не собирается переступать через свои принципы. В беседке все снова разбились по группам: девушки собрались вокруг профессора Чхве, рассказывающего очередную жизненную историю (обязательно с серой моралью), компания из двух парней, чьих имен Минхо до сих пор не знал, забилась в самый угол, бросая заинтересованные взгляды на Соен и ее подружек-сплетниц. Выспавшийся за целый день и готовый к новым подвигам Уен набивает пузо уже остывшими остаткам обеденного шашлыка: ребрышки, которые они приготовили на ужин, разошлись слишком быстро. — Минхо, — сидящий справа Чанбин панибратски хлопает его ладонью по голому колену, привлекая внимание. — Ты же в курсе, что сегодня не отделаешься? Минхо отрывается от любования затухающим алым закатом и поворачивает голову. Заискивающий тон Чанбина не предвещает ничего хорошего. — Не отделаюсь от чего? — От того самого, — Чанбин многозначительно поднимает брови и косится в сторону песчаной косы на пляже: не хочет выкладывать все козыри перед вечно бдящим профессором Чхве. Сразу догадавшись, к чему тот клонит, Минхо картинно закатывает глаза: кажется, настала и его очередь слиться с природой. Несмотря на сведенное к нулю общение с Джисоном, сегодня его настроение наконец-то сдвинулось с отметки «хочется сдохнуть». И он не знал, были ли эти два факта как-то взаимосвязаны. А если и были, то Минхо готов стать самым депрессивным человеком на планете, лишь бы Джисон не переставал ему надоедать. — Хорошо, — легко соглашается он. Даже если Чанбин и удивляется такому быстрому ответу, он этого не показывает. Одобрительно потрепав Минхо за плечо, он бросает свое коронное: «Моя школа!» — и уходит переодеваться во что-нибудь потеплее. К позднему вечеру погода начинает заметно портиться: завтра обещают дождь. Минхо следует его примеру и бредет к своей палатке, отмахиваясь от слетевшихся на его голые ноги комаров. К тому моменту, как он возвращается в обнимку с пачкой чипсов, купленной еще в городе, в беседке никого нет, а профессор Чхве, похоже, уже ушел к себе в палатку. Со стороны озера дует холодный пронизывающий ветер, забирающийся за воротник свободной спортивной куртки. Небо посерело, бордовая лента заката спряталась за тяжелыми грозовыми тучами: через несколько часов небосвод расколется пополам. Минхо подходит к уже расположившимся на нескольких пледах ребятам и неловко топчется на месте, не зная куда приткнуться. Непринужденная беседа почему-то затихает. Обычно он не чувствует себя скованно в компании других людей, но все здесь собравшиеся — знакомые незнакомцы, с которыми он пересекался всего несколько раз за всю жизнь и общался лишь формально. — Падай рядом, чего застыл? — Чанбин хлопает по небольшому кусочку свободного пространства. Минхо протягивает ему чипсы, которые сбрасываются в общую кучу неполезной еды. — Что будешь пить? — Хочешь пиво? — жующий соленые орешки Чонин указывает подбородком на несколько стоящих с краю банок. Минхо качает головой: сегодня ему нужно что-то покрепче. Выбивать всю дурь из головы с помощью алкоголя — гиблое дело, он знает об этом не понаслышке. Как знает и то, что дурь, поселившаяся лично у него, не отступит без боя, сколько бы он в себя ни влил. Заметив его растерянность, Уен молча всовывает ему в руки ополовиненную бутылку рома, заговорщицки подмигивая. Стеклянная бутылка, изнутри горящая янтарем, вертится в руках несколько раз — вроде не самый дешевый. Пить он не умеет, поэтому всегда старается прикинуть по внешнему виду алкоголя, насколько плохо ему будет на следующий день, но в приглушенном свечении, исходящем от фонарей у деревянного настила, ничего толком не разобрать. Плевать. Дареному коню в зубы не смотрят; в его случае опция выбора отсутствует по умолчанию. Пластиковый стаканчик наполняется жидкими рубинами — истинная драгоценность на сегодняшний вечер. Минхо принюхивается: пряно, пахнет ванильной шоколадкой и корицей. Взгляд моментально цепляется за человека, который неуклонно ассоциируется с этими ароматами. Джисон сидит практически напротив, рядом с липнущей к его плечу Соен в неизменном обществе подружек. Пригрела местечко. Его глаза сияют словно два черных агата с