Так же гаснет лето,
И приходит стужа,
И земля под снегом новой ждёт весны,
Только мне не нужен,
Слышишь, мне совсем не нужен
Мир, где мы с тобой друг другу не нужны.
Огни, огни, огни. Чьи-то мелькающие руки, смех, бесконечные взгляды и гул голосов. Звон бокалов, шипение мартини. Вокруг так много ламп, что их жёлтый свет почти ослепляет. Живая музыка вибрацией отдает в груди, а скрипка набирает обороты, и кажется, что как только музыкант доберется до верхней ноты, все вокруг рухнет. Как умело созданная иллюзия. И раздастся гром — оглушающий, с ослепительным светом молний. Тогда я предпочла бы просто исчезнуть. Лишь бы снова не испытывать эту боль потери, не осознавать, что ещё раз придется начинать всё сначала. Но пока ничего не предвещает беды — лишь эта мелодия скрипки всё нагнетает и нагнетает, но в то же время так будоражит, что я не могу успокоить пульс. Стою в своем укромном уголке возле столика, сжимаю бокал с шампанским в дрожащих пальцах и смотрю прямо перед собой. Смотрю и боюсь отвести взгляд — вдруг он снова растворится в воздухе, исчезнет без следа. Вдруг мне снова будет больно. А скрипка всё продолжает плакать — как будто она понимает этот ураган внутри меня, как будто смычок кричит «я знаю, знаю, что ты чувствуешь!», и каждая струна тянется ко мне… Я слышу саксофон. Слышу, как резко, на той самой верхней ноте обрывается мелодия, переходя в спокойную игру на рояле. Мир не рухнул, всё по-прежнему: люди смеются, общаются, танцуют. Как редко мне доводилось видеть такое безмятежное спокойствие. — Добрый вечер. Позволите пригласить вас на танец, синьорина? — по-итальянски. Мужчина протягивает руку. Конечно, он узнал меня — просто не мог не узнать. А я… Не остаётся сомнений, когда я смотрю в его глаза. Чёрные, глубокие. Несут в себе такую тяжесть боли, что тяжело дышать, будто камень лежит на груди. Не представляю, как он с этим живет. Едва заметно вздрагиваю от таких мыслей — но от его взгляда не укрывается ничего. — Вы в порядке? — Вы чересчур старомодны для двухтысячных, — по-доброму улыбаюсь и принимаю его руку. Как только наши пальцы соприкасаются, чувствую фейерверк внутри. — Советую изучать эпоху, в которой оказываетесь. Но ваш жест был бы красивым, скажем… лет эдак сто назад. Он улыбается. Улыбается в ответ на мой добрый сарказм, и я снова вижу, как приподнимается уголок этих тонких губ. Болезненно щемит сердце. Внутри, в груди, разгорается тёплое пламя, а этот звон в ушах быстро сменяется комфортным белым шумом. Всё остальное будто оказывается в замедленной съемке — и люди, и музыканты, и официанты. И даже мелодия клавиш будто затихает. Не имеет значения ничего, кроме этих глубоких карих глаз, которые сейчас смотрят и осознают в полной мере, кто мы такие. Мы. И никак иначе. Просто потому что по отдельности мы не можем существовать. Она всегда знала, что их связывает некая красная нить судьбы. Когда они только познакомились в дождливом Химворде в августе тысяча девятьсот четырнадцатого, она уже могла бы об этом заявить. Тогда она этого не знала — лишь чувствовала, догадывалась. Но она до сих пор помнила, как правильно ощущались его взгляды, слова, касания. Он был холодным, закрывался от неё, выстраивал эту бетонную стену, — а она раз за разом находила способ растопить его лёд. Никому больше это не удавалось. Двадцать лет спустя она узнала его в музыканте на улице в Стокгольме. Он самозабвенно играл на пианино, прикрыв глаза, стучал по клавишам так, словно играл последний раз в жизни. Внешне они были вовсе не похожи: кудрявые русые волосы, невысокий рост, мягкие черты лица. Но Теодору притянуло, как магнитом. Точнее — тогда она была Астрид. И Астрид ощутила странное притяжение, будто кто-то изнутри потянул её за нитки, как марионетку, заставляя подойти к этому человеку. И она остановилась послушать, будучи не в силах оторвать взгляд. Он всё играл, и играл, и играл, и мелодия лилась, разгоняясь и навевая какую-то отчаянную тоску… Астрид огляделась, не замечая на лицах прохожих никакой грусти: казалось, только ей было так тяжело слушать эти ноты, только у неё болезненно тянет в сердце от каждого удара по клавишам. Пианист закончил. Астрид захлопала первая — громко, чтобы