***
Письма становятся короче и чётче. Йозефу приходится сворачивать конверты из листов, на которых он пишет, чтобы не вызвать слишком много подозрений. Телеграфировать в Союз небезопасно, и ожидания длится неделями: в любой день за ним могут прийти. Любой день может стать последним. Лаборатория начинает напоминать клетку, и он остервенело меряет её шагами, прикрикивая на лаборантов за любую допущенную оплошность. Это тоже подозрительно, это тоже привлекает внимание, но он ничего не может с этим сделать. Сеченов предлагает ему бежать через Польшу — эту крохотную страну, разорённую войной и растерзанную мировыми коршунами на части. Он почти соглашается, но по итогу слишком хорошо понимает, чем ему грозит преждевременное разоблачение. Он сжигает все письма, которые хранил в лаборатории и на квартире, и начинает сжигать каждое послание, которое получает, как только дочитал его до конца. Он и так помнит всё о театре и балете, помнит о любимых сортах вина и о ранних подъёмах на рассвете. Пожалуй, эти воспоминания помогают ему оставаться чуть живее, чем он уже мог бы быть. Если письма перехватят — его ждёт расстрел. Если его эксперименты раскроют — чудовищную заразу используют на благо арийской нации. Чума в идеальных лабораторных условиях убивает подопытную крысу ровно за семьдесят два часа, а значит, чтобы уничтожить небольшой концентрационный лагерь, ей понадобится чуть менее недели. На Германию эта зараза потратит чуть больше трёх месяцев, если сильно постарается. Вместо «доктора Гольденцвайга» он оставляет только свою подпись — это безопаснее.***
Лихорадка — слишком распространённый симптом, чтобы ставить себе точный диагноз. Йозеф думает об этом, глотая друг за другом три таблетки аспирина. Без воды ими слишком легко подавиться, и в горле остаётся неприятный осадок. О воде думать почти что некогда: в голову лезет русский балет и германские медицинские карты, крымские вина и немецкие ракеты, аккуратно выписанное «доктор» и маленькие ошибки в сложных конструкциях. Коричневое пятно на ладони охватило большой и указательный и прошлось рваным краем до запястья. Во рту отвратительно сухо. Балет, карты, вино, Фау-5, атомная бомба, красивая заглавная «д», рассвет в персиковых тонах, коричневые пятна под кожей. Жарко. Одно письмо он всё же оставил при себе — на всякий случай. Если его найдут, то точно будут знать, убить или спасти. Всё то, что уже случилось, не обернуть назад, и ему совсем не совестно. Он не остановит эту эпидемию, они не выиграют эту войну. В лихорадке накатывает бессилие — он предал одних, и его предали другие. Жарко. Темно.***
— Просыпайтесь, доктор Гольденцвайг. У темноты как будто бы знакомый голос. Жар отступил, осталась только неимоверная слабость в конечностях и плотная вата в голове. Это похоже на ужасное дежа вю, и совсем не хочется открывать глаза, но нужно. Ему сказали просыпаться — а значит, это необходимость. Значит, умереть во сне не получилось. У усталости есть лицо, наполовину закрытое медицинским респиратором, и руки, затянутые в перчатки. Гольденцвайг упорно пытается сфокусировать взгляд, но любое напряжение отдаётся острой болью прямо в голову. Протяжный стон провоцирует ещё одну вспышку боли, и приходится закусить щеку, чтобы не запустить этот бесконечный круг воспалённого сознания. По крайней мере теперь человек рядом с ним понимает, что он проснулся. — Наши люди очень вовремя вас нашли. Думали, что опоздали, но нет. От этого голоса головная боль медленно унимается, и Йозеф концентрируется на ощущениях. На правой руке чьи-то пальцы аккуратно выискивают вену, и тонкая игла почти незаметно входит под кожу. Несложно догадаться, что голос и руки принадлежат одному и тому же человеку. Они тут только вдвоём. Видимо, карантинная зона. — Должно стать легче через несколько минут. Воды? Он медленно кивает, пробуя снова взять собственное тело под контроль. Получается вполне себе сносно. Кончики пальцев осторожно шевелятся и обхватывают затянутое в тонкую резину запястье. Ухватиться за реальность оказывается немного проще, чем казалось с самого начала.