мерцающей посередине звездной колыбелью. Минхо еще не выпил, но с уверенностью может забрать свои слова обратно: вот она — настоящая драгоценность. — Минхо, первый тост за тебя, — Чанбин поднимает свою бутылку пива. — С боевым крещением! — все дружно чокаются, стекло звенит о стекло, стаканы шуршат и сминаются. Языка касается огонь. Он тонкой струйкой разливается по пищеводу и концентрированным теплом оседает в районе желудка. Поморщившись, Минхо вытирает губы тыльной стороной ладони: на вкус — редкостная гадость. — Кстати, Уен, — обращается к тому Сухо, парень, который разжигал костер с Чанбином в самый первый день. — Что ты вчера пил, что тебя так сильно полоскало? Уен хитро улыбается и берет в руки стоящую у ног Минхо бутылку, покачивая ту из стороны в сторону. Отлично. Возможно, ему все же стоило согласиться на пиво. Стаканы наполняются по второму кругу, не позволяя отголоскам внутреннего пламени потухнуть. Разговор завязывается сам по себе, однако Минхо в нем не участвует: ему нечем поддержать тему о прошлогоднем походе как минимум из-за того, что его там не было. Через какое-то время Чонин приносит гитару, начиная тихо бренчать незнакомую мелодию. Уен жалуется на то, что сегодня, во время его сонного марафона, кто-то нагло украл его любимые трусы с натянутой между деревьями бельевой веревки — никто, конечно же, не сознается. Сынмин, привстав на коленях, пародирует унылые причитания профессора Чхве, Черен жалуется всем на свой сломанный под корень ноготь — настоящая трагедия. Медленно перетекающий в ночь вечер наполняется бессмысленными разговорами и перемыванием косточек всем знакомым и незнакомым людям из университета. Каждый пытается вставить свое слово, друг друга перекричать и отстоять свою точку зрения. Минхо понимает одну вещь: ему определенно не импонирует такое времяпрепровождение, свои мысли он предпочитает держать при себе. С каждым выпитым стаканом кусачие объятия ледяного ветра становятся все больше похожими на летний бриз. Подушечки пальцев приятно покалывает, движения плывут, голоса вокруг кажутся приглушенными, словно доносящимися из-под толщи воды. Соен, засмеявшись с брошенной Чанбином шутки, опасно наклоняется вперед и в последний момент цепляется за плечи Джисона, прижавшись к его боку еще плотнее. Минхо наблюдает за этой картиной с каменным лицом, стараясь контролировать эмоции настолько, насколько это возможно, будучи под градусом. Когда он переводит взгляд на Джисона, тот уже смотрит на него в ответ. То ли из-за алкоголя, то ли из-за того, что он чувствует прикованное к себе внимание Соен, Минхо без зазрения совести начинает его разглядывать: открытое лицо, ровный нос, слегка осоловевшие глаза, поблескивающие от недавно выпитого алкоголя губы. Если Минхо думал, что в таком состоянии он хотя бы на время забудет о существовании Джисона, то он глубоко ошибался: Джисон для его опьяневшего мозга сейчас становится центром мироздания. Пора закругляться, пока не стало еще хуже. Поднявшись на ноги, Минхо сразу же понимает, что слегка перебрал — мир вокруг начинает раскачиваться из стороны в сторону. Вывод за сегодняшний вечер: Уену и его адскому рому доверять нельзя. Сунув руки в карманы куртки, он идет к освещенному деревянному настилу в сторону расставленных палаток. — Ты куда? — кричит ему вслед Чанбин. — Скоро вернусь, — Минхо не вернется: он сходит в туалет, примет душ и постарается лечь спать до возвращения Джисона. Так будет лучше. Сгустившаяся вокруг палаток темнота больше не пугает. Он добирается до туалета без происшествий: постоянно горящая над дверью лампочка служит путеводной звездой. Сделав свои дела, Минхо тщательно моет руки и наскоро умывается ледяной водой, чтобы немного прийти в себя. Улица встречает ночной свежестью и горячими руками, пригвождающими к стене. — Я не могу тебя отпустить, даже не проси, — в свете тусклой лампы взгляд Джисона кажется бесноватым. Безумным. Пришел по его душу. — Давай поговорим. Минхо не сразу понимает, что происходит. Отдельные слова будто бы приобретают физическую форму и кружат прямо перед глазами на крошечных бумажных крылышках, но не складываются в членораздельные