Lullaby

Надрывный лязг старого будильника становился все громче по мере того, как Штефан просыпался. Его крохотная квартира находилась в сыром полуподвале, пропахшем тленом и нечистотами, зато была всего в паре кварталов от заветной Принц-Альбрехт-Штрассе. Мужчина с рыком приподнялся, нащупывая ступнями тапочки на пыльном кафельном полу. Он прошаркал к умывльнику и оперся о раковину, которая непременула отозваться противным скрежетом. Штефан склонился к мутному зеркалу: редкие растрепанные волосы, жёлтые белки глаз на сером лице. Он улыбнулся, обнажив кривые жёлтые зубы, как никогда органично дополнявшие общий облик. Сын часовщика из Баварии, ему на роду было написано продолжить дело предков, что тянулось сквозь века откуда-то со времен самого Лютера, однако ученик из Штефана был никудышный: парень вечно отлынивал, отплевывался, откладывал на потом. Он считал ремесло отца унылым, несовременным и в сущности бесполезным. Искал себе в жизни иные пути: пытался учиться, работать, переезжать, но тщетно. Он везде оказывался непонятым. Только годам к тридцати мужчине удалось найти свое место в полиции, не без протекции каких-то родственников. Там он чувствовал себя если не полностью комфортно, то вобщем-то неплохо. Тогда же он обзавёлся миловидной женой и несколькими румяными детишками. Казалось бы, живи себе и живи - но весть о роковом выстреле в Сараево ворвалась лёгким бризом, разрушившим карточный домик его благополучия и покоя. Он воспринял это событие, не имеющее в самом деле с ним лично никакой связи, как знак судьбы, как звёздный час, и в первые же дни записался в добровольцы несмотря на протесты домочадцев. Солдатом Штефан был хорошим. Возможно решение стать солдатом было единственным верным решением в его жизни. Сразу последовали награды и повышения. Его даже не смущало, что война всё меньше напоминала маленькую и победоносную. В отличие от многих сослуживцев, жизнь в окопах его не обременяла. Что дома? Сварливая жена, что давно уже не была такой миловидной, вечно проказничающие дети, столь же вечно недовольные родители и бесконечные тётушки. Тьфу! Тут же ты сам себе хозяин и в то же время принадлежишь одной лишь судьбе. Да, Штефану нравилось его ремесло. Однако такая удачная для него реальность вдруг исчезла в одночасье, и он больше не самоотверженный герой, получающий полные восхищения и ласки письма, а простой безработный неудачник. Штефан запил, да так, что далеко не сразу заметил исчезновение своей вечно сварливой жены и проказничающих детишек. В один день он точно так же проснулся в холодной комнате под лязг старого будильника, который словно пытался его о чем-то предупредить, побудить к чему-то. Наспех умывшись, мужчина высунулся на улицу, и увиденное там заставило его вмиг протрезветь: бульвар напоминал поле сражений, и от вида этого у Штефана закипала кровь. Кругом мешки, мусор, баррикады из подручных средств, пустые гильзы. "Марш наци" - испуганно переговаривались меж собой соседи. С этой минуты и настоящее, и будущее Штефана было предопределено. Он наткнулся взглядом на полуоторвавшуюся листовку с портретом ещё не столь известного человека, но уже человека, который может ему, Штефану, дать всё, что тот заслуживает. Да, Штефан любил свою работу. _______________________ — Как поживаешь, жидовская подстилка? — рявкнул, заходя в комнату для допросов, приземистый полный мужчина, чье обрюзгшее лицо было обезображено шрамами от оспы. — Как тебе первое мая? — с едкой ухмылкой продолжил он, демонстративно сорвав лист с висящего на стене календаря. — Тебе посчастливилось стать единственной выжившей из твоей крысиной стайки, — он грузно приземлился напротив, ослабив ремень на едва различимой талии. — Хотя, если ты не будешь достаточно