привлечь внимание. И он посмотрел — а когда посмотрел, её словно ударило током. Она так и застыла, глядя в эти чёрные глаза. Тогда в них ещё не было такой беспросветной тяжести, но она поняла, что это он. Поняла на подсознательном уровне: в реальности же ей просто стало настолько невыносимо тяжело, что она сорвалась с места и побежала. По набережной, куда понесли ноги, в книжный магазин, где в то время работала. Очнулась, только когда горло будто совсем высохло, а грудь сжимали два ледяных обруча боли от такого быстрого бега на ноябрьском ветру. Его пронзительный взгляд стоял перед глазами весь день. Астрид видела его, когда открывала книгу, чтобы почитать и отвлечься, когда общалась с покупателями, когда улыбалась рассказу коллеги. И ей очень хотелось, чтобы в этих глазах она всё-таки оказалась не Астрид — журналисткой, не так давно переехавшей в Швецию, — а Теодорой. — Меня мало беспокоит мода, — он наконец отвечает, сжимая мою ладонь крепче. Первый ураган эмоций постепенно отступает, но я не могу перестать смотреть на него. Я просто боюсь перестать. Ведь именно сегодня, на этом благотворительном вечере, я впервые вижу его таким, каким он был в день нашего знакомства. Если бы он был ещё и в своём белоснежном халате врача, клянусь всеми нечистыми силами, — я бы потеряла сознание. Всё те же иссиня-чёрные волосы: сегодня они лишь уложены гелем, и это смотрится непривычно, но ему идет. Те же острые скулы, горбинка на носу, тонкие губы — такие родные, именно их я представляла на себе в одинокие дождливые ночи. И мне не верится, что все эти годы я ждала не просто так. Что я и правда смогла. Мы смогли. — Тогда давайте потанцуем, — я наконец улыбаюсь смелее. Он выглядит несколько смущенным. — Только… Как мне вас называть? — В каком смысле? — он слегка теряется. Мы выходим ближе к центру, его рука опускается на мою талию и замирает. — Боюсь, люди вокруг неправильно поймут, если я назову вас вашим истинным именем, — ухмыляюсь, давая ему понять, что всё помню. Всё, абсолютно всё, до единой мелочи. Я уже и не думала, что нам когда-нибудь удастся встретиться так — словно мы снова в Бельгии, но вокруг уже не Первая мировая, а наша собственная война против самих себя. Против наших сущностей, против тех, кем мы являемся глубоко внутри. — Тогда для вас я синьор Скуро, — он выдает ухмылку. — Скуро? В смысле, тёмный? — улыбаюсь его остроумной идее. — А почему не Кьяро? Для меня вы самый светлый че… — Чш-ш, — он вдруг прижимает палец к моим губам. Здесь прикосновение ощущается ещё острее. Я чувствую мимолетную фиолетовую вспышку. Как давно этого не было. Легкие будто впервые за пятьдесят лет наполняются кислородом. — Об этом мы поговорим потом. А сейчас — Джорджио Скуро, к вашим услугам. — Piacere, signor, — я подмигиваю. Он прикусывает губу, чтобы сдержать улыбку, а потом наконец сжимает ладонь на моей талии крепче. Мы начинаем неспешный танец под спокойную мелодию вновь плачущей скрипки. Когда началась Вторая мировая война, Теодора просто не могла упустить возможность — ей уже давно удалось выяснить, что она бессмертна, и она даже перепробовала все способы покончить с собой. Было только жутко больно, но снова и снова не удавалось умереть. Даже шрамы на руках от глубоких порезов уже практически не были видны — кожа восстанавливалась. Она смотрела на себя в зеркало, видела ту же девушку из 1914, что однажды отправилась на другой материк в разгар войны на поиски материала для статьи в попытках доказать что-то — обществу или самой себе. Снаружи она была абсолютно тем же человеком. А вот внутри… Внутри неё многое сгорело, от чего-то остались лишь руины, но она продолжала стойко улыбаться, идти вперед и строить заново. Заново — каждый раз. Только теперь ей уже ничего и никому не нужно было доказывать. Но Теодора решила ехать корреспондентом на войну. На этот раз она встретила его в СССР — точнее, ей очень хотелось, чтобы это был именно он. Быстро освоить русский язык было задачкой не из легких, поэтому обычно она говорила всем недоумевающим, что выросла в США, а здесь оказалась по стечению обстоятельств. Он был врачом в одной из больниц Ленинграда — в блокаду. Она устроилась медсестрой — рук им всё