***
Слипшиеся за всю ночь веки еле-еле отлипают друг от друга, но ему приходится заставить свой барахлящий мозг проснуться. Сириус с трудом поднимает опухшую от отдающих вязью мыслей голову от холодного твёрдого пола, по привычке оглядываясь и обнаруживая, что Барти нет. Сириус быстро принимает человеческий облик, чувствуя как только начавшие затягиваться раны вновь вспарывает страх. Он практически подрывается с места, но в последний момент всё-таки замечает подрагивающую тень в углу. Облегчение, невольно врезавшееся о полотно густой тишины, скручивает сосуды. — Барти? — зовёт он тихо. Тень силится что-то ответить, но сиплый ответ не доходит до повреждённых барабанных перепонок. Несколько месяцев в одной камере. Пережитая благодаря вынужденной близости зима и общая промозглая весна. Вернувшаяся за ними осень, задушившая лето в мертвенно холодных объятиях. Опасливое «Крауч», перетёкшее в нейтрально-мягкое «Барти». Нашёптанные в скалящуюся тишину секреты, обещанные быть похороненными вместе с его душой. Ни разу не произнесённое имя, объединившее их изуродованные души одной огромной заплатой, способной спрятать дыру в солнечном сплетении. Сириус подползает к притаившейся тени и обеспокоенно тянет руку. — Барти, — ещё раз пробует он. Его оглушает молнией пронзивший продырявленные лёгкие раскатистый смех. И такое же болезненно ударившее по вискам жёсткое осознание. — Нет… — Сириус впивается в его плечо, и оно отзывается мразотной дрожью. Он резко тянет совершенно не сопротивляющееся тело на себя — на полоску сочувствующего им света уже потухающего солнца. — Нет, только не говори, что они вновь пришли. Согнувшееся пополам тело едва выбирается к ожидающей их милостивой руке небесного светила. Когда шейные позвонки Барти вспоминают о своих первостепенным задачах, он приподнимает голову, вгрызаясь в Сириуса практически затравленным взглядом. Несмотря на едва держащуюся, силящуюся отвалиться с припухших кровавых губ улыбку. Сириус осторожно стирает с уголка подрагивающего рта присохшую к коже запёкшуюся боль. Сплавленная с каждой лицевой мышцей маска неизбежно отрывает кожу до мяса, стоит ладони солнца опуститься на оголённое плечо, за которое из последних сил хватался разорванный в клочья рукав изуродованной рубашки. Плечо, покрытое свежими гематомами и новыми кратерами условий, дёргается вверх. — Зато они не тронут нас до конца этой недели, — шёпотом прямо под кожу. Барти опускает покрытый испариной лоб на его плечо и усмехается. Сириус поджимает губы зубами, чтобы боль отрезвила его. Полоснувший вены смех с треском рушит все его попытки забыть. — Я подружился с владельцем патронуса. Оглянись, Сириус Блэк. Оглянись, Сириус Блэк. Три слова прокатываются по лабиринтам извилин совершенно другим голосом. Похожим на тот, что пытался привести его в чувство после сыграй-нам-что-нибудь злосчастного наказания. Оглянись, Сириус. С выгрызанной прожённой фамилией. Оглянись, брат. Смотри, что ты наделал. Пустой гроб, давно спрятанный под тяжеленной каменной плитой с вырезанными инициалами, всплывает в памяти слишком не вовремя. Сириус оглядывается, намеренно пропуская прошлое, уже принявшееся облизываться от липкого, как заплесневелая патока, предвкушения. И видит, как меж прорехами прутьев окна выглядывает небесно-голубой орёл. Птица изящно склоняет голову. Барти совсем не изящно облокачивается на хрупкие кости Сириуса, которые вот-вот были готовы рассыпаться, как хлипкый карточный домик. — Мы в безопасности на неделю. Я снова спас тебя, — опаляет огнём развязавшийся язык, тут же прокатившийся вдоль его шеи. Сириус останавливает Барти, пока всё не доходит до приставучих смазанных поцелуев. Он почти привык к этому. С самого начала прочитал в этих пульсирующих, выбрасывающих тонну боли прикосновениях своеобразный зов о помощи. Сиплое «Вытащи меня». Ещё более спрятанное за завесой наигранного возбуждения отчаянное «Я отплачу тем же». И без пресловутых, не подвергающихся разложению приторных «Пожалуйста» и «Спасибо». — Ты не должен, — смрадом прокатывается по гландам. Это точно сказал он? Почему тогда это звучало так эгостично? — Ты сам когда-то сказал: каждый сам за себя. Ты не… — На тебя это не распространяется, — влажным прикосновением к оттянувшей