разговорчивой, твоим дохлым kameraden¹ будет нечему завидовать... Я никак не реагировала на пренебрежительный тон незнакомца, на его колкости и сальный взгляд. Я лишь сидела, не в силах побороть нахлынувший приступ стыда и злобы на себя. — Эрика Кшечевская... — вгляделся он в бумаги, — Ох, прошу прощения, furstin² Эрика von³ Кшечевская, ваша светлость,— с издевкой выплюнул он, изображая реверанс. — Здесь какая-то ошибка... — встрепенулась я, — Вы ошиблись, у меня нет титула, мой отец - глава дома, — бросилась в растерянные объяснения. — О нет, mädchen⁴, я никогда не ошибаюсь, — скрипуче пробормотал мужчина, привставая и нависая надо мной своей отвратительной полной фигурой и качая головой. Тогда меня поразила страшная догадка: неужели что-то с отцом? Глаза непроизвольно наполнились слезами, руки пробрало судорогой. Сколько ещё жизней заберёт моя недальновидность и гордыня? — Ну-ну, — с саркастичной нежностью проговорил сидящий напротив, — Вот сюда, — он пододвинул лист и карандаш. — Имена и фамилии всех заговорщиков и членов их семей, а также ваших "спонсоров" и твоё чистосердечное, что готовила покушение лично на фюрера. — Вы безумны! Какие спонсоры, какое покушение? Из нас всех едва ли кто-то...— но он перебил меня грубой пощечиной, от которой во рту появился привкус железа, а из глаз посыпались искры. — Не разыгрывай драму, шлюха! Из-за таких, как вы, моя страна барахталась по уши в дерьме с десяток лет! Вечно вам нету места, вечно не хватает свободы, а за звонкий жидовский пфенинг⁵ вы и младенца удавите, если того назовут препятствием на пути мировой революции! — взвыл следователь. Я приложила ладонь к пылающей щеке. За мной пришли на рассвете, как я и ожидала: несколько крепких молодчиков грубо поставили меня на ноги и поволокли. Прилетело пару оплеух, то и дело меня куда-то тянули, хотя я даже не думала сопротивляться. Я только с жалостью смотрела на этих погруженных в самозабвенный гнев людей, что сметали сервизы и статуэтки, рвали холсты и платья, потрошили перины. Что же довело их до такого отчаяния? — Больно? — склонился он надо мной, хватая за ушибленый подбородок. — Как думаешь, а мне не было больно, когда после четырёх лет в окопах я вернулся в страну, которой нет, к людям, которые меня ненавидят? Что всё, за что я гнил в сырых землянках, месяцами не видя своих близких, продано и поругано? Что медали, которые я с гордостью носил, стоят меньше банки консерв? — яростно вопил мужчина, брызжа слюной. — Жалеешь своих kameraden? — с издевкой спросил он. — А было бы тебе жалко моего несчастного сына, который мучался от рахита и тысячи других детей, умерших от голода? Таких же как и ты девочек с косичками, — он схватил меня за растрепанные волосы, — Которые с двенадцати лет были вынуждены продавать себя проходимцам, чтобы прокормить своих больных матерей? — он резко отпрянул, тяжело дыша. — Мы ли виноваты? — бесцветно отвечаю, глядя в залитые кровью безумные глаза напротив. Реакция не заставила себя долго ждать - новая пощечина была настолько сильной, что сбила меня со стула и заставила отплевываться кровью. Я не злилась на этого человека, мне было лишь искрене жаль. Почему дети голодали? Почему девушки продавали себя? Почему те, кто самоотверженно отдавали жизни за свою родину и общее благо, были забыты? В ту минуту я ощущала что-то близкое стыду. Родилась я с такой привычкой, воспитала меня так семья или надоумили "дурные" книги Макса Грюна, я не ставила под сомнение, что те блага, которыми обладает человек, должны быть оплачены его трудом. Всегда. Без исключений. Я же родилась с серебряной ложкой во рту и жила, не зная голода и тяжёлой работы. Я воспринимала это как аванс, как кредит, взятый у всего общества, который я буду