Lost and Burned

Убийство запланированное отличается от убийства случайного, и суть здесь не столько в эмоциях, которые, разумеется, будут разниться, сколько в цели убийства. Я замечал это не раз, и замечаю по сей день: убивая быстро и без плана, случайного человека, о котором ты не знаешь, в сущности, ничего, ты желаешь уничтожить тело. И ты смотришь на его контузии, на горло, жадно хватающее воздух, на руки, цепляющиеся за жизнь. Ты чувствуешь тотальный контроль над телом, старательно выискиваешь в его страданиях собственную победу. И не находишь. Твоя жертва была для тебя телом, телом и осталась. Другое дело — убивать знакомого, даже близкого, или наоборот, ненавистного человека. Во время такого убийства ты смотришь не на тело, но прямо в душу, быстро тлеющую и рвущуюсяя на части, ты хочешь заглянуть сквозь глазные яблоки. Ты убиваешь не тело — ты изничтаживаешь самую суть, самое человеческое "Я". Клянусь всем, что имею, в такие моменты ощущения совершенно, совершенно другие. Торжество, торжество сквозь каждую клетку тела сочится наружу, и ты улыбаешься. Улыбаешься и грезишь утром, новым утром. Утром, в котором по твоей прихоти больше нет одного человека. Ты упиваешься своим убийством долго, до самого того дня, когда, проснувшись, ты и не вспомнишь даже о том, что был когда-то на свете такой человек. Поэтому такие убийцы действуют обдуманно, точечно и редко. Тонкие ценители прекрасного... На своём жизненом пути таковых мне встречалось мало. По взгляду в эпохальный, самый важный и кульминационный момент всего дела и можно только отличить один тип убийц от другого, сделать это проще простого, но ведь до этого момента вам нужно ещё дойти вместе... О, момент убийства куда интимнее для меня, чем любая половая связь. Ты доверяешь своё истинное "Я" напарнику, ты вручаешь ему свою жизнь. И точно знаешь, что не окажешься на месте жертвы, глядя на него снизу-вверх, цепляясь за последний шанс... но даже если это случится, важно быть уверенным, что этот человек будет смотреть тебе в глаза. И в нём я уверен на все сто. Это не любовь, я знаю точно. Любовь и рядом не валялось с тем, что я чувствую, когда ощущаю на своей спине его дыхание, готовясь сделать решающий выпад вперёд к своей жертве. Чужая смерть стала нашей терапией. Мы давно перестали получать удовольствие от этих одинаково несчастных и испуганных глаз. Он смотрит на меня, он изучает меня. А я смотрю жертве в глаза, ловлю в них его отражение. И так хорошо мне на душе становится... Опытных убийц часто винят в медлительности. Дураки, думают, что мы сомневаемся, словно совесть наша заиграла наконец в одном месте. Нет, разумеется. Мы выискиваем в этих глазах хоть что-то по-настоящему человеческое, и если хоть хоть раз, хоть один раз найдёшь ты в них это, не забудешь уже никогда. Это наркотик. И всё же с каждым днём я думаю всё больше... что я увижу в его глазах, если полосну ножом по горлу?.. *** Я не думал ранее, как дошёл до жизни такой. Я принимал её, как само собой разумеещееся. Мой отец убил троих на моих глазах, остальных я видел лишь косвенно. Он тогда удивился моему спокойствию, даже... испугался что ли? Собственного ребёнка, равнодушно глядящего в глаза умершей в его спальне девушки. Это было не первое моё созерцание смерти, и мысль "Все переоценивают смысл убийства" взбрела у меня в голове сразу же. Он убивал при мне и раньше, но об этом я узнал только на суде. Наверное был слишком мал, чтобы запомнить. Первым сознательным свидетелем я стал лет в семь. Соучастником в одиннадцать. Впервые завершил работу от начала до конца в 15. И я ничуть не жалею о подобном образе жизни. Терять мне нечего, потому страх за собственную шкуру обходит меня стороной. Днём я, как ссаная крыса, прячусь по углам и трубам, красными глазёнками поглядывая на прохожих и судорожно нащупывая в кармане нож, который, я знаю точно, никогда не пущу в дело. Я напуган, я брошенный больной котёнок, чудом вылезший из чёрного мешка, в котором захлебнулись мои братья и сёстры, я хромаю на все четыре лапы, я вижу сквозь пелену блеклой слизи, я ползу, сам не зная куда, и жалобно скулю, не в силах ни звать на помощь, ни надеяться на неё. По крайней мере, так было раньше. Он нашёл меня именно таким. Он долго сверлил