равно не хватало, базовые знания у неё остались благодаря Йоке, а ещё Теодора успела пройти курсы медицинской помощи. Точнее — уже Елена. Они всё время были рядом, в одном здании, иногда — даже в одном кабинете, — но она всё никак не могла его понять. Дмитрий — так звали этого человека с суровым взглядом, — всегда предпочитал работать один. Он тоже выглядел совсем иначе — и если бы не пронзительный взгляд, Тео и вовсе не узнала бы его: высокий, шатен, но у висков уже пробиваются седые волоски, на вид — около сорока пяти, ничем не примечательное лицо. Но глаза — как обычно — притянули её к себе. Он двигается так, словно учился танцевать всю жизнь. Пожалуй, довольно долгую жизнь. Я всё продолжаю изучать каждую мелочь в нём и поражаюсь тому, что это и правда Джон, мой Джон, с которым нас ровно девяносто четыре года назад развела судьба. Развела так, чтобы постоянно сводить снова, но никогда не позволять остаться вместе — никогда до этого момента. Но теперь я просто не могу поверить. Кажется, что это очередная иллюзия. — Даже родинка на шее слева та же… — бормочу, уже не замечая, что высказываю мысли вслух. Синьор Скуро усмехается. — Прошу прощения? — Это правда вы? — спрашиваю вдруг тихо, и мы останавливаемся. Он опускает на мою талию вторую ладонь. Все звуки вокруг будто заглушаются шумом моих мыслей. Я боюсь услышать «нет». Боюсь, что он засмеется мне в лицо и спросит, о ком я говорю. Но он вдруг снова улыбается: — Я. Конечно, я. Хирург Дмитрий Углов был посмертно удостоен звания героя Советского Союза, потому что мужественно погиб, не дожив три месяца до снятия блокады. Кто-то говорил, что он попал под обстрел, кто-то — что смерть наступила от сильного истощения. Елена-Теодора не верила ни в одну версию. Всё было слишком мутно, чтобы в это верить. Она только обессиленно злилась на него за то, что он, так ничего и не сказав, обменявшись с ней знаками, которые, наверное, ничего и не значили, снова исчез. В течение этих месяцев ей впервые удалось находиться рядом с ним так же долго, как в 1914, но и сейчас она не была уверена, что за оболочкой Дмитрия прячется именно Джон. Однако эта нить, которая начиналась будто бы из самого центра груди, больно тянула, заставляя её приближаться к нему. Если Теодора сопротивлялась, натяжение усиливалось, и девушка почти ощущала, как кровоточит всё внутри от порезов нити. И ей ничего не оставалось, кроме как идти к человеку, что магнитом притягивал к себе, а после держал на расстоянии вытянутой руки. Стоя на похоронах доктора и плача вместе со всеми, Елена вдруг на несколько секунд подумала, что просто сошла с ума. Что никакого Джона не было вовсе, что она зачем-то привязалась к совершенно постороннему человеку за считанные недели, а теперь оплакивала его смерть, хотя в Ленинграде ежедневно умирали десятки людей. А Джон разве не был посторонним? Разве они не были знакомы от силы пару месяцев, когда тот роковой пожар определил дальнейший ход событий? Именно эти мысли занимали Теодору холодными тоскливыми ночами, в какой бы стране и ипостаси она ни находилась. И всё увереннее она понимала, что Джон никогда не был для неё посторонним. Беру его за руку. Поднимаю к лицу, целуя костяшки, и на его лице отражается такая нежность, что внутри больно щемит. Снова фиолетовый свет — на этот раз в его глазах. Меня парализует на несколько секунд: мне доводилось видеть это всего однажды, но до сих пор помню тот день так отчетливо, словно это было вчера. — Синьорина, вы выглядите восхитительно сегодня, — выдыхает он. Я чувствую, как начинают гореть щёки. — Может быть, мы найдем более уединенное место, чтобы наконец поговорить? — Я тоже до жути не люблю все эти толпы людей, — признаюсь со смущённой улыбкой. — Я живу в отеле неподалеку. Можем… туда. — Есть вариант получше, — он обнимает меня за талию и выводит из душного зала. На улице накрапывает дождь. Мы стоим под козырьком, Джорджио смотрит на меня, а я пытаюсь не разрыдаться в эту же секунду. Он так близко. Я чувствую его запах — родной, свежий, будто давно забытый дорогой человек вернулся в мою жизнь, а мне вдруг удалось его вспомнить. Он — здесь, стоит со мной, смотрит, ждёт. Не прячется, не убегает, не отводит