Гроза

Сон настигает его после полудня, когда жёлтое небо вновь затягивают тучи, и стены Антониевой башни скрывает серая темень. Вчера сверкали молнии, сегодня же нет даже грома. Тьма, долго нависавшая над землёй, принёсшая в Ершалаим духоту и тревогу, померкла, а затем вдруг разразилась дождём. Тогда лишь измученный прокуратор смог, наконец, уснуть. Впрочем, сон ли был это? Минувшей ночью он лёг на рассвете, теперь же Пилата накрыло лёгкое забытьё. О, Боги, Боги мои. Снилась прокуратору недавняя буря, разлитое по ступеням вино и лёгшая отчего-то на балкон тень трёх крестов. Страшен был сон, страшна была тень, с каждой белой вспышкой, всё ближе подползающая к сандалиям прокуратора. — Это оттого, что сегодня душно. — Голос звучит совсем близко, и Пилат узнает его. Узнает, и даже не удивляется, когда чужая ладонь легко опускается на пылающий лоб. — И оттого, что ты надумал себе всякого. А потом вскакивает с ложа. Иешуа отступил на балкон, и теперь луч сияющего во всю солнца лежит на его лице. Нет ни синяков, ни разбитых губ. Лицо бродячего философа не обезображено увечьями. — А я знал, что ты придёшь. — Ещё не вполне проснувшись, шепчет Пилат. Голос его хрипл, пальцы сминают алый подбой. — Знал, клянусь, богами, что знал. — А как же я мог не прийти? — Иешуа смеётся. Тоже хрипло, и тогда Пилат набирается смелости взглянуть на запястья философа. Но те скрыты рукавами широкого хитона. — А покажи-ка мне свои руки. — Зачем? — Спрашивает Га-Ноцри, и всё же протягивает ладони. Ни на запястьях, ни выше нет ни единого шрама. Голубая изношенная ткань соскользнула к локтям, и Пилат видит лишь загорелую кожу. — Как же это так, — недоумевает он, всё так же разглядывая Га-Ноцри. Да только вот от вида выгнутых запястий пробегает дрожь по спине. «Была, была казнь, — шепчет в ухо чей-то гнусавый голос, — была, и кровь его на тебе». Иешуа же, словно прочтя чужие мысли, прячет руки. Солнце бьёт ему в спину, золотит медные кудри, мокрые и оттого тяжёлые. Пилат заворожённо глядит на них, а потом внезапно понимает одну вещь. — А отчего же ты весь мокрый? — Пальцы касаются волос Иешуа. Га-ноцри улыбается: — Это от того, что в твоём саду меня настиг дождь. — Так значит, всё же была гроза?! — Пилат едва удерживается, чтобы не сжать пальцы, и на всякий случай отдёргивает ладонь. — Была, но уже закончился. А ты, Игемон, боишься грозы? Боится. Ибо, если была грозы, была казнь. — Покажи мне ещё раз свои руки. — Приказывает Пилат, но вновь не видит шрамов. Впрочем, это не все. Пилат хмуро глядит на Иешуа, тот по-прежнему улыбается ему. — А ежели я попрошу сделать тебя одну вещь, ты ведь не откажешь мне? — Смотря, что именно. Впрочем, думается мне, игемон, ты не захочешь ничего такого, что бы я отказался для тебя сделать. — Развяжи свой хитон. — Просит Пилат, и к его удивлению, Га-ноцри повинуется. Он расслабляет незамысловатый поясок и спускает рукава, обнажая живот и плечи. Под сердцем нет шрама, как и нет следов от плети. А ведь Пилат видел… Плётка, свистя, рассекала липкую от крови и пота плоть, взмывала дугой, и снова обрушивалась на истерзанную спину. На двадцать седьмом ударе Га-Ноцри не выдержал. Локти его согнулись и он, разжав пальцы, сполз вниз по столбу, к которому были привязаны его запястья. Позже, когда с Га-Ноцри сдирали разодранный, липший к спине хитон, Пилат всё же отвел глаза. Но не могло же быть так чтобы плеть не оставила и следа? — Так что же, выходит, приснилась мне эта казнь? — Пилат осторожно касается плеча Иешуа и проводит пальцами по влажной коже. — Конечно, приснилась. Днём