меня карими глазами, а потом, не сказав ни слова, кивнул в сторону и зашагал прочь. И я пополз за ним, царапая живот об асфальт и щебень, жалобно поскуливая и кусая собственные щёки. Под ногти забивалась грязь, глаза слезились от ветра, я помню, как они покраснели и набухли, и как же аппетитно они тогда выглядели. И он привёл меня в своё логово. Оно мало отличалось от моего, разве что видно было, что сычевал он в нём куда дольше, чем я в своей коморке. Обшарпанная мебель и гнилые половицы делали это место похожим на комнату пыток из старых ужастиков с глючащих дисков. Его дом сразу же мне приглянулся. Коренастый и молчаливый, он курил сигареты, проглатывая пепел, и косо поглядывал на мою замёрзшую тушку. Я делал хищный взгляд, как мог расправлял плечи и хмурил брови. Он фыркнул пару раз, потом снова приник к своей тупой папиросе. Я не производил впечатление человека, который... да пожалуй на этом можно и остановиться. Я был скорее похож на немытого зверёныша, а он на безмолвного лесничего, к чьей будке я прибился из-за дурной погоды. Мы оба это понимали. Уперев локти в колени он серьёзно произнёс: — Нож в руках держать умеешь? Я утвердительно кивнул, смахивая сбившуюся в уголках губ слюну. Я лежал на его кровати, то и дело пытаясь уместить под его курткой голые стопы и лодыжки. Он вскинул толстые тёмные брови и кинул мне нож-штык. Я быстро поймал его, осматривая на предмет гравировок. Может мой лесник из банды? Стаи, отбирающие хлеб у простых трудяг, давя их количеством и авторитетом. Но нет, нож был чист, не считая плохо смытых разводов от крови. Он кивнул мне, потушив сигарету о стену. Тим. Это было его имя, которое я узнал из старой газеты, наспех сложенной вчетверо, которую нашёл в нижнем ящике комода. Нет, он не был героем недели, не прославился самым милым садом или жестоким убийством. Но на странице была надпись, сделанная красными чернилами, отпечатавшаяся с даже обратной стороны листа: "Тим ты труп". Хотя это было не совсем правдой. Пусть я сам, обитая в его берлоге, пару раз ошибочно признавал Тима мертвецом, он раз за разом рушил мои надежды, поворачиваясь во сне на другой бок. Я лишь фыркал, и тоже отворачивался к стене. За несколько месяцев жизни здесь, я наизусть выучил все дырки в обоях от потушенных окурков. Как досягаемое звёздное небо, стена, рядом с которой я спал, имела созвездия и кометы, затмевающее мне любое окно. Он мирно дышал, его спина, изрисованная шрамами, вздымалась и поднималась сотни раз за ночь. Я всегда очень плохо спал. Оттого может и пожелтел, и кости мои были хрупкими и, думаю, почти уже рыхлыми. Но хищный взгляд мой сильнел вопреки телу, и гнев мой бил ключом, обжигая любого попавшегося мне на пути. Я не желал никогда ни славы, ни уважения, но вот людской страх овладевал моими мечтами. Тима боялись. Он мало говорил, много слушал, бил внезапно и наповал. Тим не давал права на ошибку, он требовал безусловного повиновения и точности в каждом действии. Он не терпел пустых разговоров. Мы вообще почти не говорили. Кивали, мычали, шипели, кряхтели, брыкались, но наши слова словно пропитались ядом, и ранили, ранили больнее самого острого его ножа, калечили так, что ты с совершенно здоровым телом часами не мог пошевелиться. Он не следил за мной. Я был волен делать что захочу и когда захочу. Меня начинали узнавать и шугаться, и я упивался подаренной мне привелегией, но не смел сам пользоваться ей. Тим был анакондой: ты в безопасности в её кольцах, тебя не тронет ни волк, ни тигр, но стоит тебе лишь пошевелиться, напомнить о своём колышущемся сердце, как кольца сожмутся, раздробив тебе все кости. Я принимал это, как должное. Она не смотрела на меня вовсе. Она уткнула глаза в землю и, веря в то, что стала невидимой, молча шла мимо, не оборачиваясь, не замедляясь. Я слышал, как колотится её сердце, я видел, как страх охватывает каждую клетку её тела. И я сделал рывок. Она не кричала, нет, только хлюпала и бормотала что-то. У неё завтра была бы свадьба, я почти прочёл это в её глазах. И я ударил её снова. Я тормошил её живот, вытягивая кишечник и медленно обвивал его вокруг её безымянного пальца. — Данной мне властью, — прошептал я, успевший совсем уже позабыть свой голос, — я объявляю тебя женой твоего