Ужин

Есть на кровати — верх неопрятности, но когда ты оказываешься зажат между ней и стеной крепкими объятиями и лежащим поверх груди телом, то выбора не остается. Пропустить общий ужин — обычное дело, особенно когда ты не очень-то глубоко социальный человек, готовый тянуть разговор о погоде с кем попало, при этом еще и умудряясь есть что-то отвратительно пресное. Лючино не настаивает на необходимости пичкать себя помоями из столовой, а Эдгар имеет с этого непосредственную выгоду, разлеживаясь на едва ли прикрытой рубашкой груди дольше положенного. Стащенная у неопределенного охотника гроздь винограда разложена в глубокой тарелке, стоящей на тумбе у кровати. Лениво отрывая по одной ягоде, Дирузе закидывает их себе в рот, с хрустом раскусывая тонкую оболочку острыми клыками. Таким не наешься, но побаловать себя просто за факт своего существования не то, что можно, а даже нужно; в их условиях вообще стоит проживать каждый день так, будто он последний. — Я ем, Эдгар, — он пытается отвернуть голову от Вальдена, в очередной раз придвигающегося ближе и требующего очередного поцелуя сию секунду, не давая Лючино даже прожевать, заставляя говорить с набитым ртом, — И я не собираюсь прерываться ради иррациональной тактильности. — Я тоже, — Эдгар ловко выуживает из поднятой руки Дирузе еще одну ягоду, быстро закидывая себе в рот и глотая практически не жуя, — Просто рассчитываю на десерт. Лючино прекрасно знает, что если Эдгар хочет — Эдгар берет, потому что избалованным безбедным детством юношам отказы что горох об стену. И Дирузе остается только звонко цокнуть языком, прежде чем он оторвет себе еще одну ягоду, лишенный предыдущей. Художник же, несмотря на то, что весит не так много и занимает всего ничего места, все равно становится той еще занозой, стоит ему только открыть рот и заерзать прямо перед лицом Лючино. Тонкие цепкие пальцы Эдгара ловко перебирают пуговицы не своей рубахи, одна за другой расстегивая то небольшое количество оставшихся. Его взгляд даже не опущен ниже глаз Дирузе, а по лицу и вовсе не скажешь, что он занимается подобными вещами прямо во время импровизированного ужина. — Виноград — это не полноценный прием пищи, после такого десерт не полагается. Разве что диабет или гастрит, — ворчание Лючино — услада и ответная заноза для Эдгара одновременно, и он закатывает глаза, под усталый вздох профессора распахивая его же рубашку, оголяя местами покрытую чешуей грудь. — Да какая разница, — он, привстав, упирается ладонями в грудную клетку Дирузе, и на момент останавливается, разглядывая открывшийся ему вид; задумчиво склоняет голову и смотрит за тем, как тот безразлично раскусывает очередную ягоду, оставляя на потрескавшихся губах отблески капель сока. От переноса веса в одну конкретную точку Лючино уже скоро становится тяжело дышать, и он, морщась, толкает Вальдена в запястья, но тот, как назло, только сильнее царапается коротко стриженными ногтями и наклоняется чуть ближе, — Я бы посоветовал тебе сперва поволноваться о собственном желудке, но тебе, вообще-то, не помешает начать с головы. Эдгар, нахмурившись, усмехается, словно крайне горд своим изречением, но Лючино, вопреки дразнящему, однако достаточно метко подмеченному факту, даже не злится на него за это; уголки рта кривятся в нечто, отдаленно напоминающем улыбку. Впрочем, Вальден уже даже не сморит. Отодвигаясь назад, скинув собственные ноги с кровати на пол, он укладывается на бок между ног профессора, и укладывает подбородок прямо на чужом паху. — Ради всего с-с-святого, Эдгар, — Лючино шипит раздраженно, явно удерживая себя от куда более изощренной брани — черты лица художника острые, и прикладывается он всем возможным весом. Вскидывая бровь, он наблюдает за Вальденом, но с места так и не двигается — выжидает чего-то, следя узкими зрачками за спешными, но аккуратными действиями, — Что ты... — Ужин себе сервирую, — огрызается Эдгар, всего за пару металлических щелчков отсоединяя лямки подтяжек от твидовых брюк. Лючино — чертов ученый, сошедший с ума ровно настолько же, насколько и сохранивший способность ясно мыслить и руководствоваться логикой и здравым смыслом, но даже так он не останавливает Эдгара от потенциально поспешных решений и глупых авантюр. Не всегда, но чаще всего; не в его компетенции брать на себя роль наставника или опекуна, чтобы учить кого-то жизни в таких ее аспектах, но вполне себе в его репертуаре не препятствовать собственному удовольствию, даже если его собираются доставлять подобным