его за волосы руке. Сириус перехватывает за горло барахтающееся на поверхности желание, чтобы потопить его в орошающей лёгкие крови окончательно. — Почему? — Я уже отвечал на этот вопрос, Сириус Блэк. Вот так просто — с оседающим на корне языка вшитым в душу фальшивым легкомыслием и тяжёлым, словно булыжник, взглядом. Ты — моё исключение, Сириус Блэк. Припорошенные таинственностью слова, смыслу которых он до сих пор не мог внять, вновь вспыхивают в висках непрекращающейся мигренью. Существовали ли на самом деле правила, в которых он мог бы стать тем самым исключением? Сириус сомневался. И он бы вправду осмелился спросить. Прямо сейчас, прямо в следующее же мгновение, обернувшееся световыми годами. Он бы вытащил из бездонных карманов козыри, кинул бы их в ставшее непроницаемым лицо напротив, если бы не… — Хочешь, нарисую что-нибудь? Кончик иглы колюче целует его предплечье, но на этот раз он не дёргается. Сириус уже убедился, что она не отравлена — когда Барти нанёс на собственные запястья тут же въевшиеся в кожу чернила, чтобы доказать ему, что не опасен. Какие-то месяцы назад он бы оттолкнул его. Какие-то годы назад он бы засмеялся в лицо тому, кто заикнулся бы про то, что Барти Крауч будет набивать ему чёртовы татуировки. Какие-то тысячелетия назад от этого заявления взорвалось бы солнце, лишь бы человечество не допустило подобного. Но сейчас Сириус просто испускает медленный выдох, позволяя гнилостному воздуху покинуть рыдающие лёгкие, и кивает, пододвигаясь к стене. Отодвигаясь от опасной темы, у которой были личные счёты с Барти. — На моём теле не осталось свободного места, — в подтверждение собственных слов Сириус оттягивает ничего не прикрывающий воротник, куда-то выплюнувший злосчастную пуговицу. Обнажает множество маленьких отпечатков их общей пережитой осени: полную луну, подмигнувшую им в одну из самых страшных ночей; очертания созвездия Большого пса, ставшим предметом насмешек Барти, объявившего, что даже дементорам не удалось выкорчевать из Сириуса обострённое самолюбие; оленьи рога и ярчайшая звезда созвездия Льва, до сих пор заставляющие замирать их обоих. — Никогда не говори небу, что на нём нет места, — хитрая полуулыбка распахивает его искусанные до болезненной красноты губы. Сириус протягивает Барти правую руку, предварительно оборвав все связи разгорячённого мозга с облезлым сердцем, которое так сильно хотел оживить — словно садовник, отчаянно пытающийся заставить свою самую красивую розу цвести, а не опадать засохшими потемневшими лепестками к его ногам. Барти осторожно обхватывает предплечье подрагивающими пальцами и располагает на собственных коленях. Даже дрожь, настигшая Барти с самого заточения, засыпала в эти мгновения. В мгновения, когда проделать в усыпанном стальными заплатами солнечном сплетении ещё одну дыру и выпотрошить чужую душу наизнанку не считалось преступлением. Скорее, нашедшей своё пристанище традицией. И мир вправду останавливался, ожидая, пока все их секреты будут высказаны пахнущей разложившимися мечтами тишине, шедшей под ручку с оставляющими глубокие язвы воспоминаниями. — Твоя звезда даже больше чёртового солнца. Как раз соответствует твоему раздутому эго, — волшебная игла принимается отбивать ритм на сжавшейся в ожидании синюшной вене. — Что на этот раз? Улыбка Барти всегда кривая и острая, словно осколок разбитого грязного зеркала. Иногда он позволяет этому осколку вылезти из собственного рта, тут же приобретающего непривычную мягкость. Сириус замечает это каждый раз всё чётче, но никогда не подаёт вида. Даже если приходится сжимать этот бесполезный кусок стекла в пальцах так сильно, что линии жизни затапливала почти чёрная от смоли кровь. Даже если вокруг Барти валялось с тысячу таких же осколков, которые рано или поздно всё равно бы очутились у истекающего своими былыми надеждами Сириуса. Даже если ноющие рецепторы на стёртых о крошки стекла кончиках пальцах потихоньку начали отказывать. Сириус считает, что весь Барти — выбивающаяся из чёрно-белых посредственностей «ре», к которой он всегда боялся прикасаться. Наверное, именно по этой причине Сириус всегда задерживает дыхание, когда тот — оставляя всё новые ожоги на хрупких плечах, испещрённых перекрывающими друг друга