Окуни меня в иллюзию жизни

      Солнце снова встаёт. Это происходит каждое утро — заспанные глаза тяжело разомкнуть под свет всевидящего шара, тем более, когда эти глаза были сомкнуты, по ощущениям, всего на пару жалких минут. Хотя и те были пронизаны нечеловеческим страхом, которые прощаясь с Кавехом, под утро, напоминали о себе в виде мокрой простыни от липкого пота и мерзкого, солёного привкуса на губах.       Каждое утро солнце встаёт; несмотря на всю тяжесть ночи, утро согреет и разгонит туманы, что на душе, что в лесах. Как минимум, его мама успокаивала его так в бессонные, знойные ночи, что стоят в Сумеру летом. Но Кавеха солнце не грело и «туманы» не спешили сходить, лишь продолжали застилать взор в виде нежданно-негаданных слёз, да съедающих изнутри тревог; беспокойств пытливого ума архитектора.       После каждого заката наступает рассвет. Рассвет жизненный же далёк.       Каждая ночь кажется последней. Казалось, что с обретением чего-то, а точнее кого-то, что давало ему покой и пристанище, жизнь должна стать проще и упорядоченнее; размеренной. Аль-Хайтам, своим присутствием, уже создавал иллюзию покоя и умиротворения, безопасности. Он — «живая гарантия» его покоя, его стен. Но иллюзия на то и иллюзия, не так ли?       Блеклый свет лампадки, нетерпеливый ворох перевёртываемых с нескрываемым раздражением страниц, бардак — грифели и чертёжные принадлежности были разбросаны, собственно, в них никто уже не нуждался больше. В который раз предусмотрительность Кавеха, сделанная «на трезвую голову» оказывает ему услугу: его гардероб давно забит одеждой, которая прикрывала всё, что нужно было скрыть от чужих глаз. В этом плане, глаза его возлюбленного тоже были чужими.       Кавех был первым из них двоих, кто смог признаться самому себе в недружеских чувствах и побуждениях. Не сказать, что это было легко. Опыт уже разбитого однажды сердца отказывался воспринимать реальность — было легче затушить, загасить в себе это. Призрачный огонёк надежды не раздует до кострища, нет. Кавех мало верит в чудеса или справедливость судьбы. Впрочем, как и любое другое изменение гомеостаза души влюбленность должна быть выкорчёвана — привычный спирт и другие увеселители одиноких умов снова встречают его. Мерещится, что руки их теплы, как человечьи.       В жизни Кавеха этот паттерн поведения укоренился, казалось, с самого детства.       Как далеко ребёнок может зайти в своем навязанном желании быть хорошим для матери всех? Настолько, что взрослый Кавех скорее разобьётся о землю, чем не исполнит желание заказчика.       Аль-Хайтам всегда говорил с архитектором о приоритете своего здоровья над работой — кухонные стены стали молчаливыми свидетелями бесчисленного множества таких бесед. Неизменным в этих отношениях было лишь то, что Кавех никогда не слушал секретаря. Даже если бы его воля была обратной — это словно противоречило всему его существу, натуре.       И теперь нельзя не увидеть последствия. Лицо Кавеха серого оттенка, в чём даже не виновна лампадка, а скорее его забредший ум, что сейчас под воздействием спиртного. Хотя его мысли, естественно, более губительны для него. Мысли архитектора скачут с темы на тему — слёзы не успевают просыхать, как на лице появляется кривой оскал. Кто увидь его сейчас, не поверил бы, что Светоч Кшахревара стал таким. От Светоча остался лишь недобрый огонек в рубиновых глазках-зеркальцах, словно дамских, которые сейчас устремляли свой взор на кожу предплечья. В его комнате было слишком много красного.       Аль-Хайтам и Кавех были в отношениях уже несколько незазорных месяцев. Обязуясь не афишировать связь прилюдно, они молча обусловились на том, что их дом — не место секретам и маскам. Там они могли перестать быть «вздорными соседями, хмурыми секретарями и жизнерадостными архитекторами».       — Дом есть дом, — как сказал Аль-Хайтам однажды.       