возлюбленного... Она зарыдала. А я склонил голову к плечу, не зная, что бы ещё сказать. Тима рядом не было. Его коморка с правилами и молчанием осталась за плечами и совсем не страшила меня сейчас. Я был волен в своих словах, ядовитых и грязных. Она рыдала громко и протяжно, глаза у неё кажется были серыми, я плохо мог различить это в темноте, и полупрозрачные, краснеющие на щеках дорожки слёз стремились к земле, пропитывая её едкой скорбью. И что-то я в них заметил. Искру, что ли. Мимолётное и непачкающееся. Я хотел сделать его грязным, я тёр её глазницы и вбивал в них песок, в агонии бессмысленной обиды я калечил её тело, но нет же, нет, эта несостоявщаяся невеста словно не заражалась моей обидой, словно был у неё какой-то чёртовый иммунитет. Я долго сидел рядом с ней под фонарным слобом, который горел ровно шестнадцать секунд в минуту, и снова затухал. Я сжимал нож чуть слабее, чем обычно, я хмурился и морщил губы, и всё складывал, складывал. Полил дождь. Волосы мокли, липли к лицу, её ладони, недавно лежавшие, трясущиеся на моих плечах, тоже намокли. Как так вышло, что и меня, и её омывает один и тот же дождь? Она была чище. Я никогда не умел сохранять чистоту, а оттого жизнь моя была мучением: видеть прекрасное, и рвать, рвать его на части, пока силы мои не иссякнут. Я лёг на землю, вытягивая ноги, расслабляя тело и разум. Капли били по глазам, капли просачивались сквозь одежду. Затылок упирался в твёрдый асфальт. Пока я ложился, я почувствовал, как захрустела моя спина. Я вытер губы — плохая была идея, теперь на нижней части моего лица были кровавые разводы. Она лежала рядом. Немая и полуобнажённая, прикрывая сердце, обвязанной кишечником рукой. Нас мыл один дождь. Нас покрестил один фонарь. Я был у неё в долгу теперь. Подняв руки вверх, я положил пальцы одной руки на пальцы другой. Получилось окно. Я перевернул их горизонтально. Получилось поле. Я плохо помню дорогу до нашей берлоги. Помню, что ловил себя на глупой мысли, что невесту надо похоронить. Помню, что начинало светлеть. Помню, что по подбородку текла кровь. Моя кровь. Тим не спал, когда я ввалился внутрь, рухнув мордой в матрас. Я не видел его, но расслышал, как шевельнулись его брови. Он немым хтим жестом спрашивал, что стряслось. Я глубоко вдохнул, готовясь нарушить все правила. Получить по морде, если надо. — Ты убивал детей? Я перевернулся на бок, поджав колени. Тим кивнул, поморщившись. Ему был противен мой голос почти также сильно, как его собственный. Я знал это, и всё равно продолжал. — Сколько раз? — Шесть. — Жалел? Тим хмуро смотрел на меня. Я лез ему в душу, разрывая его грудную клетку и расталкивая органы. Я сжал кулаки, принимая сидячее положение. Слишком резко. В глазах потемнело. — Оплакивал. Я не понял тогда, отшутился он или ответил серьёзно. Но продолжил: — Я убил сегодня. "Удивительно." — читалось в его взгляде. Я закатил глаза и отвернулся к звёздной стене. Пару месяцев назад я намалевал там свастику. Хотел посмотреть на его реакцию, но он так ничего и не сказал. — И я хочу убить ещё раз. — Зачем мне эта информация? — он весь пожелтел, будто его вот-вот стошнит прямо себе на колени. Я снова глядел на него, рассматривал глаза и сухие губы. — Убить определённого человека. Мне надо его найти. — И? — В долгу не останусь. — я замолчал на миг, и снова словно глаза мои набухли, руки стали немощны. Кольца начинали сжиматься. Я набрал полные лёгкие гнилого воздуха и прошептал, — Помоги. Тим не отвечал долго. Тянул время за тощий хвост и без всякого призыва к ответу вопросительно смотрел на меня. Его кожа набухала, а глаза чернели в свете настольной лампы. Я почти дрожал. И он, наконец оживая, осмотрел мою тушку сквозь опущенные веки и коротко кивнул, отворачиваясь к стене. *** Комнаты тут были словно отлиты цельным куском. Потолок пол и стены были одного трупно-серого цвета, пыль, мелькая в свете трёх едва живых лампочек, летала то там, то тут по комнате, билась о стены и стремилась к полу, на мои шнурки и ботинки. Тим молча стоял за спиной какого-то своего человека, уткнувшего морду в компьютер. Мне то и дело приходилось отгонять жгучее желание размозжить его череп об этот экран, но Тим одним длинным взглядом присекал любые мои движения. Его глаза всегда