Lullaby

Пылал полдень, особенно нещадный для этих мест. Спрятавшись от ядовитых лучей под раскидистыми пальмами, замер посреди набережной тонкий женский силуэт. Она читала письмо. Трепетали на ветру влажные волосы, выбиваясь из плена соломенной шляпы. Она была молода, а выглядела и вовсе не старше студентки - аккуратный миниатюрный силуэт, озорные огненные кудряшки, искрившие на солнце, и только глаза, скрытые огромными темными очками, выдавали бесконечно долгий путь, проделанный ею. Она не дошла и до середины этого пути, хороня свою душу в прочтенных строках. Ей суждено будет войти в историю, как одной из первых женщин-режисеров старого Голливуда, прославиться остроумными статьями, сотрудничать с пентагоном и в конце концов стать живым мифом, нежные черты которого покрыты поволокой тайны. Это все случится совсем скоро, но она ещё не знала. Не знали этого и дети, что резвой стайкой пронеслись мимо, едва не сбивая с ног и вызывая мягкую улыбку, не знали миленькие страшекласницы, увлеченные девичьими сплетнями за столиком летнего кафе, не знал старик, безмятежно кормивший чаек в тот день, что мимо него прошла несмелой утиной походкой она - гениальный режиссёр, светская львица, шпионка, ведь все это будет когда-то потом, а сейчас светило солнце, поджарые мальчишки резвились на пляже, ворковали в тени влюблённые, голосил блюз. Рыжеволосая девушка остановилась, поднимая зажатое в ладони письмо над собой и наблюдая за танцем луча и тени по полупрозрачной бумаге. Письмо было коротким: "Und so verbringt, umrungen von Gefahr, Hier Kindheit, Mann und Greis sein tüchtig Jahr. Solch ein Gewimmel möcht' ich sehn, Auf freiem Grund mit freiem Volke stehn. Zum Augenblicke dürft' ich sagen: Verweile doch, du bist so schön! Es kann die Spur von meinen Erdetagen Nicht in äonen untergehn. Im Vorgefühl von solchem hohen Glück Genieß' ich jetzt den höchsten Augenblick"¹ Взметнулся, будто следуя её мановению, тёплый вечерний бриз, едва не срывая широкополую шляпу. Пальцы разжались, и взмыла вверх измятая бумага, впитавшая скупую слезу, взмыла и унеслась куда-то к морю, исчезая в тонкой полоске между водой и безоблачным небом, а она, лишь на миг застыв в наблюдении за полётом листа, двинулась вперёд, сдержанно хмыкнув и подставляя лицо алому предзакатному солнцу. Коллеги по цеху нередко удивлялись: как у этой "золотой девочки", проведшей беззаботное детство и юность в Каннах в доме Оскара Стафлера - театрального директора и рецензиста, сформировалось столь тонкое умение разбираться людях. Вызывала восторженное недоумение и незаурядная фантазия этой дамы, и её тонкий вкус к прекрасному - она напоминала древнего мудреца в теле молодой женщины. Мудрец прятался хорошо - светлая кожа была ровной и упругой, волосы ещё не тронула седина, но вот глаза, исполненные немой печали, нещадно выдавали его, сидевшего где-то внутри. _______________________ Группа школьников лет десяти неохотно следовала за экскурсоводом по гулким залам, тишину которых нарушало только жужжание вентилятора. Кругом торжественно возвышались пахнущие стариной полотна - призраки минувших эпох, с досадой вперившие взгляд в цветущий и поющий мир, что им недостижим, а дети утомленно сопели и бродили, сдавленно хихикались и перешептывались. Им хотелось бегать, смеяться, ловить лицом тёплый ветер, крутя колеса велосипеда, играть в салочки, и невдомёк им были слова эксурсовода, чеканенные без особого энтузиазма: — Густав Климт - один из самых известных и узнаваемых художников эпохи модерна. Представленное в нашей галерее полотно имеет уникальную непростую историю, и