островками гематом — прикасается к нему по-иному. Наверное, именно по этой причине он изо всех сил сопротивляется тянущемуся подснежниками порыву ответить. Наверное, именно по этой причине он больше всего боится услышать от него скрипучий хохот, сопровождающийся хрустом ломающихся костей, после. И как бы ни саднило, он признаётся себе, что Барти — одна сплошная причина его ежедневных наказаний за мысли о том — ином. Они никогда не говорят о насущном. Никакого жалостливо трепыхающегося «Как ты оказался здесь?» или ещё более гнусного «Где он оказался в итоге?». Это ещё одна извращённая традиция. Ещё одно негласное обещание между двумя предателями. Договор, который Сириус разрывает одним лишь: — Я хочу что-то, связанное с ним. И в труху все скурпулёзно подобранные осколки фальшиво улыбающихся эмоций. Кажется, Сириус даже слышит звук, с которым неровное лезвие ножа перерезает все возможные пути к отступлению вместе с сонной артерией, принявшейся бешено перегонять медленно вскипающую кровь. Игла перестаёт игриво прыгать на его сосудах. Барти перестаёт строить из себя нестабильного полудурка с расквасившимся мозгом. Сириус перестаёт притворяться, будто их ничего не связывает. — Не думай, что я не приглядывал за вами. Я не был слеп, Барти. Я видел, как ты пытался защитить его, как пытался спас… Начинающие трястись губы захлопывает не менее дрожащая влажная ладонь. На задворках сознания мелькает престранная мысль. Он пах осенью. — Ш-ш-ш! — глаза Барти широко распахиваются, словно Сириус выдал один из его самых страшных секретов — возможно, так и было на самом деле. Зубы болезненно скрипят от давления, стоит ладони надавить ещё сильнее, будто таким образом Барти пытался оборвать к чертям и его дыхание. Его голос переходит к обрывочному кричащему шёпоту. — Услышат! Они близко! Близко-близко… тише… тише… И с каждым хриплым «Близко» и пробирающим до самых костей умоляющих «Тише» Барти терялся всё больше и больше. Сириус видел, как он из раза в раз натыкается на гогочущие воспоминания, когда пытается выбраться из лабиринта собственной памяти. Словно эти два на первый взгляд невинных слова, обретших совершенно иной смысл внутри их ада, были посланы и не Сириусу вовсе. И внезапно он обнаруживает себя в том же лабиринте — с теми же колючими развилками и не менее болезненным несуществующим выходом — наедине с тем, кем был до придавившей их к самой преисподней войны. С тем, кто делился с братом последней шоколадной лягушкой. С тем, кто прятал маленького хрупкого мальчика под лестницей, приговаривая «Она близко. Будь тише, хорошо?», когда они случайно ломали ветви любимых роз матери или из раза в раз по воле скалящейся судьбы выводили из строя старинную музыкальную шкатулку, доставшуюся им от прабабушки прабабушки Вальбурги. С тем, кто принимал на себя весь удар даже тогда, когда искривлённая «ре» настигала его. И, видимо, Сириус жертвовал собой напрасно. Потому что в конце концов, подрагивающая от нервного смеха нота всё же отыскала его. А расправившись, принялась за самого Сириуса. Он был не слишком против. Уже нет. Всхлипы — всхлипы? — прошагивают сквозь едва держащуюся стену, оставляя на ней мокрые следы от ладоней. Из обретших связь с миром пальцев выскальзывает игла, которую Сириус тут же подхватывает вместе с ухнувшим вниз сердцем, зарабатывая себе аритмию. — Б-Барти? — он невольно вздрагивает, когда сошедшие с ресниц Барти две солёные капли прожигают ему предплечье. Сириус подпирает эту стену исцарапанными до обрубленных огрызков пальцами, но из-под подушечек в него тут же прилетает устрашающая ухмылка-трещина. — Тише… близко… они… — Они далеко. Их здесь нет, Барти, — Сириус смачивает засохшие от волнения, пославшего по проволоке новые разряды, губы и выдаёт самое глупое утешение, которое когда-либо придумывал за свою жизнь: — Я здесь. Я близко. Не «они». В этой камере только я. Утешение, которое и не требуется вовсе, потому что две скатившиеся с покрытых паутинкой капилляров глаз слезинки могли ничего не значить. Но Сириус, давившийся криками и борящийся с постоянно ускользающей надеждой, не мог этого понять, растеряв последние обрывки счастливых воспоминаний окончательно. Так же, как Барти. — Они забрали их. Они забрали всё, — рассказывает