образом. Плыть по течению — не лучший вариант только когда на пути пороги; сейчас ему проще не ввязывать себя в бессмысленные конфликты о вреде ягод на ужин и секса за едой. Эдгар же, искренне ждавший морализаторства со стороны Дирузе, получает только содействие — Лючино сам приподнимает бедра, помогая скинуть с себя штаны вместе с нижним бельем до колен. Лицо Вальдена в этот момент, он готов поклясться, бесценно — полный недопонимания и, кажется, глубоко запрятанного в душе удивления и разочарования, он болезненно щипает профессора за бедро, заставляя того сдержанно дернуть ногой, едва задевая чужое плечо. — И ты так просто согласишься? — вопреки очевидному недовольству в голосе, его рука опускается на все еще мягкий член Дирузе, оглаживая его изящной ладонью; на удивление нежно для того, чтобы действительно злиться на партнера. Но Эдгар не был бы собой, если бы не сочетал в себе несочетаемое, как и Лючино не был бы собой, если бы его реакции можно было предугадать. — Если я буду сопротивляться, у тебя силёнок не хватит, — на злорадствующем лице мелькает широкая улыбка, а брови снисходительно приподнимаются, — Кто я такой, чтобы мешать тебе развлекаться? Смешок — всего-то защитная реакция. Пальцы задействованной руки дрогнули, но Эдгар не ретировался, на резком выдохе обдав дыханием оголенную плоть перед лицом. Если уж Лючино позволяет себе настолько самодовольные выражения, то он должен быть готов и к тому, что болезненная гордость Вальдена так просто этого мимо ушей не пропустит. И если уж Лючино думает, что язык подвешен лишь у него одного, то его еще ждет разочарование в ином. Но он знает. Как никто другой знает, что по-другому с Эдгаром не сработает. Начни потакать прихотям задаренного матушкой-природой мальчишки и получишь несамостоятельного паразита, неспособного на выход из зоны комфорта; подкинь ему поводов усомниться в себе, заставь его действовать на эмоциях — и получишь ту живую страсть в агрессии и любви, проявление которой — та еще роскошь, даже лучше любых десертов и винограда. Припав губами к плоскому животу, Эдгар оставляет поцелуй за поцелуем, словно стараясь переключить внимание Лючино на нежности, а после без предупреждений впивается зубами в торчащую тазовую кость, оставляя лишь легкое покраснение, но не прокусывая тонкую кожу вопреки возможности и желанию — предупреждение, но не полноценная месть. Дирузе тяжело вздыхает, длинным раздвоенным языком облизывая пересохшие губы, и с интересом наблюдает за тем, как художник, вновь не получивший желаемой реакции, трется щекой о его бедро. Ему придется постараться, чтобы получить желаемое. А чего желает Эдгар — вещь вполне очевидная, чуть ли не на лбу у него написанная. С каждым разом поцелуи становятся все влажнее, опускаются ниже и ниже, и даже не чередуются с укусами — бесполезная тактика, еще и марающая зубную эмаль. Чем больше миллиметров тела Лючино покрывает собой Эдгар, чем настойчивее он заявляет о себе, тем больше профессор, принимающий и ведущий одновременно, распластывается по подушкам, понимая, что не ошибался ни насчет своих методов, ни насчет Эдгара в целом. Ему нравится. Честно и искренне, но пока слишком рано для того, чтобы показывать это. Выражение лица остается спокойным, но в глазах блестят неприкрытые любопытство и жажда, подначивающие продолжать. И когда Вальден чувствует, как под его ладонью твердеет член Дирузе, он понимает, что еще немного, и Лючино вряд ли сможет удерживать свою однозначно лидерскую позицию. На лице не остается и следа слепой ярости, только азарт и принципиальная нужда в том, чтобы заставить Лючино озвучить все то, что обычно остается у него в мыслях. Заставить его перейти к прянику после кнута, заставить его показать свою слабость к приземленным удовольствиям... Не сдерживаясь от удовлетворенной положением дел ухмылки, Эдгар расщедривается и на легкий поцелуй в пульсирующую вену. Слегка высунутым кончиком языка он поддевает уздечку, придерживая пальцами член у основания, намеренно избегая большей стимуляции. Сделать все быстро — слишком просто, и потому дает он совсем мало, невесомо обхватывая губами только головку, и то ненадолго, лишь затем, чтобы вскоре выпустить изо рта, размазывая свою же слюну большим пальцем. Лючино уже не так легко дается небрежность в собственных действиях, и виноград из тарелки он берет слегка подрагивающей рукой, старательно делая не слишком заинтересованный вид, когда продолжает трапезу. Однако же, Эдгару этот театр одного актера ни к чему — он знает (догадывается, вообще-то, но так уверенно!), что надолго его не хватит, но все равно не может удержаться, дразняще выводя языком тонкую линию по всей длине. Лючино даже начинает свыкаться со своим положением; тело пробивает лёгкая блаженная дрожь, колени сгибаются по обе стороны от головы Вальдена. Тянущееся наслаждение, теплом разливающееся по телу, мешается с кислым ярким вкусом винограда во рту — не на удивление приятное сочетание одновременно двух смертных грехов; какая жалость, что он атеист. Пора бы признать, Эдгар может быть хорош не только в возне на холсте и провокационных попытках задеть за живое. С его-то упорством, извечными потугами прыгнуть выше головы и способностью быстро обучаться новому, он мог бы освоить столько действительно полезных вещей, но вместо этого выбирает самоутверждение через не самый для этого подходящий вид искусства. И, все же, преуспевает даже в нем. До чего же способный. Пытаясь поощрительно погладить того по волосам, позволяя себе слабину, Дирузе только-только тянет руку, как художник уже протестующие вертит головой, предупреждающе смыкая пальцы кольцом под головкой сильнее, почти болезненно. Не хочет. Не заслужил, не сейчас. Лючино непонимающе выдыхает на полустоне; ну, нет так нет. Уже в следующую секунду ладони Вальдена опускаются на мягкие ягодицы Лючино, сжимая и приподнимая, заставляя закинуть ноги себе на плечи. Эрегированный член прижимается к собственному животу, оставляя мокрое пятно естественной смазки, когда профессор, выгнув спину, (так и быть) повинуется. Совершенно лишенный стеснения из-за полной открытости перед Эдгаром и оставшийся без какой-либо стимуляции лишь на пару мгновений, вот-вот готовый в юношеском нетерпении подгонять художника, Дирузе, ему же на радость, внезапно давится воздухом, когда влажные прикосновения языка опускаются ниже, прямо к его анусу. Пришла очередь Лючино сталкиваться с неверным прогнозом чужих намерений. Он мог бы ожидать от Эдгара, отвращенно визжащем почти со всего даже из ряда вон не выходящего, практически чего угодно, но никак не настолько очевидного энтузиазма в вылизывании его задницы. — Уже не так брезглив, чистоплюй? — вопреки отчаянным попыткам профессора держать голос ровным, тот предательски дрожит, и Эдгару даже трудно злиться на очередной укол в свою сторону. От ответной колкости его удерживает, разве что, занятый другим рот, но никак не отсутствие идей или желания. Пятерней он сжимает чужой член, растягивая плавные движения настолько, насколько только возможно; до нервного стона приятно, до потряхивающихся бедер недостаточно. Дирузе наощупь находит тарелку, не в силах оторвать взгляд от Эдгара с такого ракурса, и чувствует, как язык без особого труда погружается глубже в него, мягко раздвигая и без того подготовленные стенки. Даже несмотря на то, что он уступает в размерах пальцам или члену, менее приятно от этого не становится; слишком уж необычные ощущения, слишком уж уникальная выходка со стороны Вальдена. Есть становится сложнее — насыщенный ягодный вкус на языке меркнет в сравнении с желанием получить еще хоть немного больше, дойти до пика, а челюсть немеет из-за открытого в стоне рта. Именно то, чего Эдгар ждал. Он не ускоряет темп, не достает или намеренно игнорирует самые чувствительные точки, и по-животному наслаждается невозможностью Лючино кончить. Каждый раз, когда он пытается подвинуться ближе, Вальден вжимается свободной рукой в упругую ягодицу, не давая двинуться с места вовсе, фиксируя на смятом одеяле ерзающее тело. Но Дирузе молчит. Душит его гордость, виноград или подступивший из-за перевозбуждения к горлу ком — Эдгара не интересует, покуда это находится вне его эгоцентричных прихотей. Большой палец массирует истекающую смазкой уретру, а язык надавливает на чувствительные стенки, заставляя их безнадежно сжиматься вокруг него. Голубоглазый взгляд буравит, словно в душу заглядывая, полуприкрытые глаза Дирузе, смотрящие куда-то мимо, в потолок, намерено игнорирующие. То, каким неприкрыто отчаянным и, вместе с этим, упорно надменным был он сейчас, устраивало Вальдена не на все сто. Болящая душа перфекциониста хочет большего, а не привыкший себя ограничивать художник все еще полон настойчивости. — Проси, — Эдгар звучит так серьезно и властно, словно в его руках чья-то жизнь, и это было бы смешно, если бы только Дирузе не был сосредоточен на совершенно другом. Настолько, что наконец готов отбросить притворное хладнокровие, но все еще не настолько, чтобы