настоящее чудо, что мы можем сейчас его созерцать. Перед нами портрет супруги судовладельца Шехтеля - Доротеи. Этой семье и принадлежала картина до тридцать четвертого года, пока Хильдегард Шехтель-Кеплер, дочь изображённой на портрете женщины, покидая страну после развода не подарила картину бывшему супргу - высокопоставленному офицеру Вильгельму Кеплеру. По легенде, она оставила надпись карандашом в правом нижнем углу, гласившую "На память для хмурого кондотьера", но надпись была уничтожена во время реставрации. Во время и после войны судьба этого произведения искусства оставалась под вопросом: сотни специалистов неустанно трудились, чтобы найти и опознать его, и их стараниями это таки удалось летом сорок восьмого года, после чего полотно и пополнило коллекцию Бостонской Галереи вместе с другими обнаруженными там же экземплярами, которые представлены в этом зале. Экскурсовод, шумно выдохнув и заложив руки за спину, двинулся вперёд, увлекая за собой не особо заинтригованных слушателей. Многочисленные маслянные лица взирали на маленьких посетителей с обидой и завистью, ведь они такие молодые, прекрасные, свободные, живые. Вот грузно поглядывал портрет пожилого мужчины в мантии из горностая, строго взирала в зал дама в старомодном чёрном платье, какую-то странную брезгливость выражал огромный портрет рыжеволосой девушки в образе Фреи, и лишь одно полотно отличалось от иных. В углу мирно притаилась неброская картина: на тёмном скучном фоне восседала молодая женщина, облаченная в баварское платье и жемчуг, и вид у неё был ещё более страдающе-скучающий, чем у всех остальных обитателей галереи вместе взятых, однако стоило в помещении показаться стайке детей - смеющихся, розовощеких, оживленно переговаривающихся - лицо, полное неясной инфернальной скорби, тронула робкая живая улыбка, разрушая застывшие оковы древних мазков. "Портрет княгини Анны. Работа неизвестного художника. Предположительно, 1830-е годы" - информационный стенд под полотном лукавил, но он об этом не знал. Никто не знал, да и вряд ли когда-то догадается. _______________________ Над бескрайними холодными водами океана занималась заря, пробираясь по холмам и утесам к величественным особнякам. Лучи проскользили и по живой изгороди, подбираясь к дому, который напоминал всем своим видом "минималистичное арт-деко". Алый свет заплясал по трепещущим занавескам, запускавшим в просторный холл утреннюю прохладу и лёг на стену, покрывая её багровыми полутонами. "Эрика в Берлине", "Эрика в Вене", "Эрика в Париже", "Эрика в Москве", "Эрика и Элизабет в Лондоне" - стена, залитая рассветным солнцем, пестрела черно-белыми снимками. На всех них был вроде бы один и тот же человек, но каким-то донельзя разным он был: тут совсем молодая девушка беззаботно бежит по мостовой, далее она же, но какая-то иная, замерла на веки, обернувшись на Елисейские Поля, а вот она, уже будучи приятной миловидной дамой, заразительно улыбается на фоне окутанного туманом Биг-Бена, держа за руку хмурую девочку лет десяти, а вот все ещё она, все еще с гордой осанкой и стройным станом, но белой как снег головой позирует около Собора Василия Блаженного, и на лице её висит хитрая саркастическая насмешка, обращенная к кому-то незримому. Зябко поежилась в кресле немолодая женщина, почувствовав заползший под тонкое платье утренний сквозняк. Она уже несколько секунд молчала, взирая в необъятное окно, на устах все ещё висело невымолвленное слово. Оживившись, она скользнула взглядом по дремавшей напротив журналистке: на коленях у той покоился открытый блокнот с парой коротких заметок, в