предложения. — Что? — Поговори со мной, — повторяет Джисон. — Пожалуйста. Во рту пересыхает. Минхо смотрит на него — так близко. Если наклониться, они столкнутся носами. От Джисона пахнет шоколадом, и непонятно, виной тому выпитый ром или он по умолчанию пропитан этим запахом. Прядка волос шевелится на поднявшемся ветру, ресницы подрагивают в ожидании ответа. — Мы оба пьяные, — Минхо аккуратно высвобождает руку из слабого кольца пальцев. — Не думаю, что это хорошая идея. — На сколько ты пьян по шкале от одного до десяти? Вопрос опасный, и не потому что от него веет провокацией, а потому что Минхо отлично знает самого себя: он не сможет отказаться от Джисона в таком состоянии. У каждого человека разная реакция на алкоголь: кто-то чувствует прилив энергии, у кого-то возрастает сексуальное желание, кто-то вспоминает все самое плохое и начинает бесконтрольно рыдать. Однако случай Минхо особенный: алкоголь делает из него человека, желающего почувствовать хоть каплю любви и заботы. И он прекрасно помнит, как Джисон умеет заботиться — во всяком случае, как он умел заботиться о нем раньше. — Три, — он лжет, по собственным ощущениям здесь должна быть твердая шестерка, грань, переступив которую он больше не сможет себя контролировать. Минхо переживает не за сам разговор — черт с ним, — а скорее за то, какие глупости может натворить его пьяная личность и как сильно он будет себя ненавидеть впоследствии. — Видишь, ты вполне себе можешь вести конструктивный диалог, — в глазах Джисона загорается робкая надежда. Минхо ничего не стоит ее затушить: задуть колючим холодом, затоптать нежеланием. Он мог его оттолкнуть, мог показать свою самую отвратительную сторону, но это будет неправильно по отношению к Джисону. В его жизни было много принятых решений. Какие-то он делал поспешно, набивая шишки; какие-то долго обдумывал и не осмеливался сделать первый шаг. И лишь несколько раз он останавливался на правильном выборе. Все, что касается Джисона, правильное априори. Слова. Это всего лишь слова. Слова ранят, калечат, убивают — сожаления о несказанном делают еще больнее. Он готов, теперь он окончательно готов поставить этой истории точку. — Ладно, давай поговорим. Наверное, это — начало конца. Минхо принимает свое поражение с гордо поднятой головой, чувствуя, как выстроенная вокруг стена кирпичик за кирпичиком начинает постепенно осыпаться прямо у него на глазах. Джисон снова берет его за руку — бережно, нежно — и уводит в сторону понатыканных домиков, петляя между горящими огнями-палочками. В месте соприкосновения их рук кожа полыхает: точно из-за выпитого. Джисон приводит его в самый конец туристической базы к одинокой деревянной скамейке, вмонтированной в песчаный грунт. Какое-то время они молчат, подняв головы вверх. Густые тучи висят настолько низко, что, казалось, вот-вот дотронутся до их макушек. На небе нет ни одной звезды: Джисон бессовестно собрал их в свои ладони и самостоятельно развесил у себя в глазах — ярый собственник. Грозовой ветер поднимает песок под ногами, треплет пышную листву и тревожит неспокойную воду, разбивающуюся о берег. Совсем скоро пойдет дождь. — Прости, — спустя несколько долгих минут начинает Джисон: волнуется, это видно невооруженным глазом. За столько лет дружбы Минхо успел выучить его целиком. — Это все, что ты хотел мне сказать? — Нет, — Джисон нервно чешет затылок. — Конечно нет. Просто не знаю, с чего начать. Минхо вздыхает, чувствуя острую нужду прояснить одну вещь снова. Он может съязвить, может выплюнуть злое: «Начни с момента, когда ты меня предал и оставил совершенно одного», — может развернуться и уйти. Предательство — вещь субъективная. Существуют общие нормы, общие понятия и вещи, нарушив которые человек будет считаться предателем. Но случившееся между ними — абсолютно диаметральная ситуация, исключение из правил. Они ничем не были друг другу обязаны и не состояли в отношениях, их связывала лишь дружба и неозвученные чувства, которые вот-вот должны были перерасти во что-то большее: по крайней мере, Минхо на это рассчитывал. Джисон его не предавал в романтическом плане; в дружеском — возможно, и в этом главная загвоздка. Они