Кавеху с самого начала эта идея пришлась по душе: ему не хватало этой близости и бесстрашия обнажить себя со своими изъянами и шрамами. Но раскрыть свой секрет он всё же не решился.       «Так проще», — думалось архитектору. «Так легче», —пьяный взгляд не может сфокусироваться на пятнах крови, а зажатое лезвие выскальзывает то ли из-за потных ладоней, то ли из-за нехватки сил.       В светлой голове Кавеха, как при пожаре орут сирены — он не может позволить себе уснуть в таком виде. Окровавленные салфетки, пачки бритвенных лезвий и бинтов, которые, к слову, не помогли остановить кровотечение. Хоть у них и было принято стучаться в чужую комнату при входе, архитектор не мог гарантировать, что Аль-Хайтам не заподозрит что-то неладное и не захочет его проверить. Кавеху всегда хотелось, чтобы это случилось.       Но этого не происходит. Мужчина не знает, стоит ли этому радоваться или горевать вовсе. Головная боль и резь в глазах, сокрытых под тяжестью век, дополняются подсохшими струйками крови и разводами слабо-красного оттенка на простынях — у Кавеха нет времени на проснуться. Проверяя возможность незаметно вылезти в ванную по коридору, архитектор, к своему сожалению, вспоминает об объявленом ранее выходном в Академии — Аль-Хайтам дома и никуда не уходил всё утро.       Кавех даже не пытается скрыть запах перегара и дешевых сигарет, он извиняется за это внеплановой большой стиркой и влажной уборкой. Он ценил то место, где обрел второй дом. Мужчина буквально пробегает в ванную с грудой белья — он не хочет сталкиваться с секретарем на кухне, не хочет подставляться под взгляд изумрудно-серых очей. Ведь сейчас глаза выдавали его и всю его подноготную.       В то время как Аль-Хайтам хотел делать вид, что ничего не замечает. Что он правда спал ночью, а его наушники работают так, словно им не нужна подзарядка. Пусть он всё видит, но поговорит он с ним лишь о части. До тех пор, пока его не скуёт страх и не даст ему возможности пошевелить и пальцем.       Аль-Хайтам всегда видел в Кавехе что-то вроде загадки, которую никто не в силах был разгадать или же просто не хотел этого делать. Ещё до начала отношений секретарь мимолетно, в моменты ветреной погоды, мог увидеть очертания безбожных шрамов и недавних порезов на тонкой коже кистей. Он принимал на веру, что ему показалось. Он не хотел принимать то, что боится увидеть руки возлюбленного без привычных свободных рукавов, зауженных к концу, у ладоней. Его страх ослабляло отсутствие таких ситуаций в следующие разы. Его тревога утихала, когда Кавех лучше следил за своей одеждой.       Не счесть сколько ночей лучший архитектор Сумеру провёл, буравя взглядом свои руки в бело-розовых шрамах. Смотря, как под небольшим давлением железки кожа расходится, оставляя за собой темно-красную полосу и бусинки такого же цвета, внутренний маятник замедлял свой ход, переставал крутиться как сбившаяся стрелка компаса.       Сейчас же хотелось лишь избавиться от улик ночи. Кавех на скорую руку застирал простыни и одежду, пытаясь выглядеть максимально естественно. Непонятно было, кого он больше пытался убедить в «нормальности» своего состояния уже сейчас.       Придав своему виду более приличное состояние, архитектор наконец-то поприветствовал возлюбленного на небольшой кухне, протягивая к нему руки в объятиях. Так происходит каждое утро: объятья и лёгкий завтрак, ненавязчивый разговор и обсуждение планов на день. Всё как обычно, так ведь? Ничего страшного не произошло, так ведь?       Буквально отмахиваясь и отговариваясь занятостью, Кавех спокойно уползает к себе на ещё одни сутки. Ему даже жаль Аль-Хайтама — он явно не заслуживает такого поведения со стороны архитектора. Кавеха в какой-то момент посещает мысль, что он бы понял своего возлюбленного, если бы тот нашёл себе кого-то лучше за то время, что Кавех тратит на самоуничижение в своей комнатушке. Слова Аль-Хайтама не выполняют своей функции — не так легко поверить, что ты чего-то да стоишь, сколько не тверди об этом.       