руках замер карандаш. Миссис Моррисон аккуратно наклонилась, приподняв блокнот. "Как думаете, если есть жизнь после смерти, вы попадёте в ад или в рай?" - было небрежно черкнуто поперёк листа. — Вы хотели спросить, попаду я после смерти в ад или рай, Мисс Уильямс, — продолжила она, прекращая неловкую паузу в своём монологе. — Отвечу так: чтобы верить в ад или рай, нужно верить в смерть, а я в неё не верю. Разве есть смерть? — улыбнулась она, словно бы собеседница могла это видеть. — Вы вероятно думаете, что Вильгельм мертв, но это совсем не так. Этот шельмец всего лишь спрятался от меня между строк того письма, и знаете, все еще сидит там, иногда зазывая к себе. Если же речь о морально-этической оценке моих поступков, скажите, разве есть на свете хоть один человек, чьи действия были бы не во благо? Каждый из нас, Мисс Уильямс, это один отдельный мир, который заслуживает гармонии. Все мы так или иначе желаем одного - счастья и покоя, добра и любви. По крайней мере, на своем пути я не повстречала ни одного злодея, — ухмыльнулась женщина, заставляя морщинки заиграть в уголках глаз и рта. Она встала, разминая порядком затекшие ноги, и подошла к окну. — Я сейчас вглядываюсь в горизонт, Мисс Уильямс, и вот он - бесстыже смотрит на меня оттуда, как и много лет назад, — протянула дама, замерев у стекла. На ней подрагивало лёгкое белое платье, то же самое, в котором она последний раз видела его - своего Вильгельма. Вот она опирается на косяк у дверей его кабинета, сверля взглядом мужчину, нависшего над бумагами. За её спиной в гостиной радио надрывалось бодрым низким голосом Фрэнка Синатры, певшего свою легендарную "Chek to chek". Она подошла к супругу, мягко кладя руки на его плечи. Тот накрыл своими ладонями её. — Что-то случилось? — робко полюбопытствовала женщина, склонившись над ним. — Прекрасное платье, — вымученно улыбнулся он, отводя взгляд. — Мне надо будет уехать на пару недель в Вашингтон. Это неотложно и неизбежно, — в её серо-зеленых глазах заискрила влага. Заметив это, мужчина оживленно добавил: — Давай станцуем, Рика? Он поднялся, уводя её за собой в просторную гостиную. Они закружились в ритме озорной мелодии, щеки тронули морщинки от улыбок, и по ним, по этим морщинкам, побежали влажные дорожки. Кончилась мелодия, и полетели меланхоличные аккорды "Sunrise, sunset" Пэрри Комо. Двое прижались друг к другу, едва покачиваясь и медленно оседая на пол. Лишь когда очередной порыв липкого прохладного воздуха ворвался в комнату и покрыл кожу пожилой дамы мурашками, она дернулась, словно стряхивая подобравшееся наваждение, и поспешила закрыть окно. Её взгляд вернулся вовнутрь комнаты, пробежав по стене с многочисленными фотографиями, обрамленными ядовито-алыми лучами. Взглянула она и на дремавшую в кресле гостью - сон её был чуток, поэтому хозяйка дома, стянув с ног белые туфли с невысокими элегантными каблуками-рюмками, подкралась к журналистке, дабы аккуратно накрыть ту пледом. Стоило ей подойти ближе - взгляд зацепился за черневшую на столе коробочку диктофона, что все так же мигала красным огоньком, мерно прокручивая ленту. Дама снова переключила взор на мирно посапывающую девушку, а точнее на повисший в её полуразжатых пальцах карандаш, который женщина непремянула аккуратно вытянуть. Вскоре лицо Миссис Моррисон просияло озорной улыбкой от проделанной ею шалости. Казалось, на миг даже исчезла и седина, и морщины, и стояла там совсем юная девчушка с задорными рыжими кудряшками. "Lullaby" - было каллиграфически выведено серым грифелем в информационном поле извлеченной на утренний свет касеты.