взгляд — он действительно подпускает меня к себе, и это не просто счастливый сон. Он опускает ладонь на мою скулу, внимательно смотрит в глаза — всего пару секунд, но какие это долгие секунды… Я была бы готова стоять так целую вечность — ведь у нас, кажется, действительно именно столько времени в запасе. Его губы внезапно касаются моих, и я машинально опускаю веки. Мягко, тепло, с привкусом мяты. Так, будто я дома — спустя несколько десятков лет поиска разных квартир и городов, я наконец почувствовала себя так, словно я дома. И дело, оказывается, не в месте — а в человеке. Следующий пункт назначения — Эдинбург. На этот раз Теодора вернулась к истокам и снова попробовала себя в роли журналиста — но, чтобы не выделяться, устроилась в простой журнал о знаменитостях и спокойно работала. Было скучно — но спустя время развлечением стали встречи с музыкантом местного ансамбля. Джон не изменял своим привычкам — на этот раз стал Джорджем. Пепельные короткие волосы, хмурые брови, пухлые губы — это снова был другой человек. Незнакомец с родными глазами. И Теодора приходила на концерты в консерваторию, хваталась за все возможности встретиться — но на вечерах он обычно не появлялся, со сцены никогда не мог увидеть её из-за света софит, а вне сцены, видимо, всеми силами избегал смотреть в её сторону. Сначала Тео решила, что он намеренно её игнорирует — а потом вдруг снова испугалась за свою вменяемость. Она начала убеждать себя в том, что это не Джон — просто ей настолько сильно хочется снова встретиться с ним, что она видит его в каждом прохожем, в каждом, кто любит эрл грей, в каждом, кто умеет играть на пианино. И всё-таки спорить с ощущениями было бесполезно: нить натягивалась всё сильнее. Чем больше Теодора убеждала себя в обратном, тем больнее резал острый край. И девушку снова магнитом притягивало к таинственному Джорджу Моррису. Он берёт меня за руку, мы уходим в переулок и вдруг в считанные секунды переносимся в квартиру, которую Джон снимает в спальном районе Флоренции. Сначала немного кружится голова, но это ощущение быстро проходит, и вот я уже сижу на его кухне, он — напротив, смотрит на меня так, словно я какое-то диковинное животное. — Я тоже сначала не поверил, что нашел тебя. Искал почти вслепую, как в тумане каком-то. Из-за амулета сигнал очень слабый, — признается он вдруг. У меня внутри разливается тепло. — Думал, мне снова мерещится. Пока был в Манчестере и копил силы, казалось, что вижу твоё лицо у каждой девушки в толпе… — нахмурившись, он потирает переносицу, а я прерывисто вздыхаю. — Очень, очень понимаю, — произношу тихо и мягко поглаживаю его по плечу. Он улыбается мне — с теплом, по которому я так скучала. — Наверное, сейчас не лучшее время, стоит поговорить потом, но я всё это время хотела спросить тебя, — я начинаю говорить быстро, словно боюсь не успеть, — почему ты так быстро исчез тогда, успев объяснить только самую суть, и почему после этого я нигде не встречала тебя до… Ну, до сегодняшнего дня, — смущенно прокашливаюсь. — Я всё расскажу, милая, но не сейчас, — он берет мои ладони в свои. Его пальцы прохладные. Смотрит в глаза — долго, пронзительно. Замечаю фиолетовую искру, и что-то внизу живота начинает сладко тянуть. — И без того много эмоций за день. Сейчас тебе явно нужно… расслабиться. О, я знаю, на что он намекает. На моих щеках тут же вспыхивает румянец. — Я снова в своем теле, — он быстро моргает. Неужели… смущается? — И я думаю, мы и без того ждали слишком долго, чтобы откладывать… — Не думаешь, что я могу быть против? — ухмыляюсь, решив, что нужно ещё хотя бы немножко поиздеваться. Я ждала девяносто четыре года, ещё пять минут не сделают погоды. Джон чуть удивленно вскидывает брови. — Я чувствую каждую нотку твоей энергии, и в ней нет ни грамма сомнения, — он поводит плечом. — Но если ты слишком устала, мы просто пойдем спать. Хорошо? Я поддержу любое решение. — Нет, — быстро выдыхаю, — я ведь шучу. Я не хочу спать. — А ты поаккуратнее с шутками. Для своего же блага, — он подмигивает, и мы встаем почти одновременно. Его ладони — снова на моей талии, а я сама тону в этих глазах. Там глубже, чем море. И знаю, что этот демон живет уже не первую тысячу