Lullaby

— Я могу начинать? — робко спросила девушка, кладя на стеклянный стол диктофон и исподлобья взирая на сидящую напротив немолодую женщину. Той вот-вот перевалит за девяносто, но несмотря на это спина её была ровна, как по линейке, волосы собраны и ухожены, шею обрамляли нисколько не пошлые элегантные украшения, а на смуглой сухой коже подрагивало задеваемое лёгким ветерком длинное платье из белого шелкового шифона. Короткий кивок женщины послужил ответом на вопрос журналистки. — Двадцать седьмое апреля, две тысячи третий год, Лос-Анджелес. Я - Сидни Уильямс, рядом со мной легендарная Миссис Моррисон, — девушка смутилась и сжала губы, ведь это было одно из первых ее интервью с по настоящему известными людьми. — Миссис Моррисон, не так давно вы поразили весь мир заявлением, что являетесь последней живой представительницей княжеского рода Кшечевских, предоставив в качестве доказательств письма, фотографии и уникальные фамильные драгоценности... — взгляд журналистки суетливо забегал по убранству большой светлой комнаты, по стильной очевидно дорогой мебели и замер, устремившись к тонкой полосе горизонта, зажатой между безмятежным небом и океаном - огромное панорамное окно открывало отличный обзор. — Да, все так, — неторопливо начала женщина ровным бархатистым голосом, в котором не было и тени волнения. — Извините за нескромный вопрос, ваше заявление случайно не связано с недавно объявленным аукционом по продаже княжеского родового поместья? — Ох, что вы, — беззлобно рассмеялась Миссис Моррисон, — Этот дом слишком велик, чтобы попытаться перетащить его через реку Стикс на тот свет... — Но последняя официально зарегистрированная представительница дома Кшечевских - Эрика погибла в тридцалетнем возрасте в результате одной из бомбардировок в сорок пятом, — вмешалась репортерка, вкрадчиво заглянув в глаза собеседницы из-под своей тёмной рваной чёлки. — Мисс, вы пришли сюда, чтобы слушать меня, верно? — девушка слегка нахмурилась, — Так позвольте же мне начать рассказ, — все с той же мягкостью и грацией промолвила дама, и юная журналистка откинулась в кресле, доверяясь этой удивительной женщине, давшей за свою жизнь не один десяток интервью. — Начнём с того, что рассказ мой не будет исповедью, ведь признаюсь, я не чувствую за собой вины. Окажись я снова там - наполнила бы каждый день, каждую секунду тем же, чем и наполняла. Ровно семьдесят лет назад, день в день, я скучающе бродила по комнатам нашей виллы в Баден-Бадене¹, —Миссис Моррисон задумчиво отвела взгляд и прищурилась, словно бы замерла на краю пучины своих воспоминаний, готовясь к прыжку. — Светлое убранство родных комнат радовало глаз скромным уютом. Тишину нарушал лишь шелест моих ступней по полу, ведь папà пару месяцев назад отчалил в свадебное путешествие в новый свет со своей второй женой, а я решила не мешать им. Несколько дней, как получила прекрасную телеграмму - они купили дом на западном побережье и решили немного задержаться, к тому же политическая обстановка никак не торопила их назад - весна тридцать третьего выдалась странной, неспокойной. Это был не первый раз в моей жизни, когда в один момент я проснулась в совершенно другой стране, но этот раз оказался самым обескураживающим, самым впечатляющим... — Вы так тепло отзываетесь о второй жене вашего отца, неужели в вас нет ни капли обиды? Она же была лет на пятнадцать его младше, — вновь вмешалась журналистка с плохо скрываемым упрёком, но дама лишь проворковала с повисшей на уголках губ улыбкой: — Долорес была прекрасной женщиной, а кроме того неприлично хорошенькой! — улыбнулась Миссис шире и теплее. — Но для меня это все тогда было важно по причине планов... — женщина задумалась и в уголках