Барти спустя два часа, которые Сириусу всё же пришлось потратить на то, чтобы успокоить его взбесившееся сердце, так и норовящееся вырваться из грудной клетки, чтобы разорвать в клочья последние уцелевшие сосуды. Сириус игнорирует тот факт, что его собственное сердце так и не вернулось в привычный ритм. Потому что пока ему неизвестно, в чём именно кроется проблема. Барти наносит последний штрих иглой, и Сириус не сдерживает прошибшего даже непоколебимую решётчатую дверь вздоха облегчения. Что бы кто ни говорил, это всегда было слишком болезненно — но, конечно, не так, как сжавшая облупившееся сердце тоска по временам, когда Римус прокалывал ему левое ухо. Несмотря на то, что игла была волшебной, несмотря на то, что чернил в ней было столько, что хватило бы на столетия вперёд, она прожигала кожу не хуже солёной лавы, сошедшей с карих глаз, в которых Сириус перестал видеть грязь. Это была поволока. — Я не помню про него ничего. В памяти одни обрывки ужасных воспоминаний, которые я предпочёл бы забыть, — он бережно проводит кончиком начинающего подрагивать пальца вдоль покраснений вокруг чёрных линий. — Но я помню… нет, я знаю, что он не предавал тебя. Перед тем, как исчезнуть, он просил передать тебе… передать… Теряется. Вновь. А Сириус уже по брови в колючих лозах. В объятиях не менее жестокой проволоки. С обуглившегося сердца отходят слои отмерших тканей. В тот самый момент… В единственный за оставшееся время… …когда Барти касается воспалённой красноты своими сухими обветренными осенью губами… Сириус позволяет липкому сладостному чувству проникнуть в самое нутро сквозь прожённые лёгкие и сгоревшие дотла нервы. — Он… он хотел, чтобы ты пришёл к его могиле. Но до этого… когда ты вернёшься — а он был преисполнен уверенности, что ты обязательно вернёшься — выжечь из семейного древа и его портрет. Словно молотом по заплесневелым мозгам. И Сириусу бы выдавить ожидаемое ошарашенное «Что?» или издать звук, хоть чем-то напоминающий бы смех. Ему бы покрутить у пульсирующего виска пальцем. Ему бы сделать хоть что-нибудь. Но Сириус просто отбирает у него иглу и, запустив пальцы в сухие, словно подпалённая солома, волосы, заставляет притихшего Барти поднять на него обнимающий мёртвое море взгляд. Второй заискрившийся сноп огоньков между ними. Вторая пережитая осень. Вытащи меня. Я отплачу тем же. — Что насчёт тебя? В тебе он уже не был так уверен? — Сириус не сдерживается и сокращает мизерное расстояние между ними — натягивает нити ещё сильнее. Чтобы треснуло не только лицо. Отскочивший от стенок горла Барти звук, кинжалом впившийся прямо меж глаз, не кажется Сириусу даже намёком на скупой смешок. Прильнувшая к скользнувшей ниже ладони, выпустившей из плена пряди хрупких волос, щека отрезвляет получше пощёчины. И лучше бы это была пощёчина. Потому что последовавшее за «смехом» влажное прикосновение раздвоенного языка высасывает мысли похуже тысячи дементоров. Мы — пресмыкающиеся, любящие плеваться ядом… — От меня он отрёкся ещё тогда, когда я попытался помочь. …во всех, кто вздумает приблизиться к нашим затхлым норам. Сбрасывающие кожу, когда нас загоняют в угол. Сириус тянет онемевшие губы, разучившиеся улыбаться ещё с год назад, к небу, прячущемуся за широкой спиной потолка. Сириус берётся за иглу и заставляет наполовину свисающий с плеча Барти лоскут ткани сползти вниз. С бледно-серого неба ему подмигивают одинокие тёмные галактики. Сириус сминает эту тему, как бесполезно исписанный лист бумаги, осквернённый кляксами. Сжигает до пепла вылетевшим с начавшего жить своей жизнью языка таким легкомысленным: — Хочешь, нарисую что-нибудь?***