лет, но не уверена, что кто-то кроме меня заставлял его чувствовать нечто подобное. Италия стала местом перемен. Городок Форрамо свел их вновь, и на этот раз Джон — он же Джулиус — перестал томить и рассказал правду — или, по крайней мере, её часть. О том, кто он такой, что сделал с Теодорой в Бельгии, о том, что ей нельзя попасться — и вручил амулет. Когда он просил никогда его не снимать, в глазах и голосе Джона было такое отчаяние, что девушка беспрекословно послушалась. Мало что поняла — но безоговорочно ему поверила. А потом он снова пропал. Не объяснил до конца, не сказал, что делать дальше — просто исчез, оставив её с этой кашей в голове и с амулетом на руках. Единственной материальной вещью, которая доказывала, что Джон не был одной большой галлюцинацией. Теперь Теодора хотя бы немного понимала, что происходит — но легче от этого не стало. И она уехала из Италии, надеясь, что смена места снова сблизит её с Джоном, но… Не помогло. Как и следующие четыре переезда в другие страны и даже на другой континент. Обычно перед очередной встречей с Джоном — или с незнакомцем, обладающим его тёмными глазами, — у неё возникало странное ощущение внутри, которое лишь усиливалось, когда он был рядом. Ощущение тягучей тоски, странной тревоги, ностальгии и предвкушения — будто её в детстве разлучили с кем-то очень близким, а теперь, спустя много лет, она снова должна была с ним встретиться. Когда она, уже ни на что не надеясь, стала жить в США, в Сан-Франциско, возникло стойкое ощущение, что на земле нет ни единого человека, который был бы ей дороже Джона и встречи с которым она жаждала бы так же сильно. Она была бы рада на пару дней вернуться к друзьям из Бельгии: вновь обсудить статьи с Лоуренсом, молча погладить котов с Фридрихом, выпить травяного чая с Йоке. Была не против вернуться в родной дом — к родителям и брату. Но она знала, что никогда не будет достаточно — и в конце концов им пришлось бы умереть, а она могла бы лишь наблюдать за тем, как они уходят. И только Джон казался гарантом спокойствия и странной стабильности. Хотя вряд ли его можно было назвать таковым. Я не замечаю, как оказываюсь на кровати в спальне Джона. Его сильные руки стягивают с меня джинсы, а после и кофту, оставляя в одном нижнем белье. Он смотрит на меня взглядом, в котором горит огонь, но это — чистое восхищение. Дрожащими руками расстегиваю пуговицы на его рубашке и вдруг задумываюсь о том, когда у меня вообще в последний раз был секс. Пожалуй, очень давно. Последние три переезда я ждала Джона с каким-то особенно рьяным отчаянием — таким, что даже смотреть на других мужчин было тошно. Всё напоминало о нём. Точнее — о его отсутствии. Когда мы оба оказываемся без одежды, он ещё долго смотрит на меня, будто бы прямо внутрь, пытаясь увидеть самую глубину. Его губы покрывают поцелуями мою шею, переходя на грудь, оставляя влажные следы, и я уже не могу не стонать. Его прохладные пальцы на моей талии ощущаются так правильно, словно выемки для них специально были встроены в моё тело ещё до рождения. — Ты уверена? — спрашивает он вдруг, когда видит мой умоляющий взгляд. — Ну конечно, — обнимаю его за шею и слышу его вздох. Не понимаю, что в нём: отчаяние вперемешку с возбуждением и странной тоской. Он будто до сих пор не может понять… — Я никогда не чувствовал себя так, — он вдруг шепчет, обжигая шею горячим дыханием. — Не помню, чтобы кто-то кроме тебя заставлял меня испытывать это… ощущение. — Что ты имеешь в виду под «этим ощущением»? — спрашиваю, едва сдерживая смех. Он, кажется, даже краснеет — в полумраке комнаты не различишь. Глаза сверкают фиолетовой вспышкой. — Возбуждение. Я не думал, что умею испытывать его. — Как много нового о себе мы узнаем, — тихо смеюсь, целуя его глубже, и он отвечает. Кладет ладонь на мое бедро, пальцы — всё еще прохладные, и волна мурашек проходит по коже. Выгибаю спину, каждым жестом, поцелуем и прикосновением показывая, как сильно он нужен мне прямо сейчас, в эту секунду — да, я и правда ждала долго, но сейчас, когда он касается меня и находится так близко, что я слышу мелодию его сердца, — терпеть уже слишком сложно. Мне становится почти больно от того, как сильно я хочу ощутить