её светлых, почти прозрачных глаз заплясали сухие морщинки. — В просторных коридорах университета Карлсруэ, где я на тот момент училась, мне непосчастливилось подхватить что-то гораздо серьёзней простуды или даже "испанки", а именно - увлечение политикой. Отец не знал, никто не знал, но вот уже год как я состояла в коммунистической ячейке, и вместо более очевидных развлечений золотой молодёжи тратила деньги на подпольную типографию. Впрочем, через призму времени понимаю - отец бы вряд ли меня осудил, — лукаво улыбнулась женщина. — В тот день, лежа на мягкой софе под трепещущими занавесками, запускавшими в гостиную робкий весенний бриз, я грезила. Грезила о том, как смогу развернуться теперь, не боясь отца и за отца. Теперь, когда самые дорогие мне люди надежно оберегаются сотнями верст безмолвной воды, я могла открыто говорить о своей позиции. Я взглянула на левую руку - на ней все еще виднелся отчетливый тёмный след от армейского сапога. Моя метка. Моя гордость. Неделей ранее мы имели стычку с коричневорубашечниками², устроившими свои позорные игрища по случаю того, что их вождь стал на один год ближе к могиле. Двадцатого апреля у меня, как у главного медика нашей ячейки, было немало работы: я накладывала шины, зашивала рассеченные брови, промывала окровавленные десна и прокушеные губы. Я робко прикоснулась к огромной пухлой гематоме, та немедля отвечала острой болью, и я улыбалась. Я жива, я живу, и я не буду прекращать! Оставалось несколько дней до первого мая, отчего все наши были до неприличия загружены: кто-то работал в типографии, кто-то занимался агитацией, а кто-то тренировался в стрельбе на поражение. Стоило вечеру сменить день томными душными сумерками, я, одетая, как и чаще всего, в просторный мужской костюм, прыгнула в свой Mannheim 370³ (чертовски дорогая игрушка, скажу я вам), и понеслась в город. Всегда, когда отец не видел, я предпочитала быть за рулём: свобода, вся полнота ответственности и никто не греет уши. Как обычно, я оставила авто за несколько кварталов от места сбора, которое находилось в подвале в рабочем районе. Там, в неверном свете единственной лампочки и непроглялном дыму дешёвых сигарет мы - юные и бойкие наперебой мечтали о новом мире, о том, как будем так же сидеть, но уже не в заплесневелой душной комнатушке, а в светлых кабинетах с высокими окнами, и оттуда руководить строительством нового, более совершенного и справедливого общества. Наш максимализм был настолько же прекрасен, насколько и жесток к нам самим. Не было ничего такого, о чем многие любят говорить постфактум: никакого дурного предчувствия, никаких ночных кошмаров или фантомных болей. Мы как и обычно занимались своими делами, прерываясь на полные хмельного яда обсуждения принесенных кем-то смеха ради плакатов наци, сорваных на улице. — Как думаете, кто из нас больше похож на "истинного арийца"? — Уж точно не ты, Макс, — насмешливо протянул нетрезвый голос откуда-то из угла. — Эй, Вернер! — на отклик обернулся крепкий светлоглазый парень в простой грубой одежде. — Встань-ка, да, вон туда, — увлеченно распоряжался голос, пока Вернер изображал театрально-героическую позу с плаката. — Похож, черт возьми! — довольно гаркнул Макс, запуская руку в свои непослушные светлые кудри. Вернер нахмурился и для полноты образа выбросил руку в римском салюте, заставляя всех залиться искренним смехом, не сдерживая комментариев. Трепещет на стене над столом красное знамя, подрагивает на этом же столе портрет Маркса, подскакивающий каждый раз, как кто-то шумно ставит пивную кружку. Раздался стук. Никто и бровью не повел, ведь к нам постоянно кто-то приходил, кто-то уходил. Знаете, мы не были каким-то серьёзным секретным полумифическим