было душно, от того и… — Хорошо. — Теперь пальцы прикасаются к губам Иешуа. Прокуратор не даёт ему закончить, сам не понимая, чего испугался. Га-Ноцри, меж тем, опускает ладонь на запястье Пилата. Но ежели казни не было, отчего пятому прокуратору Иудеи так трудно глядеть на Иешуа? На его лицо, светлое и юное. На запястья, не изувеченные гвоздями. Не оттого ли, что он знает — казнь всё-таки была? — Если казнь мне привиделась, что тогда было? — А ты забыл, игемон? — Га-Ноцри негромко смеётся, накидывая на плечи хитон. Он краснеет, но не опускает глаза. — Коротка же твоя память. — Значит, я уснул, а ты пошёл гулять в сад и попал под дождь? — Так и было. — А пойдём погуляем вдвоём? Они спускаются по мраморным ступеням и выходят в сад. По песку раскиданы сорванные бурей соцветия, на солнце блестит мокрая листва, а окутывающий её туман, который всегда бывает после дождя в жаркий день, похож на тонкую ткань. И нет в саду ни души. Шелест кипарисов да пение птиц наполняют невесомую тишину. Шумит круглый фонтан. На скамью рядом с ним и опускается прокуратор, отстегнув от наплечников испачкавшийся в рыжем песке плащ. Иешуа садится подле Пилата. Тут, вдалеке от дворца, чьи стены серые стены возвышаются над садом, скрытый от всех, Пилат впервые чувствует так себя так свободно. — Так что есть истина? — Спрашивает прокуратор, почему-то не смея снова до коснуться до руки Иешуа. Тот сам сжимает его ладонь: — Истина в том, что тебе страшно. И страх этот грызёт тебя, хоть ты и упорно отмахиваешься от него. Я бы помог тебе, но ты ведь сам не даёшь себе покоя. — Послушай, Иешуа, — Пилат глядит, как узкая кисть ложиться ему на солнечное сплетение. — А можешь выполнить ещё одну мою просьбу? — Могу. А что же ты хочешь, чтобы я ещё что-нибудь снял? — Нет. — Пилат втягивает носом воздух. То, что он хочет попросить, равносильно признанию. «Если я попрошу его об этом, значит я трус. Если он согласится, значит, что казнь была». — Ты вот сказал, что правду говорить легко и приятно, — чувствуя как лицо начинает пылать, говорит прокуратор, — а вот если бы… если бы казнь была, и я попросил солгать, что её не было, ты бы солгал ради меня? — Солгал. — Кивает Иешуа, — Только, игемон, я не вижу в этой лжи надобности. Ты бы ведь всё равно знал истину. — Но, тем ни менее, солгал бы? — Солгал бы, если тебе это необходимо. — Иешуа снова кивает, и Пилатом овладевает неизъяснимое спокойствие, будто с груди свалился тяжёлый камень. — Но если ты думаешь подменить ложью истину… — Подожди. — Он притягивает Га-Ноцри к себе, а тот мягко льнёт к нему, опуская запястья на плечи. Лоб Иешуа соприкасается со лбом Пилата. Подсохшие кудри щекочут прокуратору щёку. Пилат молча смотрит на Га-Ноцри, а затем, вновь, как тогда на балконе, не выдерживает прямого взгляда. — И ты не уйдёшь никуда, так ведь? — Вопрошает он, опуская веки. — Мы теперь всегда вместе. И вот губы Иешуа, разомкнувшись, первыми припадают к губам прокуратора. Прокуратор же сильнее притягивает Га-Ноцри к себе. Комкает наполовину развязавшийся хитон. Он сам недоумевает, почему желает прикоснуться такому чистому, почти лучащемуся светом Иешуа именно таким образом. — Это оттого, что ты не знал другой любви. — Говорит Га-Ноцри. Касания его невесомы. Он гладит Пилата по голове, скользя рукой от виска к подбородку. — А сам, меж тем, боишься меня отпустить. Прокуратор не отвечает. Он спускает до локтей в конец развязавшейся хитон и целует худое плечо. Разум Пилата чист, мысли ясны. Ушёл горячий туман, стоящий в его голове тем страшным