ничего не обговаривали, не делали публичных заявлений, не признавались друг другу в любви до гроба. Сказанное Минхо днем ранее, его фраза про парня в каком-то смысле была ошибкой: ему не стоило делать поспешных выводов по одному поведению и собственным доводам. Теперь ему было нечем крыть и защищаться, этот суд он заведомо проиграл самому себе. — Я ведь уже говорил тебе, что не держу на тебя обиду, — он старается говорить как можно более внятно, разжевывая каждое слово. — Ты не должен просить прощения у меня настоящего. В этих словах нуждался тот Минхо, которого ты оставил без объяснений. — Я не хотел делать тебе больно, — на лице Джисона — гримаса искреннего раскаяния. — Мне было больно. Признаться в этом вот так — глаза в глаза — оказалось проще, чем представлялось в мыслях. Одно слово не могло вобрать в себя все, что он чувствовал в тот день, момент, секунду. Минхо было не просто больно: поступок Джисона его уничтожил. Это так глупо, когда в вашу дружбу вклинивается третий лишний — еще и девчонка — и все летит коту под хвост. Женщина на корабле — к беде. Шуточное утверждение, оказавшееся правдивым. Ее звали Сохи: мягкие черты лица, твердая личность. Ни он, ни Джисон сами не поняли, как приняли ее в свою исключительно пацанскую компанию. В один момент они обедали в школьной столовой, сидя за одним столом, а в другой — уже пускали ее в обустроенный отцовский гараж, где проводили бо́льшую часть времени после занятий. Минхо много об этом думал, отматывал время назад и вспоминал, что и в какой момент могло пойти не так и почему на выпускном вечере Джисона целовала Сохи, а не он. Но ни к чему толковому так и не пришел. Вскоре они начали встречаться — на самом деле уже встречались, просто Минхо об этом не поставили в известность. Последующие несколько месяцев были адом на Земле; Минхо не знал, что можно чувствовать себя настолько паршиво. Однако сейчас, оглядываясь на произошедшее через призму двух прожитых лет, он понимает, что его поведение было не глупее поведения Джисона, который исчез со всех радаров, так ничего и не объяснив. И вот они пытаются расставить канувшие в лету точки над «i», вороша ситуацию, которая очевидно ранит их обоих в равной степени — немыслимо. — Расскажешь, как поживает Сохи? — Минхо зарекался больше никогда не произносить ее имя вслух, но ситуация того требует. — Сколько вы уже вместе? Два года? В глазах Джисона — океан боли, готовый выйти из берегов. Это неправильно. Испытывать его терпение — неправильно. В Минхо скопилось слишком много яда и обиды, которые становилось практически невозможно удержать в себе, особенно под влиянием алкоголя. Это открытая манипуляция, и Джисон прекрасно ее считывает. Люди злые создания. Всегда наживаются на чужой боли, пользуясь малейшей возможностью уколоть и посильнее задеть за живое. Минхо не был таким человеком, и за сказанное сразу становится стыдно. — Иногда мне кажется, что я совершенно тебя не знаю, — Джисон криво улыбается лишь одним уголком рта. — Мы расстались тем летом, через месяц после выпускного. Я хотел поговорить с тобой еще тогда, но боялся, что ты не захочешь меня слушать. Для Минхо это не было новостью: он следил за инстаграмом Сохи даже после всего, что произошло. Та удалила все совместные фотографии и закрыла профиль — на этом его слежка закончилась. — Не сошлись характерами? — Прекрати, — Джисон хмурит брови, словно ему самому было неприятно вспоминать все, связанное с их бывшей подругой. — Я думал, ты уже и сам догадался, в чем причина. — Нет, — Минхо качает головой. — До сих пор не понимаю сути этого разговора. Джисон набирает побольше воздуха в легкие, этот звук тонет в далеком рокоте грома. Вот он — момент, когда вся правда всплывет наружу. — Наверное, когда мы начали с ней общаться, я почувствовал, что это моя возможность доказать самому себе, что я нормальный, — он делает небольшую паузу, обдумывая каждое последующее слово. — Что я не сошел с ума и ничего не испытываю к своему лучшему другу. — Вот оно как, — глаза начинает щипать, Минхо явно переоценил свои силы и возможности. Этот разговор не из легких: Джисон обещал объяснить ситуацию, а не признаваться