И всем немного жаль ту признавать вину

Коричневое пятно на правой ладони охватывает указательный и большой и спускается рваным краем до запястья. Приятно скрипящая кожа перчатки закрывает уродство от посторонних глаз, дополняя вычурно-идеальную чистоплотную картину. М(Й)и(о)х(з)а(е)э(ф)ль пристально смотрит на себя в зеркале чужой ванной. Раньше он не ночевал дома не больше раза в неделю. Это было делом принципа: не позволять себе задерживаться за чужим порогом слишком долго. Дома его никто не ждал, но так было нужно. Едва ли он мог объяснить самому себе, зачем и почему. Он просыпается на этой квартире уже второй день подряд. На этот комплекс не распространялась нынешняя типовая планировка: высокие потолки, широкие коридоры, много незаполненного пространства, в котором хозяин квартиры, кажется, ощущал свободу, а Михаэль чувствовал удушающую пустоту. Ещё он чувствовал, как чуть тянет кожу на шее — следов не осталось, но при пальпации можно было легко вспомнить, где, когда и как его касались. Это не было мерзко или грязно, и даже переставало быть любопытным. Он плещет себе в лицо холодной водой из горсти и упрямо смотрит в зеркало, будто бы от этого что-то должно измениться. Изменилось многое. Как за последние дни, так и за несколько крайних лет. На кухне слышен знакомый домашний шум. Знакомым его делали именно несколько ночей кряду, проведённых в этих стенах; домашним его делало неясное ощущение уместности происходящего. Словно так и должно быть. Словно ему и положено здесь быть. Словно он не в плену и не в ожидании расстрела, словно он пришёл, а его впустили, не задавая ни одного лишнего вопроса. Сеченов на кухне тоже уместный, знакомый и одомашненный. Укутавшись в вафельный халат, он закрылся от всего мира новым разворотом «Правды», периодически выныривая из-за него за глотком кофе. На плите что-то шкворчало, доведённое до технического автоматизма. Под ногами ездил небольшой компактный робот, вооружённый подносом с заварником и молочником: Михаэль хорошо помнит, как в первое утро он об него споткнулся. — Доброе утро, — голос, доносящийся из-за газеты, он узнает из тысячи голосов, даже если они сольются воедино в предсмертном крике. — Будешь завтракать? Кажется, они никогда не уделяли завтраку слишком много времени. Чаще всего Штокхаузен уходил пораньше и завтракал в круглосуточном кафетерии — потому что не планировал задерживаться надолго. Несколько раз он срывал эти совместные завтраки самостоятельно, вовремя подлезая под руку и слишком уж бодро опускаясь на колени. Дмитрий, однажды спалив так яичницу, стребовал с него новую сковородку и обещание больше не злоупотреблять такими очевидными провокациями. Провокации помогали Михаэлю существовать. Зная, что люди готовы поддаться на его удачные выпады, он только больше утверждал для себя понимание власть имущего и власть разделяющего. Он знал, как правильно посмотреть и как лучше облизнуть губы, чтобы заставить Сеченова забыть об отчётах и яичницах, о его чёртовом балете и о том, что они собирались вместе выпить кофе с утра пораньше. Знал и пользовался, знал и злоупотреблял во всю — потому что так ему было легче дышать. Этим утром всё пошло не так с самого начала. Он проспал время, в которое обыкновенно уходил. Он не дал себе сбежать, пока лежал с закрытыми глазами и слушал, как мерно льётся вода в ванной. Он не позволил себе отказаться от завтрака с человеком, о котором знал всё — и в котором мало что понимал. — Буду. Только давай в следующий раз я сам приготовлю. В следующий раз. Сеченов улыбается, откинув край газеты, чтобы снова потянуться к чашке с кофе. Он выглядит удивительно довольным для утра, но явно не собирается раскрывать всех карт. Михаэль упорно не хочет думать, что дело в том, что он согласился на завтрак. В том, что он не сбежал трусливо почти на рассвете, в том, что у Димы всегда чуть теплеет взгляд, когда он смотрит слишком долго. В том, что в этом человеке беснуются те самые черти, которые предпочитают по утрам спать, поджав свои поросячьи хвосты, уступая место кому-то другому. — Давай, конечно. Вся кухня в твоём распоряжении. Только не спали сковородку. Чёртова сковородка.

***

Черти в Диме просыпаются где-то к обеду. Раскормленные, довольные, они пляшут где-то за краем радужки, думая, что их никто не замечает. Йо(Ми)з(ха)е(эль)ф не подаёт виду, что знает о них слишком долго, чтобы не привыкнуть, и всё равно любуется, сдерживая где-то в глубине души поганую, жадную улыбку гнилых зубов живого трупа. Глупо хотеть обладать чьей-то давно сгнившей душой, но он не хочет — он уже обладает. Для него безусловное обладание — неизбежная аксиома, с которой так или иначе придётся смириться. Иногда ему самому кажется, что они крепко схватили друг друга за глотки и не хотят выпускать, пока оба не рухнут замертво. Как бульдоги, у которых от ярости сводит челюсти, как немецкие овчарки, готовые разодрать добычу по одному только короткому приказу хозяина, как доберманы, с пеной у рта загоняющие в овраг слабую и больную жертву. Сколько бы Сеченов ни говорил о величии человека и его рассудка, он должен понимать, что выживают только животные. В разговоре о выживании нет никакой пресловутой человечности. Хомо Футурум окажется зверем. Неуправляемым животным, которое невозможно будет сдержать в одних руках. Каждый несуществующий инстинкт будет возведён в абсолют, желание субъекта станет желанием Массива, и эта ужасающая волна растворит в себе каждого, кто только попробует сопротивляться. Михаэль уже видел такое чудовище. Единая масса серо-зелёных кителей, вскидывающая руки в едином синхронном порыве — и он среди них. Он — часть массива, как и люди вокруг него. Его желания — их желания. Их желания — его желания. Замкнутый круг из желаний и дел, из концов и начал. Единый порыв мысли и возможности, сотоварищ на расстоянии протянутой руки, кровавый голод, передающийся воздушно-капельным путём. Он бы никогда не согласился в этом участвовать, если бы не помнил о руке на горле. Если бы забыл о том, с кем просыпается минимум одним утром в неделю, если бы вдруг не знал о том, что у Сеченова глаза бывают честными и почти совестливыми. Этот человек любит балет и пьесы Чехова, каждый день поливает одинокую герань в маленьком горшочке и хранит ампулу с коричневой смертью у себя в сейфе. У Михаэля порой сводит кончики пальцев от этого контраста, и однажды утром ему хочется расцарапать чужое лицо в поисках той гнили, которая откликнулась на его давно загноившиеся чумные нарывы. Однажды утром Дима не готовит завтрак и не читает «Правду». Когда Йозеф выходит к нему из спальни, он неторопливо меряет шагами кухню, мучаясь от того, насколько свободна клеть, в которую он сам себя загнал. — Доброе утро, доктор Гольденцвайг. Из его уст это кажется шуткой или какой-то игрой, но черти сегодня проснулись раньше, столпились у узких зрачков, рвутся наружу в намерениях и словах. На столе лежит золотое обручальное кольцо с чернёной литерой β на внутренней стороне. Второе кольцо, парное, легко заметить у Сеченова на руке: правая ладонь, безымянный палец. Между средним и указательным зажата так и не прикуренная сигарета. — Guten morgen, mein sowjetischer freund.