утром. Когда же они вдвоём опускаются в мокрую траву, прокуратор только единожды задумывается, что их могут увидеть. Но мысль эта тот час же меркнет. Как близко к нему Га-Ноцри, и как тревожно стучит его сердце. Пилат проводит ладонями вверх по рёбрам Иешуа, задевает солнечное сплетение. Никого в жизни он ещё не желал так сильно. Но страсть эта лишена похоти. Не растоптать, не осквернить святое, а хоть на мгновение притронуться к свету. И он склоняется ниже, целует шею, подносит к губам узкие запястья. Но тут в голове вспыхивает странная мысль: а каково это, когда в руки вбивают гвозди? Когда разодранная плетью спина прижимается к кривым доскам, когда палит солнце и страшно пошевелить пронзённой, занемевшей ступнёй, а в голове звенит только одно: «больно, больно, больно, больно!»? — А у нас с тобой глаза одного цвета, — Шепчет Иешуа, задевая губами шею Пилата. Рядом шелестит трава, и сладкие запахи цветов поднимаются от земли. Зной ушёл, ушла желтобрюхая тьма, налетевшая средиземного моря. Но откуда, позвольте, тогда взялась эта тревога, защемившая вдруг под рёбрами? Не ветер ли нагнал её? — Мы теперь всегда будем вместе. — Обхватывая лицо Пилата обеими ладонями, смеётся Га-Ноцри. В эту минуту туча заслоняет солнце, и тень ложиться на лик Иешуа. Темнеет и розовый сад. Откуда-то с запада тянет разряженным воздухом. *** Когда он просыпается, дождя уже нет. Над Ершалаимом весит серая дымка. Затих великий град, выцвел и побелел. То, что всё привидевшееся было сном, Пилат понимает сразу, едва разомкнув глаза. Не было ничего, ни сада, ни фонтана. А была лишь казнь и страшная, разразившееся после, гроза. Ни гнев ли это того Бога, про которого говорил бродячий философ? Впрочем, едва ли пятый прокуратор боится небесной кары. Больше того: ему кажется, небеса его уже покарали. «Мы теперь будем всегда вместе» — звенит в ушах голос Иешуа. Тотчас, будто бы из опрокинутой чаши, по грудной клети разливается горячий яд. Прокуратор сам не может понять, отчего от слов этих, ему и тошно, и тоскливо. Пилат поднимается, разминает затёкшие после сна руки, выходит на балкон. Разбитый подле дворца сад не тот, что ему снился. Не те розовые кусты, ни те кипарисы. Даже фонтан, которого и не видно с балкона, верно, тоже другой. Тщетно прокуратор ищет сходство, вглядываясь в блестящую зелень. Ничего. Точно явь стала чужой. И вновь прокуратор понимает, что Иешуа что-то недоговорил ему. А быть может, это прокуратор не спросил у Га-Ноцри чего-то важного? О, Боги, Боги мои!.. Не помутился ли опять Пилат головой? Ни разу ещё за всю жизнь никто не был ему так важен. А ведь казнил он и делил ложе со многими. А Иешуа, меж тем, уже нет. Осознание последнего отравляет Пилата. Сводит с ума. Это означает, что сон никак не мог быть явью, и казнь всё же была. «Теперь мы всегда будем вместе» — это же говорил Га-Ноцри, когда шёл подле Пилата, окружённый небесной тьмой и серебряными звёздами. Каково же желание обмануться, поверить, что хотя бы во снах Га-Ноцри будет являться ему. Но нет. Пилат знает, что Иешуа не спустится к нему, и вовсе не потому, что прокуратора будет мучить бессонница. Ведающий истину, не подменит её ложью. А в чём, позвольте, истина? И не этого ли Пилат не спросил у Га-Ноцри? И вот прокуратор возвращается в кресло. Через позолоченные подлокотники перекинут белоснежный плащ. Пилат потирает висок, беспомощно оглядывается. Никого. Стража, да два раба, ютящиеся у стены. Уже ли так пройдёт вечность? — О, Боги, Боги мои. — Шепчет прокуратор, не отрывая взгляд от вновь потемневшего вдалеке сада.