обществом, мы были горсткой студентов и молодых рабочих, сплоченных лишь общим взглядом на идеальное будущее, поэтому один раскрасневшийся от выпивки и смущения парень просто удалился к двери, не привлекая лишнего внимания. Всех вывел из хмельного сонного забвения лишь звук выстрела: чёткий, ровный, делящий все красной линией на "до" и "после". Мальчишка, что стоял в дверном проеме, вдруг упал замертво, а под его светлым затылком начала собираться вязкая лужа. Чей-то сапог грубо пнул тело, представляя нашему взору юное веснушчатое лицо с ювелирно ровным отверстием посредине лба. Оно было бессильно вопрошающим, бледным, тонким и красивым, как картина, испорченная, словно неловкой кляксой, кровоточащей раной. Я подорвалась и бросилась в другую комнату, как и все, но многие попросту не успели. Четыреста двадцать пять метров в секунду, —отчеканила Миссис Моррисон удивительно неживым для нее голосом. — Такова скорость полёта пули легендарного MauserC96. Потерявшее с разумом связь тело, ослабленное и обезумевшее, беспорядочно металось по тёмному коридору, полному вздрагивающих всполохов старых лампочек, тошнотворно-кислых запахов пороха и крови. Не знаю, была бы судьба столь же благосклонна, если бы не рука, втащившая меня в одну из бесконечных неприметных дверей. Я интуитивно начала отбиваться, но увидев владельца руки расслабленно осела - это был Макс Грюн. — Чего расселась? — сбивчиво бросил он, навалившись на тяжёлый комод. Я тут же подскочила и уже через пару минут дверь была забаррикадирована. Шум в коридоре утихал: выстрелы становились все менее беспорядочными, а крики - все более редкими и тихими. Остался лишь топот тяжелых сапог и отрывистые режущие ухо команды. Мы с ужасом осознали, что двери в этом коридоре одна за другой обращаются в щепки под очередью ручного пулемета, но даже в ту минуту мне было ещё далеко до осознания всей опасности наших шалостей и серьезности положения. Я лишь коснулась пути, что уводил меня от беззаботной жизни "золотой девочки". Нет, даже не коснулась. Неловко занесла ногу. — Боюсь, другого шанса уже не будет, — надрывно прошептал парень, а на его лбу выступила испарина. Я знала его достаточно давно, буквально с того момента, как наша семья поселилась в Баден-Бадене - он был сыном владельца булочной. Теплое непосредственное лицо с нежными чертами, медово-карие глаза. Он всего на год младше меня и в ту ночь он навсегда остался восемнадцатилетним. — О чем ты? — непонимающе спросила я в ответ на его бормотание. — Рика... — так меня называли близкие.— Я люблю тебя, — он обхватил моё лицо пыльными трясущимися руками. Изображение потеряло четкость из-за подступивших слёз, — И всегда любил! С первого дня, с твоих коротких, как у барашка, кудряшек, с твоих сбитых коленок, — он приблизился и поцеловал меня. Вернее, он так думал. И я так думала. Тогда я ещё не знала, что такое поцелуй, а ему и вовсе не было суждено это узнать. — Форточка! — оторвавшись от моего лица, он кивнул головой куда-то в сторону. Там и вправду была едва приоткрытая рассохшаяся форточка, куда Макс меня незамедлительно подсадил. — А ты? — спросила я, уже сидя на мостовой и просовывая голову в открытое подвальное окно. — Боюсь я не такой ловкий, я не пролезу, — нервно усмехнулся мальчишка, и тогда я заметила, какими влажными стали его щеки. Мы смотрели друг на друга и не слышали, как тяжёлые сапоги коричневорубашечников бьют уже по соседней двери. Он запрыгнул на подоконник и прильнул к моим губам во второй и последний раз и лишь когда настойчивый стук раздался по нашей двери, он оторвался от меня. — Беги, Рика, — рявкнул Макс, выталкивая меня наружу. Последнее, что я успела увидеть - дверная ручка, выбитая пулеметной