У Сириуса Блэка плохо выходило прощаться. Неловкость, так и норовящаяся скрутить внутренности стальными пальцами, поджидала его за спиной, чтобы в удачный момент выпрыгнуть и обрушить на него ведро несмываемого дерьма. Поэтому он предпочитал этого не делать. Но… Жизнь та ещё сука, оказывается. — Сейчас же выходи из чёртовой камеры, недоумок! Папаша решил вытащить твою… Последующие слова были оборваны влажным хрустом. Барти, невозмутимо стерев кровь с костяшек, остро ухмыляется ошарашенному охраннику. — А ты обещал мне дополнительные пятнадцать минут, дружок. Посиди тихо, — он треплет мужчину по жёстким волосам, как прирученную собачку, и делает несколько шагов по направлению к Сириусу… …не осмелившегося посмотреть на него прямо ни разу за эти минуты. Сириус ощутимо вздрагивает, когда прохладные пальцы подошедшего со спины Барти пробираются под ткань грязной рубашки, чтобы огладить истончившиеся рёбра и остановиться прямо на трескающемся по швам солнечном сплетении. Сириус Блэк не умеет прощаться. Барти Крауч тоже. Они принимали решение всю ночь, за которую осень, скорее всего, уже пролила все имеющиеся при себе слёзы. Как и сам Сириус. Он не думал, что когда-нибудь сможет заплакать ещё раз — не после того, как его жизнь оборвалась за считанные секунды, а будущее растоптано жёсткой подошвой тёмного лорда. Он не думал, что будет вновь скребстись о стены поломанными ногтями от костью вставшего поперёк горла отчаяния. Он не думал, что теперь он будет держаться за Барти, а не наоборот, как это было все прошедшие несколько месяцев. Он не думал, что привяжется. Прямо сейчас Барти бережно натягивал на его шею петлю, чтобы последующие три метра до открытой двери задушили Сириуса. А он будет только смотреть, как Барти выскальзывает из пальцев, как обсохший песок. — Ты ведь… — предаёт его исполосованный тысячью невысказанных слов язык. Барти пах осенью — прохладной, одинокой, непостоянной. В нём хранилось само средоточие вечного хаоса. В нём рождались и умирали бури. В нём хоронили надежды. В нём находили утешение. В нём таилась боль. В нём перерождались звёзды. Никогда не говори небу, что на нём мало места. Когда Барти сжимает в своих руках его иссыхающее сердце, Сириус наконец понимает, в чём была проблема. Осознаёт это, когда аритмия, не отпускающая его на протяжении стольких месяцев, замечается и в ускорившемся пульсе Барти. Когда оказывается, что их сердца всё это время бились в унисон. Спотыкаясь о хихикающую «ре» каждый раз, когда пытались сделать идеальный шаг навстречу облезлым, но тем не менее счастливым воспоминаниям. Ты — моё вечное исключение, Сириус Блэк. — Я вернусь. Вернусь за тобой, — ожогом по дрогнувшей мочке. Пальцы сжимаются сильнее, собирая тонкую кожу в множество морщинистых складок. — Мы выжжем его вместе. Я вернусь за тобой. — Если ты думаешь, что я могу дать что-то взамен, то глубоко ошибаешься, — повторно вспарывает он грудную клетку. И на удивление… Барти всё с той же осторожностью вытаскивает из плена подогнутых рёбер его обросшее завявшими колючими розами сердце. — Мне нужно только это, — он стискивает Сириуса в объятиях, не убирая внезапно потеплевшей ладони от его груди. И вопреки словам вновь нанизывает изъеденную мышцу на острые края выступивших костей. — Ничего взамен, Сириус Блэк. Вторая рука Барти трепетно касается его оголённого предплечья. Кончики пальцев целуют покрывшуюся мурашками кожу, на которой чернильными линиями были выбиты клавиши его фортепиано. С одной только поправкой: ноты «ре» на нём не существовало. — Ты выберешься. Я вернусь. Я всегда возвращаюсь. Когда шаги не перестающего оглядываться Барти становятся тише, Сириус падает на колени. Когда рука Барти поднимается вверх, чтобы обнажить криво выведенную на его коже ту самую потерянную предательницу-ноту, он осознаёт, что сердце делает странный кульбит. Когда подрагивающий силуэт сливается с раскрывшими объятия тенями, Сириус притрагивается к горящей от остатков прикосновений грудной клетке. Крик, в ту последнюю осеннюю ночь отзвучавший в каждом углу затхлой тюрьмы, заставил дементоров уйти прочь. Потому что привыкшее к резким замираниям и остановкам от поцелуев-ожогов сердце после закончившейся бури всё-таки починило свою взбунтовавшуюся «ре». Разом лишив все ноты каких-либо искривлений. И лёжа на полу потемневшей от чего-то сырой камеры, ожидая, пока изголодавшиеся дементоры поглотят его вместе со слишком правильным сердцем и обводя кончиком пальца ровные линии клавиш, Сириус Блэк позволяет последнему воспоминанию пройти сквозь себя. Последней неоспоримой истине. — Не вернёшься. И как бы ни болело, он готов признаться, что за важными людьми всегда возвращались. Что за ним тоже вернулись. Просто не нашли. Сириус знает, что вновь останется с тьмой один на один. И что за ним никто приходить не собирается. Потому что вопреки всему… Ты —