в чувствах двухлетней давности. — Помнишь, мы целовались, — ему больно об этом вспоминать. — Ты меня поцеловал, а я тебе ответил. Думал, что для тебя это что-то значит. Дурак, правда? — Я был напуган, — нога Джисона начинает нервно трястись. — Я не понимал, что со мной происходит. Минхо, я… — И поэтому начал встречаться с ней за моей спиной? Зная, что я всегда тебя поддержу и помогу? — Минхо становится горько от собственных слов. — Я бы ждал тебя сколько нужно, Джисон. Сейчас меня обижает только то, что за годы общения ты этого так и не понял, — из-за облаков показывается треугольник растущей луны, белым пятном ложащийся на половину чужого лица. Джисон пристыженно опускает голову, играясь с ниткой на шве спортивных штанов. Слова льются сами по себе. — Ты мог рассказать мне все что угодно. Даже в дружеских отношениях принимают участие два человека, а ты просто взял и списал меня со счетов, хотя знал, что был мне особенно дорог. Минхо поднимается со скамейки, начиная ровнять песок вокруг. Глупо, как же глупо все вышло. У них могло быть все, о чем они только мечтали, но теперь между ними пропасть в два года и по шраму на сердце у каждого. Слова Джисона повторяются в голове без остановки: он к нему что-то испытывал. Минхо был в этом уверен в той же степени, что и в собственных чувствах. Однако прошло два года — целая вечность, которая могла все поменять. Само понимание того, что Джисон расценивал его только как друга (в которого был, черт возьми, влюблен) и в конечном итоге выбрал Сохи (с которой был едва ли знаком) резало по живому. Если на тот момент Джисон испытывал к нему чувства, то что он чувствовал к ней? Было ли это желанием усидеть на двух стульях или простая неопределенность, вызванная страхом перед своей же природой? — Она тебе нравилась? — вопрос, мучивший его на протяжении двух лет, повисает в воздухе на невидимом шнурке. Он не смотрит на Джисона, повернувшись к черной воде, но может явственно представить выражение растерянности, застывшее на его лице. — Никогда, — ответ приходит незамедлительно. Небо разрезает сверкающей паутиной, первые крупные капли дождя касаются земли, со стороны их поляны эхо приносит чей-то писклявый крик. Минхо подходит к Джисону, останавливаясь напротив. — Ты трус, Хан Джисон. И не мне тебе об этом говорить, ты сам все прекрасно понимаешь, — по щеке ползет прозрачная дождевая бусина. Соленая. — Спокойной ночи. Минхо поспешно удаляется по деревянному настилу, скрываясь в ночи. Джисон окликает его несколько раз, но его голос теряется в шелесте поскрипывающих крон деревьев и шуме пока что слабого дождя. Никогда, никогда, никогда. Она мне не нравилась. Я был напуган. Прости. Это какое-то безумие. Минхо не идет спать, не идет мыться, не возвращается на берег к остальным ребятам — едва ли в таком состоянии он мог сделать хоть что-то из вышеперечисленного. Он целенаправленно шагает к главному зданию, крепко сжимая телефон в кармане куртки. Если он сейчас не поговорит с Хенджином, то точно сойдет с ума. Ему нужен словесный пендель, мнение со стороны и хоть какой-нибудь совет, потому что впервые в жизни он считает ситуацию безвыходной. Он садится на сырую холодную землю под небольшим козырьком. На экране — их с Джисоном фотография, далекий отголосок прошлого, его вечная головная боль; в правом углу две палочки связи — пойдет. Минхо выбирает один из немногих избранных контактов и ждет несколько мучительно долгих гудков, бесконтрольно сдирая тонкую кожицу на губах. — Я думал ты сдох, — отличное приветствие. — Лучше бы сдох, — услышав голос друга, он выдыхает с облегчением. — Что-то случилось? — телефонный разговор не передает весь спектр эмоций в полной мере, но в чужой интонации ощутимо проскальзывает волнение. — Я проебался, Хенджин, — Минхо нажимает кнопку громкой связи, откладывая телефон на землю, и облокачивается на грязную стену, закрыв лицо руками. — Проебался по всем фронтам. Мы поговорили с Джисоном. — Я тебя слышу через жопу. Что ты сделал с Джисоном? — Проебался. Накосячил. Сотворил хуйню. Я сейчас не в настроении подбирать синонимы. Некоторое время на том конце трубки висит тишина. Минхо понимает: Хенджин обо всем догадался. Он всегда умел читать его как открытую книгу. — Вы с ним поговорили? — Минхо кивает, забыв, что Хенджин его не видит. По всей видимости, тот расценивает его молчание за утвердительный ответ. — Это было очевидно. Ты бы не смог от него бегать в замкнутом пространстве, — снова тишина, какой-то шорох и тяжелый вздох. — О чем говорили? — Сохи ему не нравилась. Он встречался с ней, чтобы… — Минхо замолкает, не зная, как закончить фразу. Этот разговор вызывает в нем желание смеяться: они и правда обсуждают то, что уже никак не изменить и не вернуть. — Он встречался с ней, чтобы разобраться в своих чувствах ко мне. Что-то вроде того. — Вроде того? — Блять, Хенджин, я не знаю, — Минхо срывается на крик и тут же добавляет: — Прости. Я его не дослушал и ушел позвонить тебе. — Истеричка. — Кто бы говорил, — на губах расцветает тусклая улыбка. В этом и заключалась вся суть их дружбы: накричать друг на друга, излить душу и плакаться в плечо до тех пор, пока не отпустит. — Что мне делать? — Минхо, — Хенджин снова выдерживает многозначительную паузу, и хоть Минхо его не видит, он уверен: выражение его лица сейчас в точности как у человека, съевшего целый лимон. Такое же кислое и заебанное. Возможно, капельку разочарованное. — Я не могу решать за тебя. Чего ты хочешь сам? Небо раскалывается пополам, а Минхо раскалывается изнутри. За сплошной стеной воды больше ничего не видно. Границы видимого стираются и смазываются, превращаясь в белый шум. Чего он хочет? Такой странный вопрос. Ответ плавает на поверхности — возможно, в набежавшей луже или в море слез, скопившемся под веками. Он где-то совсем рядом, где-то внутри, шитый красной нитью. — Я не знаю, Хенджин, — его. — Не знаю, — он хочет его. Просто хочет быть рядом. Хочет слышать его смех, смотреть на его улыбку — такую заразительную и широкую, что видны десны, — хочет снова держать его теплую ладонь в своей, целовать сбитые в кровь колени и постоянно обветренные губы, обнимать долго-долго, шептать глупости о бесконечности, говорить часами напролет, шуточно надоедать ему днем и жарко любить ночью. Он хочет ощутить то детское чувство волшебства и первой влюбленности, с которым Джисон его познакомил. Минхо хочет вернуться в весну. — Скажи ему об этом, — Хенджин сразу понимает, что за его «не знаю» стоит нечто большее. — Не мучай ни себя, ни его. Я уверен, что Джисон бы не стал за тобой бегать просто так. У вас до сих пор все взаимно, но ты не хочешь в это верить. Минхо кивает, звонок завершается. По щекам струится вода: неужели протекает крыша?.. Он поднимается с холодной земли и не может найти в себе силы сдвинуться с места. Разговор с Хенджином помог очень криво: Минхо думал, что тот на него накричит и скажет жить настоящим, а не прошлым. Скажет забыть Джисона и наконец-то двигаться дальше. То, что он услышал, не совсем оправдало его ожидания. Признаться в чувствах? Сдаться после стольких лет борьбы с самим собой? Добровольно впустить в свою жизнь человека, которого он пытался возненавидеть всей душой? Пытался — не вышло. Джисон всегда был его слабым местом. Он хочет его вернуть, но боится столкнуться лицом к лицу со своими внутренними страхами и снова стать уязвимым. Наверное, такая у него судьба: наступать на одни и те же грабли. Загадывать только его на все падающие звезды и выпавшие ресницы. Возможно, Вселенная просто издевается, связывая их по рукам и ногам. За их нездоровым магнетизмом друг к другу должна быть какая-то подоплека; что-то очевидно непростое и выходящее за рамки. Минхо не знает. Однако то, что он чувствует к Джисону, всегда стояло на порядок выше чувств к другим. За несколько минут пути до палатки он промокает насквозь. Несмотря на это, дождь исцеляет, превращая его в абсолютно пустую и чистую оболочку. Внутри никого нет. Минхо собирает сухие вещи, оборачивает их в полотенце, чтобы не намокли, и идет в душ, греясь под горячим напором воды хороших двадцать минут. От алкоголя не осталось и следа: такое чувство, что из-за эмоционального напряжения во время разговора Минхо протрезвел буквально по щелчку пальцев. Когда он возвращается, Джисон лежит на спине и