его. — Пожалуйста, Дж… — не успеваю договорить: он входит нежным толчком, и с моих губ срывается громкий стон. Непроизвольно выдыхаю: — Альморет… — Спасибо, — он вдруг снова дышит мне в шею, и я от переизбытка эмоций даже не сразу понимаю, за что он меня благодарит. В двухтысячных Теодора переехала во Флоренцию уже просто по привычке — не могла долго находиться на одном месте, потому что начинала привязываться к людям. Снова сменила имя, снова нашла работу — на этот раз в книжном издательстве. И всё-таки с каждым годом в груди разрасталась тоска. Почему-то девушка была уверена, что они еще встретятся. После злополучного Форрамо она и думать не могла об Италии, а потом вдруг решила: а что, если это судьбоносное место? И интуиция не подвела. Иногда амулет оттягивал шею и болезненно обжигал. Она рассматривала кожу и не видела повреждений, но будто бы внутри, на подкожном уровне, всё было уже давно разодрано в кровь. Он словно напоминал о себе. Мучительно, ноюще — не хотел, чтобы она забывала. Никогда. И Теодора помнила. Особенно отчетливо помнила по ночам. Он ни разу не подпустил её достаточно близко к себе. С Джулианом ей даже удалось обняться — и она до мелочей помнила, какими теплыми были его руки, как учащенно билось сердце, гулко отдаваясь в ушах. Но это был единственный вечер, когда он позволил ей приблизиться к нему настолько, а после — снова исчез. И Теодора больше всего боялась не того, что они уже никогда не найдутся, — какой-то инстинкт, энергия внутри подсказывали, что это несомненно случится, — а того, что он никогда не позволит ей стать ближе, чем в тот вечер в её съёмной квартире в Форрамо. И ей было больно думать, что он может снова стать ледяным, снова саркастично шутить, снова вытягивать руку и не подпускать её. Она лежала бессонными ночами, глядя, как луна заливает комнату светом, и представляла их встречу. Подбирала слова, которые скажет, чтобы успокоить, убедить, что никогда не причинит ему вреда, не сделает больно. Представляла, как будет слушать его душераздирающую историю — ведь должно быть объяснение такому замкнутому поведению, — как будет утешать, плакать вместе с ним, касаться губами его щек, лба, висков. Почти могла ощутить, как зарывается пальцами в его волосы и смотрит прямо в глаза. Бездонные, чёрные, с неведомой силой в самой их глубине. Глаза, которые могут и спасти, и стать причиной смерти. Теодора чувствовала, что образ британского врача Джона Робертса постепенно стирается из её памяти — черты его лица поочередно заменяли Дмитрий, Джордж, Джулиан… Да и вообще любой незнакомец, у которого она видела его глаза — глаза Альморета. И она знала, что, как бы он ни выглядел, как бы ни забылось его красивое лицо, она узнает его по этим глазам. Она столько раз смотрела в них в своих мечтах, воспоминаниях, иллюзиях, что просто не могла не узнать. Я не чувствую ничего, кроме этой приятной, тянущей заполненности, а всё вокруг заливает фиолетовый свет. Мы будто объединили две части нашей общей энергии в одну, и теперь паззл сложился воедино. Мы — одно целое, нам просто нельзя отдельно. Это звучит отчаянно, но без Джона я не чувствую себя полноценной. Его толчки становятся более рваными, отрывистыми, и я стону громче. Губы касаются моей шеи неровными мазками, пальцы исследуют талию и бедра. Иногда он сжимает их сильнее, будто пытается справиться с переполняющими эмоциями, и я лишь хватаю ртом воздух. Свет становится ярче. В воздухе вокруг нас — будто бы сияние. Когда открываю глаза, вижу, что его собственные светятся фиолетовым. Он смотрит прямо на меня, не отрываясь, будто я — лучшее, что он видел за всю свою огромную жизнь. — Теодора, — он выдыхает почти беззвучно, и я чувствую, как пальцы сжимаются на бедре, чтобы я раздвинула ноги ещё шире. Ему невозможно противостоять — но мне этого и не хочется. Она ждала его, зная, что только он — её судьба, только он сможет заполнить пустующую часть внутри. Она пыталась заменить его — но испытывала гнетущую тоску, понимая, что всё это не то, и обычные люди, к которым ей нельзя привязываться, здесь не помогут: потому что все они рано или поздно умрут. К Джону она была привязана уже давно. Точнее, он сам буквально привязал