связывали меня лучше любой верёвки. Парень выглядел даже младше меня. Тоже бледный, тоже худой, казалось, что он чем-то жестоко упарывался, не имея без дозы даже возможности встать с кровати. Порой мне самому думалось уехать в наркошечий рай, да денег на это не было вот совсем. Спустя пару минут загудел принтер, и айтишник-наркоша протянул Тиму несколько листов. Тот пробежался по тексту глазами, похлопал парня по плечу и кивнул мне, мол, пора уходить. Я снова чувствовал себя котёнком, которому достанутся лишь объедки, и то, когда вожак насытится. Тим не торопился вручать мне бумаги, он топал по коридору быстро и гулко, шаги его эхом стучали в моей голове. Мы вышли в подъезд и он закурил, передавая мне, наконец, заветные листы. Я благодарно кивнул, он кивнул в ответ. До берлоги мы шли молча, хотя мне кажется, что такие уточнения уже излишни. Ненавижу бюрократию. Она всегда мешает самой сути любого преступления, будь то мелкое хулиганство или массовое убийство: свободе. Благо, обычно она даёт что-то взамен. Ставить убийства на конвеер — как по мне бесчеловечно, потому киллеры — простые трудяги, не ведающие искусства и тонкостей. Тот, кто по-настоящему хорошо справляется со своей работой, никогда не пойдёт убивать пачками ради денег. Такая приписка всегда портит твоё портфолио в высоких кругах. Больше, чем киллеров, не любят тех, кто их нанимает. Трусы и лицемеры, и нечего тут больше сказать. Вверяя свою ненависть в руки другого, заставляя его быть орудием твоей мести, ты лишаешь смерть всякого смысла. У таких людей уголки губ всегда приподняты вверх, зубы всегда жёлтые, а глаза тупые. Убивая таких, чувствуешь особое удовольствие, почти животное: словно лесной доктор, ты очищаешь мир от гнили. Это всегда опасно, это всегда приятно. Я, наверное, перенял эту ненависть у Тима. Я легко вижу её в его глазах, я часто бываю на его рабочих встречах. Он не выряжается, не брызгается спиртовым парфюмом, не смывает с лица кровь. Ему это попросту не нужно: его нутро напрочь затмевает внешность. И я немного встречал таких людей на своём жизненном пути. — Куда сейчас? — поинтересовался я, склонив голову к плечу. Тлеющий тимовской сигаретой закат поглаживал по грязным волосам, щебень шуршал под ногами. Дышалось легко и почти сладко, потому, сжимая в руках стопку бумаги, я позволил себе немного замедлиться. Тим сделал то же самое. — На прогулку. Развеюсь. — Можно с тобой? — я перешёл все границы дозволенного, я делал так часто. Тим оглянулся на меня, о чём-то задумавшись. Словно был шанс, что он разрешит. — Нет. Ночью увидимся. — Ночью я иду в тот дом. — я кивнул на листы. Тим тоже кивнул. Что ж, это завление действительно ввергло меня в шок. Я стоял, не чувствуя не земли, ни воздуха, иногда даже казалось, что вот-вот упаду. Тим же посмотрел на меня так, словно ничего странного и не происходило, словно удивление моё было совсем безосновательно и почти неправильно. "С каких пор ты принимаешь участие в МОИХ делах?" — вертелось на языке, он сам уже почти потянулся к верхнему нёбу, но я вовсемя осёкся, быстро его прикусив. Это могло всё испортить. Тим смотрел на меня всего пару мгновений, а затем зашагал в другую сторону от берлоги. Я стоял, как потерявшийся сигнальный столб около рельс, а затем, быстро мотнув головой, пошагал куда-то, куда ноги несли. Он никогда не интересовался ни чем я занимаюсь, ни зачем я это делаю. Он был словно безответственный родитель, переложивший воспитание ребёнка на дворовых мальчишек. Однако у меня не было и такого воспитания, потому приходилось учиться всему самостоятельно. Не привыкать, если честно. Я не люблю вспоминать детские годы. Холодные, голодные и пустые, как мятая банка пива в дальнем углу. Тим не был похож на моего отца, и это радовало. В берлоге было слишком пусто, и всё в ней казалось, слишком бесполезным, и пепельница, и звёзды, и свастика. Было холодно. Я не стал раздеваться. Я склонил голову к плечу, уставившись на свои ноги. Длинные и тощие. Колени мои торчали, левое чуть больше, чем надо. Я улёгся на кровать, вытянувшись и прикрыв глаза. Лёгкая дрёма быстро перетекла в полный мутных видений сон. Локти болели, во сне я раз за разом ломал их, то себе, то кому-то ещё... Он идёт со мной. Он разделит моё крещение.