смотрит на горящую под потолком лампу. Они ничего друг другу не говорят. Минхо молча залезает в спальник, поправляет небольшую подушку и долго ворочается на поскрипывающем матрасе, пытаясь улечься поудобнее. Тишина между ними пугающая. Звенящая. По палатке ритмично барабанит дождь, шуршит листва, гнущиеся ветки царапают непромокаемую ткань. Совсем близко раздается раскат грома — через мгновение небо освещает яркая молния. — Ты убежал, — тихий голос Джисона разрезает вязкую тишину. — На твоем месте я бы поступил так же. Просто хочу, чтобы ты услышал то, что я так и не успел сказать, — Минхо гулко сглатывает, чувствуя, как сердце начинает разгонять кровь быстрее. — Я всегда думал только о тебе. И продолжаю думать. Знаю, что это глупо — рассчитывать на взаимность после всего, что я сделал и наговорил, но такой вот я, не могу держать все в себе. Я пойму, если ты разозлишься, пошлешь, ударишь — я этого заслужил. Но мне правда, правда тебя не хватало все это время. — Замолчи, — Минхо переворачивается на другой бок, подтягивая ноги к груди. Джисон по-прежнему смотрит в потолок, где скатывающиеся капли дождя играют в догонялки. — Не говори так, чувства нельзя осуждать. — Мне так обидно из-за упущенного времени, — Джисон тоже поворачивается к нему лицом, их глаза тут же находят друг друга. — Но еще больше я обижен на себя за то, что не поговорил с тобой тогда и сделал все по-своему. Оглушительный грохот грома заставляет вздрогнуть. Ветер бьется о стенки, тормоша натянутую ткань. Джисон затихает и, сильно зажмурившись, сжимается в клубок. — Все еще боишься? — несмотря на все сказанное, Минхо с беспокойством вглядывается в его побледневшее от липкого страха лицо и, следуя старым рефлексам, сразу же кладет ладонь ему на плечо, пугаясь собственных действий. Раньше, когда они были совсем детьми, в особенно страшные и темные летние грозовые ночи они забирались под одеяло с головой и говорили-говорили-говорили, лишь бы не слышать, как содрогается земля за окном. Минхо всегда пытался его оберегать — возможно, поэтому их эмоциональная связь настолько крепкая. — С тобой не так страшно, — Джисон приоткрывает глаза и произносит это так тихо, словно не хочет быть услышанным. Тем не менее Минхо слышит. Слышит до невозможного родные и теплые слова, из-за которых безбожно тает сердце и внутри все переворачивается. Одна фраза. Одна чертова фраза, вдыхающая в него жизнь. Джисон мог повзрослеть, вытянуться, возмужать, стать шире в плечах, но глаза у него остались прежние — ребяческие, — смотрящие на него с позабытой эмоцией. Минхо плавится. Мощная броня, в которой он прятался все это время, медленно расходится по швам, оголяя душу. Ему страшно в это верить. Он понял, что у Джисона остались чувства: тот буквально заявил об этом вслух, но верить отчего-то по-прежнему не получается. Все подходящие слова застревают в горле. Джисон приподнимается и щелкает лампой — палатка заполняется темнотой. Вещи, которые они обсуждают, слишком личные. Темнота только добавляет интимности: ночью все всегда ощущается по-другому. — Чисто теоретически, — Джисон нерешительно накрывает его руку на своем плече. — Чисто теоретически, если я попрошу дать мне еще один шанс, что ты ответишь? — Чисто теоретически? Минхо задерживает дыхание. Джисон утвердительно мычит, с невообразимой нежностью поглаживая выступающую косточку на его запястье. Хенджин был прав: он не сможет от него отказаться, не сможет их обоих мучить, не сможет упустить очередную и наверняка последнюю возможность быть рядом. Люди — злые создания, но даже злые создания хотят любить и быть любимы. Минхо не сдается — по крайней мере, он продолжает уверять себя в этом снова и снова. Он просто принимает судьбу такой, какая она есть, идя навстречу своему счастью. — Чисто теоретически, еще один шанс заслуживаешь не ты, Джисон, — Минхо делает паузу, невероятно жалея, что в темноте не может видеть его лица. Джисон терпеливо ждет, внимательно внимая каждому слову. — Его заслуживаем мы. Судорожный выдох — тихое «спасибо» повисает в воздухе. Точка поставлена, соль на щеках превратилась в пыль — все это в прошлом. Однако они — синоним к будущему.