её к себе — и даже если бы Теодора вышла замуж и попыталась обустроиться, начать новую жизнь, забыть о прошлом, эти фиолетовые вспышки раз за разом напоминали бы ей о том, где ей на самом деле нужно быть. И она знала, что даже в таком случае Джон смог бы её отыскать. Теодора стала постоянно ходить на благотворительные вечера, которые устраивало во Флоренции самое популярное книжное издательство Италии. Не знала, зачем: ей казалось, что благотворительностью она может хоть как-то искупить вину за все совершенные ошибки; а может, она надеялась снова познакомиться с каким-нибудь итальянцем и предпринять ещё одну тщетную попытку найти замену такому далекому и желанному человеку. Но она никак не ожидала, что встретит его на одном из таких вечеров. — Я люблю тебя, — вдруг выдыхаю почти против собственной воли. Эти слова зрели в груди долгие годы, я заботливо поливала их и выращивала, и сейчас не было никаких сомнений в том, что они абсолютно честны. Джон даже замирает на пару секунд — но снова возобновляет движения. Я не могу сдержать очередной громкий стон, чувствуя, что скоро его губы, нежно целующие шею, доведут меня до нужной точки. — Я не должен знать такой эмоции, как… — он прерывается, чтобы рвано выдохнуть, потому что я сжимаюсь вокруг него изнутри, и столп фиолетовых искр разлетается в стороны, — такой эмоции, как любовь… — Может быть, это именно… — Но я думаю, — он не дает мне договорить. Его чёрные волосы спутались, несколько прядей упали на лоб. — Я думаю, что только эта эмоция смогла помочь мне сделать то, что я сделал. И только благодаря этой вашей… любви… — ему тяжелее говорить, потому что я стону всё громче, почти не понимая его слов, и он понимает, что я близка к пику. Узел внизу живота затягивается так сильно, что больно даже дышать. — …благодаря ей я сейчас здесь. Рядом с тобой. И, позволь мне этот каламбур, — он усмехается, сдувая прядь волос со лба, — в тебе. Даже нет сил улыбнуться — ноги трясутся так, словно я на американских горках, дыхание перехватывает, хочется бесконечно громко кричать его имя. Ещё один толчок, он замедляется, — и я со стоном выгибаю спину, пальцами до боли сжимая его плечи, срываясь на крик. Слишком хорошо. Слишком ярко. Когда Теодора увидела его в толпе всех этих людей, с улыбками переговаривающихся между собой, ей показалось, что мир перестал вращаться, а вокруг стало темно. Темно — но вдруг зажегся фиолетовый свет. Она столько раз представляла их встречу — но именно сегодня об этом даже не думала. Просто не могла предположить, что, после стольких вечеров, он вдруг окажется одним из этих людей и будет одиноко стоять возле своего столика, прокручивая шампанское по стенкам бокала. Как и сама Теодора. Когда он повернул голову, видимо, почувствовав наконец на себе её взгляд, их глаза встретились, и небеса разверзлись прямо в эту секунду. Её окатило волной всех тех эмоций, что она глушила в себе долгие годы. Джон. Её Джон. Тот самый, в кабинете которого она сидела в далеком девятьсот четырнадцатом, тот, которого осторожно брала за руку, пытаясь показать, что рядом с ней он в безопасности, тот, о ком думала каждый раз, когда не могла уснуть. И вот — он стоял перед ней. Именно он — не человек в чужом обличии с глазами Альморета, а Джон. И его карие глаза смотрели с точно таким же испугом вперемешку с переполняющим счастьем, в котором они оба были готовы захлебнуться. Он падает рядом со мной, тяжело дыша, и тут же поворачивается ко мне. На его губах играет слабая улыбка. Но Джон, кажется, в эту секунду замечает фиолетовое свечение в моих глазах, потому что улыбка сменяется беспокойством. — Нам обязательно нужно будет что-нибудь придумать. Найти выход. Чтобы быть рядом и не бояться, — шепчет он, а после его губы мягко касаются моего виска. Мне всё ещё слишком хорошо, чтобы думать о таких вещах, но его слова добавляют каплю яда в мое состояние. И даже поцелуй уже не может спасти от тяжелых мыслей.***
Я буду твоим солнцем и твёрдым плечом,
Я буду твоей жертвой, твоим палачом,
Я буду терпеть, от боли кричать,
Тебя за руку возьму — мы будем вместе стоять,
Порочный круг замкнётся, щёлкнет замок,
Миры соприкоснутся лучом на восток,
Я буду терпеть, меня не сломать,