очередью. Я неслась по мостовой, не разбирая дороги от застилавших глаза слез. Ботинки пришлось снять - слишком громко они стучали твёрдыми набойками широких каблуков и теперь неровные крупные булыжники безжалостно впивались в мои нежные маленькие ступни. Потеряв всякую бдительность, я летела на сияющем чистотой белом кабриолете через спящий город, словно бы забыв о существовании педали тормоза и слабо различая лишь силуэты. На одном из тихих перекрёстков один из таких силуэтов внезапно подкрался слева, но опыт меня спас - я резко выкрутила руль, как и водитель небольшой неприметной машины сбоку. Визг тормозов, запах жженой резины. Из автомобиля нервно выпрыгивает мужчина, одетый в столь же чёрный, как и его средство передвижения, костюм. В сумерках виднеется лишь перекошенное злобой и болью лицо, сверкают из темноты апрельской ночи, разрезаемой бледными фарами, серебряные погоны и полные ярости глаза незнакомца, по виску которого уже стекала тонкая темная струйка крови. Мой взгляд остановился на флажке⁴, воткнутом у капота, выныривающем из сумрака своим искаженным алым силуэтом и я вжала педаль в пол, с трудом поборов приступ боли в обнаженной без того стертой ступне. Только придя домой и стянув с себя по дороге в спальню окровавленую пыльную одежду я стала осознавать, как много глупых и неправильных поступков совершила: мои неосмотрительно брошенные ботинки, по клейму производителя и размеру которых несложно найти заказчика, как и роскошный белый кабриолет - в этом городе они были в единственном экземпляре. Я лишь стала ждать, пока меня заберут в ночь и туман. Рассветы и закаты, синие и холодные, стали неразличимы для меня: я проводила долгие бессонные часы у камина, сжигая свои дневники, эссе и килограммы стоивших большого труда агитационных листовок, лишь иногда занимаясь беспокойной дрёмой, однако шёл первый, второй, третий день, а меня все не спешили забирать. Скажу я вам, это были адские дни - неизвестные злодеи лишь самодовольно усмехались, наслаждаясь моими беспомощными метаниями. Они не спешили, они смаковали. В те дни я почти не спала, я боялась сна, ведь в мире Морфея, не подконтрольном голосу разума и логике, меня настигали самые глубокие, самые искренние страхи. Проплывали калейдоскопом лица товарищей - юные, прекрасные, смеющиеся, потом - хмурые, понурые и даже злобные, а в конце передо мной представали отвратительные полуразложившееся останки, сохранявшие в отголосках очертаний столько презрения, сколько только может поместиться на одном человеческом лице. Потом появлялся незнакомец, чьего лица я так не разобрала - была только гримаса ярости, кровь у виска. Он бежал за мной, а камни мостовой продолжали резать ступни, пока я, обернувшись в очередной раз через плечо, не врезалась в полотнище огромного красного флага. Я приходила в себя в холодном поту на полу у кровати, безнадежно запутавшись в тяжелом пыльном одеяле и глубоко дыша. Я уже едва ли не молилась, чтобы меня забрали скорее и уняли эти голоса, лишили того бесконечного калейдоскопа полуразложившихся лиц. Тогда мне еще только предстояло пройти через многое, но готова поклястся - нет ничего страшнее бессильного ожидания неизбежного конца. На рассвете первого мая беспокойный сон в очередной раз застал меня у камина, но почти сразу я была разбужена ревом многочисленных моторов, лязгом винтовок и громочущими резкими голосами: "Оцепить по периметру!", "Прошерстить сад!" - десятки сапог с азартом и резвостью отбивали дьявольскую чечетку по узким дорожкам, словно искали их обладатели философский камень, янтарную комнату, да что угодно, но не напуганного ребёнка, а я лишь продолжала недвижимо лежать, наблюдая за тлением последних угольков.