Но Аль-Хайтам не был таким. Он боялся подступиться и, кажется, вытоптал уже ямку в полу у двери в комнату архитектора. Благо, сам Кавех этого не слышит. Секретарь хлопочет на кухне: он готовит любимые блюда своего партнёра в небольших порциях, зная, что он же будет кормить его почти с ложечки, пока тот позволяет. Даже сквозь хорошо подделанные эмоции Аль-Хайтам увидел «истинное» настроение, но не мог выдать своего беспокойства с порогу. Он уже попрекнул своими постулатами, пытаясь разгадать Кавеха не логикой, но чувствами. Попрекнуть ими дважды сложнее; страшнее пойти на поводу у шипящей змей беспокойства, что он пригрел у себя на груди так быстро. Но он не жаловал этих перемен, ведь эти — любовны, не так ли?       Аль-Хайтам не чувствовал усталости, он лишь пытался прислушиваться к человеку в соседней комнате, пытаясь не прослушать что-то из-за шума готовки. Было ясно, что обычные разговоры на кухне теперь не так эффективны — у Кавеха даже нет сил скрываться с такой же лёгкостью, как ему это удавалось прежде. Не подумайте, что Хайтам был осознанно слеп по отношению ко всему происходящему: он заново учился верить, что теперь-то всё хорошо, стоило лишь увидеть этот звёздный блеск в глазах напротив. В такой момент все мысли исчезали, хотелось жить моментом и радоваться хорошему настрою партнёра, ведь теперь-то всё казалось наилучшим образом. Эта езда на американских горках отнимала неимоверное количество сил.       Жизнь с замком на сердце удручала ещё больше — Кавех ещё ни разу не был настолько решителен в разговоре на эту тему. Это сделает их ближе, как минимум должно сделать. Мокрые пальцы ерошат сальные пряди волос у виска — в голове будто поселились цикады, что не могли перестать трещать и трещать без конца. Или это поток мыслей слишком быстр, что за его обрывки даже вытянувшись стрункой не схватиться? Кавех не знал. Он не был уверен, что вообще понимает теперь что-либо о мире вокруг него. Всё словно сконцентрировалось на его внутреннем чувстве «надо».       «Надо? Но страшно. Надо? Я снова останусь один. Разве оно того стоит? Разве я чего-то стою? Насколько хватит его терпения? Может это и будет последней каплей?»       Архитектор слишком поглощён своими мыслями, что не слышит скрипа открываемой двери, не замечает взгляда юрких глаз Аль-Хайтама. Его брови изгибаются, как в целом и всё внутри него при виде такого Кавеха — сломанного, забытого всеми, хрупкого и тихого ангелочка, что растерял весь свой божественный свет по пути. Задачей Хайтама было стать ему родником артезианским в пустыне, пастырем в церкви, теплой рукой матери.       Кавех не замечает приближающихся шагов, как и не сразу чувствует жгуче-горячие пальцы возлюбленного, обвивающего его кисти рук нежно, бережно. Даже осознав то, что делает Хайтам, архитектор не может сразу среагировать и как-то ответить — страшно поднять взгляд, увидеть там то, чего он больше всего боится. Его страх даже на пару секунд кажется ему вполне обоснованным и реальным — секретарь спускался ниже, пальцами очерчивая порезы и шрамы, идущие крест-накрест поперек рук, что вдоль, что поперёк и казалось, что именно сейчас это произойдёт — он отвернется, назовет Кавеха мерзким и ущербным, а после уйдёт, не забыв припомнить, чей этот дом всё-таки.       Аль-Хайтам же боялся. Его руки мелко потряхивало; он не боялся бы так, будь даже он лицом к лицу со смертью наедине, но лицо Кавеха будто и было лицом этой смерти или ещё чего-то похуже. Мёртвенно-бледные руки, лицо и красные белки глаз, можно было бы пошутить, что глаза мужчины стали полностью красными, располагала бы обстановка к шуткам. Хайтам наклоняется, сильнее сжимает кисти рук, а после тянется к волосам, небрежно убирая их за ухо, открывая вид на лицо возлюбленного. Именно в этот момент их взгляды пересекаются и лжи в них нет ни капли, только страх и отчаяние с обоих сторон.       — Кави?       Секретарь ждёт, когда взгляд любимого станет осознаннее, когда он вынырнет из этой пучины, перестанет тонуть сначала в себе, а потом и в спиртных напитках.       Кавех же плачет. Ему больно плакать, в глазах снова песок, словно пустынный, ненавистный, Сумерский; глаза наливаются кровью ещё больше. Аль-Хайтам быстро придвигает ещё один стул и на секунду улавливает внимательный взгляд партнёра на себе: в его глазах немая просьба — «останься».       И он остаётся.       Остаётся с ним и обнимает, когда архитектор плачет вплоть до заикания и неспособности говорить нормально. Остаётся, когда Кавех стягивает с себя кофту и обнажает душу, давая свободу действий Хайтаму. Остаётся, когда резкий запах антисептиков и аптечных бинтов сменяет собой вечный виноградный шлейф. Но он остаётся и это главное.       Еда давно остыла, никто не знает сколько они просидели вот так, душа в душу; время идет по-другому в такие моменты. Аль-Хайтам помог Кавеху одеться, он же взял на себя задачу обработать все раны и успокоить изрезанную кожу.       «— Это точно всё? — сказал секретарь, смотря на перевернутые кверху ладонями руки. — Ты можешь показать мне их. Я не осужу тебя.»       Эти слова стояли звоном колокольным в ушах — Кавех, уже лёжа в постели несколькими часами позднее, всё ещё прокручивал разговор в голове, как пластинку. Секретарю на долю выпала задача найти что-то открытое в чужом гардеробе. Никто не сомневался в изысканности вкуса Кавеха, он в этом приметнейшем образом преуспевал, мало кто мог с ним побороться в этом. Однако, ничего кроме печали не выражало лицо Хайтама — вся одежда была плотной, длинной, скорее воплощением материальным того панциря, что архитектор так желал обрести, да отгородиться им от мира сего. Сегодня гардероб Кавеха пополнится парой новых футболок, что даже в отсутствие секретаря будут напоминать о нём: «я рядом».       Аль-Хайтам внимательно следил за белокурой головой, что покоилась у него на груди. Уже смеркалось: щебетание птиц было еле слышным, звуки города тоже не долетали до них — тишина всё ещё была тяжелой для них, словно плита каменная на груди.       — Кави, посмотри на меня, слышишь? — Стоило только подать голос, как два рубина сверкнули в сторону лица мужчины, — Спасибо, что доверился мне.       — Тебе не за что быть благодарным, Хай.       Кавеху тепло. В груди патокой медовой разливается покой, он готов бы был поделиться этим со всем миром, будь он сейчас чуточку сильнее, а сейчас он лишь сильнее обнимает Аль-Хайтама, роняя слезу, при виде того, как тот с ним аккуратен. Фарфору царскому было бы меньше почести с его стороны.       Забинтованные руки вновь зацелованы — секретарь кладет руку возлюбленного у своего лица, располагая пальцы на щеке. Впервые за долгое время Кавех засыпает быстро. Засыпает без спиртного и лезвий, без пролитых слёз в старую подушку. Засыпает в кровати, в тепле, под руку с любимым, а не довольствуется парой часов и болью поутру от неудобной позы сна. Засыпает и спит. Никто не потревожит его сон, пока Аль-Хайтам рядом.       Его ждёт долгая ночь в рассуждениях с самим собой и всего двумя слезами, уроненными ненароком на голову блондина — секретарь не может простить себе всё, как и дать ответ на случившееся. И вряд ли кто-либо сможет сделать это за него.       Он непременно разбудит Кавеха завтраком в постель и улыбкой, увидя в ответ такую же, счастливую и наконец не вымученную. Он непременно поговорит с ним ещё раз и спрячет всё острое, колкое. Он непременно не оставит его, Аль-Хайтам всегда будет рядом, как сейчас, охраняя его сон в эту знойную ночь.

      Он непременно развеет эту иллюзию порочного круга без конца и без края, или, уже развеял, оставив поцелуй на сжатых губах.