обязана отдать с процентами своей неустанной работой. Что же на самом деле? Кажется я всего лишь девчонка, которая продолжает прожигать жизнь и играть чужими судьбами. — Социализм учит нас любви и братству, а не войнам и насилию, — прошипела я, сжавшись от боли. — Правда? — вскрикнул он, переворачивая меня толстой подошвой сапога с бока на спину и ставя этот же сапог на грудь, что тревожно дрожала. Он сгреб бумаги со стола - моё личное дело. Хватило беглого взгляда, чтобы понять - собиралось оно отнюдь не один день. — Семейство Кшечевских, состоящее из отца Александра и его малолетней дочери Эрики, бежит из Крыма в Румынию в двадцать первом, оттуда в Париж, а оттуда в Баден. От чего вы так яростно бежали, mädchen? Неужели вам так претили любовь и братство? Ваша старшая сестра, вероятно, тоже не смогла совладать с порывами этих теплых чувств, верно? — глаза мои, казалось, вот-вот выйдут из орбит, словно кто-то грубо сунул палец в свежее кровоточащее отверстие от пули и хорошенько растревожил пылающую болью плоть. Сестру я плохо помнила. Та была на пятнадцать лет старше и в отличие от меня очень похожа на мать: яркая красавица, душа компании. Она была помолвлена и жених её обладал лицом на редкость привлекательным и мужественным, но теперь за поволокой лет я не вспомню ни единой его черты. В детстве я в тайне ото всех восхищалась этим юношей - таким статным, серьёзным... Я перерисовала от руки его портрет с одной из фотографий и трепетно хранила под своей кроватью, чтобы иногда, глубокой ночью, кротко насладиться им. Сестра и он были прекрасной парой, словно бы сошедшей с выхолощенной пасхальной открытки. Они погибли вместе незадолго до нашего отъезда из Крыма. Отец сказал тогда, что они просто отстали и догонят нас. — Была повешена вместе со своим женихом за распространение контрреволюционных настроений, — буднично просипел откуда-то сверху следователь. — Как воровка или шлюха, — выплюнул он напоследок. — Я не выказываю симпатий к советскому союзу в его нынешнем виде. — Это являлось официальной позицией вашего движения? — Да, — выдавила я. Нет ничего плохого, если я расскажу об этом. Это не было тайной. Но я никогда не скажу ничего такого, что сможет поставить под угрозу безопасность оставшихся в живых и их близких. —Вообразите! — вдруг встрепенулась я, чувствуя, как липкие солёные дорожки тянутся к вискам, — Я от рождения имела то, чего вам никогда не видать, но я почему-то хотела делиться этим с вами, рискуя и жертвуя! Лицо следователя напряглось и опустилось. Он отступил в сторону, но лишь за тем, чтобы размашисто пнуть меня. — Для тебя это всё игра! — бросил он, хватая мои спутанные волосы. — Ты думала, что можешь делать что угодно, держать нас всех за лабораторных крыс и выйти из этой истории чистой, да? — я стиснула зубы. — Нет, не теперь, — оскалился мужчина. — Думаешь мне это нравится - каждый день хватать безусых мальчишек и оставлять в них сквозные отверстия? В тебе определённо есть что-то дьявольское, княгиня, — прохрипел он, закашлявшись. — Это подобные тебе сеют раздор и ведут их на смерть. Фюрер этого не позволит, — он кивнул головой в сторону портрета, одиноко висевшего на отсыревшей стене. — Он знает, что делать со всеми вами, и он послал меня сюда, чтобы вразумить тебя, маленькая капризная дрянь. Не тебе решать, как жить мне или кому-то ещё, — я лишь молча наблюдала, как на лице следователя расцветал фанатичный психоз. Допросы продолжались около трех суток - это по моим ощущениям. Экзекуторы сменяли друг друга каждые шесть часов, не давая мне ни есть, ни спать, но я так и не назвала ни одного имени, не скомпроментировала никого ни из живых, ни из мёртвых. Геройство? Не думаю, что это сложно, если помнить одну простую вещь - они сделали бы со мной все, что хотели, вне зависимости от того, заговорила я или нет. Я была готова к пуле в затылок, когда меня - изувеченую, трясущуюся и едва различающую мир вокруг из-за слез и синяков вывели на улицу, под серое предрассветное небо, но пули не было - была бесконечная дорога, во время которой я то проваливалась в забытие, то бредила от жара, и лишь пощечины охранников приводили меня в сознание на краткое время и все повторялось. Не знаю, чем было место, куда меня привезли, но оно сияло новизной - пахло краской и свежим деревом, кругом суетились десятки людей в полосатых костюмах, похожие на трутней этого огромного улея. Трава в округе была выжжена солнцем, вытоптана сотнями ног. Меня, все еще бредящую, бросили в одиночную камеру, в которой с трудом умещались грубо сколоченые нары и металлическая раковина. Так я попала в Дахау⁶. Ни о каком холокосте весной тридцать третьего ещё и речи не было, поэтому там находились в основном "ненадежные" лица самых разных национальностей - коммунисты, опальные журналисты и писатели, попавшие под горячую руку иностранцы, открытые гомосексуалисты с розовыми треугольниками на полосатой робе. Все мы за пару недель оскотинились, превратились в однотонную безропотную массу. Этого от нас и желали - "выздоровления", "возвращения в лоно нации в пристойном виде". Я до сих пор не знаю, скольким из находившихся там удалось выжить. У нас не было имён - только номера. Моим номером, моим персональным проклятьем стало число "27074". Не знаю, значило ли оно хоть что-то. Постоянный голод, холод и насилие стирали с наших лиц любой намёк на индивидуальность и оставалась лишь бледная лента Мёбиуса, полная бесконечных чисел, что приходили из ниоткуда и уходили в никуда. Женщин там находилось не много - в основном наскучившие любовницы партийных бонз и офицеров, которые неудобны тем, что многое знали, но было и несколько подобных мне активисток и журналисток: например Menue⁷, как мы её называли - пухловатая некогда миловидная француженка с коричневым кудряшками, потомственная суфражистка, погибла от тифа вскоре, или Берта - крепко сложеная женщина с резкими чертами лица, словно вырезанными из камня - супруга видного коммуниста, и были слухи потом, что ей удалось спастись и получить советское гражданство. Ещё среди нас была Мари - не менее удивительная девушка. Немногим старше меня, прекрасно сложенная. Даже через грубую робу проглядывалась былая грация и гибкость этой красавицы, что, однако, заставляло её чувствовать себя ещё более забито, чем все остальные. На юную Мари положил глаз один из офицеров. Он приходил за ней каждую ночь. Та возвращалась на рассвете - избитая и бесцветная, с размазанной помадой и карманами, набитыми хлебом. Женщины набрасывались на неё и вытряхивали все до последней крошки, а она лишь безмолвно стояла, не двигаясь ни на дюйм, пока не падала на пол от усталости и унижения. Тогда у нас ещё особо и не было работы - ее не успели придумать, и наш быт всецело зависел от фантазии и настроения надзирателей. Мы могли часами перемещать тяжёлые валуны из одного места в другое, чтобы потом снова понести их обратно, но особенно они любили забираться на крыши бараков и кидать в чердачные окна хлебный мякиш, с упоением наблюдая, как десятки изнеможденных людей готовы убить друг друга ради этого скудного пропитания. Как не абсурдно, было что-то хорошее в этом аду - под едва выносимым гнетом глох голос совести, глохли мысли об отце, о Максе, и не было ничего кроме сегодняшнего дня и бесконечного голода. Этот кошмар разбавлялся лишь редкими весточками, окольными путями долетавшими до нас из "большого мира". Одной из таких весточек стал слух о скором визите некоего большого начальства в Дахау.