С тобою до конца мы будем вместе стоять…
Везде слышен треск горящего дерева и ткани, запах гари, чей-то плач. Дым ползет из окон, а на первом этаже за серой поволокой не видно уже совсем ничего. — Ну как ты думаешь, всё-таки получится или нет? — спрашиваю с нервным смешком, когда мы ложимся на пол и беремся за руки. Он молчит. Меня это пугает, но я замолкаю тоже. Мы лежим в тишине — на первом этаже раздаются крики, слышится грохот — наверное, огонь сжег одну из балок и рухнула конструкция. Джон вдруг усмехается. — Я надеюсь. Я очень надеюсь, — бормочет он, переплетая наши пальцы. — Если бы не Томас… Согласно киваю, хоть и знаю, что он не видит. Мы здесь только благодаря Томасу. И я до сих пор не знаю, почему он согласился — он никогда особенно не горел желанием стать демоном первого круга. Возможно, ему просто слишком дорог Джон, и потому он готов согласиться на любую его авантюру. Именно Томасу Альморет передал свои обязанности — вместе с именем. Теперь Томас стоит на страже баланса, а сила, что осталась у Джона, по могуществу не превосходит мою собственную. Треск огня становится громче, внизу кто-то кричит, я слышу своё имя — или мне уже просто мерещится; дым проникает в комнату, дышать становится всё сложнее. — Давай, — командует вдруг Джон, и в следующую секунду весь едкий дым перекрывает столп фиолетовых искр. Избавиться. Просто — избавиться от всего, что наполняет изнутри. И я изо всех сил выпускаю из себя эту энергию, вижу, как дым вокруг меняет цвет, чувствую, как темнеет в глазах. У меня уже нет сил, но я продолжаю, зная, что должна — ради Джона, себя, ради нас обоих — потому что по отдельности нас просто не существует. — Кажется, всё-таки получилось, — последнее, что я слышу, прежде чем оглушительный щелчок заставляет меня потерять сознание и погрузиться в кромешную темноту.***
Свет. Бесконечный свет, слепит своей белизной, как в операционной. Главное — что белый, и ни единого фиолетового оттенка. Я щурюсь, пытаясь открыть глаза. Как только образ Джона появляется перед глазами, потираю веки и смотрю внимательнее. Он тоже хмурит брови, глядя в одну точку, а потом смотрит на меня. На его лице мелькает улыбка. Мне вдруг хочется плакать. И это опредёленно счастье. Передо мной — доктор Джон Робертс, в этом нет никаких сомнений. На нём белоснежная рубашка и брюки, те самые, в которых я как-то видела его ещё в Химворде — удивительно, откуда у меня такие воспоминания. Даже волосы лежат так же: чуть растрепанно, небрежно ровно, будто дразнят. Джон вдруг улыбается, встает и подходит ближе, протягивая мне руку, чтобы помочь подняться на ноги. А мне до последнего кажется, что я коснусь его пальцев, и он растворится в воздухе прямо передо мной. Одно касание — и весь этот белый свет, эти белые стены — всё окажется иллюзией. И я никак не решаюсь. — Где мы? — спрашиваю чуть хрипло. Он пожимает плечами. — Какая разница? У нас получилось. Я не чувствую ни капли той силы, с которой жил всё время. Совсем. Я пытаюсь вызвать энергию и осознаю, что тоже совсем ничего не ощущаю. Сердце пропускает удар, прежде чем забиться в три раза чаще. Я впервые за долгие десятилетия чувствую себя… человеком. И решаюсь наконец протянуть руку. Его пальцы чуть прохладные, сухие — и абсолютно настоящие. Встаю, жду пару секунд — вдруг всё-таки есть подвох, вдруг всё исчезнет, — а потом обнимаю его за шею, всхлипывая. Слёзы счастья жгут глаза. Джон прижимает меня к себе, поглаживая по спине и волосам. — Тео, я помню это платье, — говорит он вдруг прямо на ухо, — ты была в нём в день нашей встречи. Оглядываюсь, и белый свет уже не слепит. Вдалеке начинают проявляться другие цвета — различаю полянку, залитую солнцем, и лес. Сердце снова радостно стучит в висках и ушах. Мы свободны. Мы вместе, мы свободны, и мы можем быть счастливыми. Снова обнимаю Джона, прижимая его к себе ещё крепче, носом утыкаясь в его широкую грудь: лишь бы он не исчез, лишь бы я не осталась одна в этой глухой тишине, — и он шепчет, что он рядом и мне нечего бояться. Теперь нечего. Что-то внутри тает и разливается теплом. Столько лет мучительного и тревожного ожидания — и я наконец снова могу почувствовать себя счастливой в его руках.