уподобляться молящему о большем извращенцу. — Прошу, — он распахивает глаза, встречаясь ими с Эдгаром, и узкие нечеловеческие зрачки сужаются почти что до ровных полос. Даже несмотря на практически болезненное желание кончить, даже несмотря на заплетающийся язык и сбитое дыхание, он все еще умудряется язвить, саркастично передразнивая Эдгара, но никак не действительно прося, как тому хотелось бы. — Я неясно выражаюсь? — он перестает двигать рукой вовсе, плотно окольцовывая член у самого основания. Бедра Лючино крупно дрожат, а сам он кое-как кривит губы в ухмылке; Вальден начинает закипать, не выдерживая всей этой инфантильной дурости Дирузе, и хмурится, тяжелым вздохом холодя разгоряченную кожу того. Он обещает себе — еще одна такая фраза и он просто уйдет, больше не в силах терпеть твердолобость этого... — А я? — Лючино, кажется, готов был бы рассмеяться в полный голос, но его, в таком-то положении, хватает лишь на пару нервных смешков. Даже сквозь слегка затуманенное возбуждением зрение он видит накатывающее раздражение Эдгара, словно готового на еще более невообразимые действия, и решает больше не испытывать его хрупкое эго, боясь сломать окончательно, и потому почти сразу после добавляет, — Ладно-ладно, пожалуйста, Эдгар. Доведи до конца хотя бы это. Еще с пару секунд Эдгар медлит. Выражение его лица внезапно смягчается даже несмотря на то, что просьба откровенно слабая; сутью слов, но никак не тоном, которым ее озвучил Лючино. Его голос дрожит, на ржавых ресницах виднеются маленькие капельки, а одно только это "пожалуйста" звучит настолько искренне, что Вальден готов усомниться в том, не выдумал ли себе это. Или в том, слышал ли он когда-нибудь от него хотя бы близко похожее — настолько же жалкое, честное, ласкающее слух. Художнику хватает этого, чтобы остаться довольным собой. Хватает, чтобы вновь припасть губами ко входу Дирузе и возобновить куда более активные движения рукой, чем все то время до этого. Адекватно расценивая лимиты Лючино в нелицеприятной оценке вещей и умении попросить, а не приказать, он решает, что большее получит разве что в собственных снах, а потому довольствуется тем, что имеет, самозабвенно толкаясь языком глубже в профессора. — Мгм, молодец, — Дирузе растягивает буквы, откровенно балуя Вальдена сегодня. Он сам не уверен, как это вырвалось из него, но значения этому не придает — Эдгар и вправду молодец, и озвучиванию неочевидных фактов рад практически щенячьи; так, что даже не жалко пересилить себя ради бесценной реакции. Всю спину Эдгара кроет мурашками, когда он слышит легкое хрипение и прерывистое дыхание Дирузе, запрокинувшего руку за голову и впившегося пальцами в подушку. Когда же он расщедривается на скупую, но все еще похвалу, ему и вовсе кажется, что он готов кончить прямо в брюки без единого прикосновения к себе. Сегодня, должно быть, конец света, раз тот настолько добр. Сегодня, должно быть, конец света, если ему нужно настолько мало. Да и Лючино многого не требуется. Еще несколько ритмичных толчков и движений ладонью в такт, и он, острыми зубами прикусывая нижнюю губу, приглушенно стонет, судорожно выгибаясь во время оргазма. Пачкает собственный живот, жмурясь, и инстинктивно толкается бедрами в воздухе даже когда Эдгар в тот же момент отстраняется, вытирая рот рукавом рубашки. Убрав руку, до этого приходившуюся единственной опорой для бедер профессора, он выпрямляет занемевшую спину, с упоением разглядывая белые пятна по телу Дирузе, что доставали до самой тяжело вздымающейся груди. Пожалуй, если бы у него была возможность разменять каждый свой ужин на подобное времяпрепровождения, при этом не умерев от голода, он бы без зазрений совести согласился. Лишь на секунду прикрыв веки в охватившей все тело неге, Лючино, еще недолго оторванный от мира вне темноты закрытых глаз, тянет руки к брюкам, собираясь вернуть те на место. Ощущение перепачканной вязкой спермой кожи примерно тогда же становится до отвращения противной, и потому он не может позволить себе продолжать лежать, как бы сильно не хотелось. Однако его прерывают, заставив и распахнуть глаза из-за ощущения резкой тяжести на груди. Эдгар седлает его, упираясь руками в изголовье кровати позади головы профессора, и в ответ на удивленный взгляд смотрит точно так же. — А ты чего хотел? Я же тебе не мать Тереза, — его ладонь скользит по собственной подвздошной кости, а пальцы едва ли не задевают очевидно твердый член сквозь штаны, лишь обращая на него чужое внимание, — Теперь твоя очередь.