Если наши сердца способны упрекнуть нас, то Бог более велик, чем наши сердца, и Ему известно всё.
— 1-е послание Иоанна 3:20
Прошла неделя. Неделя изоляции, одиночества, но для Чонина она была равносильна вечности. Утром он просыпался раньше обычного, чтобы избежать встречи с Феликсом, который, похоже, наконец-то вернулся домой. Он тихо принимал душ, торопливо одевался, брал свои вещи и прятался в библиотеке до тех пор пока не настанет время идти на занятия. Вечером он находил что-нибудь поесть — если вообще был голоден, что, честно говоря, чаще всего не случалось — и скрывался в библиотеке до последнего автобуса. Когда переваливало за полночь, он пробирался обратно и спал несколько часов, после чего день повторялся. Всякий раз, когда ему нечем было заняться, он доставал телефон и просматривал сообщения, которые ему прислали остальные, пока его не было. Чаще всего он блокировал телефон с придушенными рыданиями. По крайней мере, Джисон и Минхо, похоже, не испытывали к нему ненависти. Они оба по-прежнему были уверены, что Чонин сможет спасти ситуацию. Чонин не осмеливался им поверить. В пятницу он отправился на изучение Библии и слушал, как Хангёль рассказывает о священной книге. Пропускал слова через себя и не обращал внимания на то, что они его раздражают. После этого он проводил Соджин до автобуса, улыбаясь и отгоняя от неё беспокойство по поводу его измождённого вида. Он провёл ночь в своей комнате с кипой романов, взятых в библиотеке, игнорируя звонки от Джисона и Минхо. Они были вместе с остальными членами группы, наслаждаясь обществом друг друга на вечере кино у Минхо, в меню которого были любимые фильмы Чонина — так Минхо написал ему в начале недели, вероятно, пытаясь выманить его из укрытия. Минхо снова добавил его в групповой чат, и, хотя Чонин неоднократно пытался выйти из него, у него не хватило духу заблокировать кого-либо из них. Поэтому он просто оставил всё как есть. Он старался не читать, что происходит, хотя это было несложно: кажется, только Минхо и Джисон были настроены продолжать писать в чате, остальные явно находили другие способы ответить. Чонин читал чат только поздно вечером, со слезами на глазах, когда боль распространялась по его телу в темноте. Он скучал по ним, скучал так, как никогда не скучал по дому в Пусане. Тишина в квартире была удушающей. Тихо. Так чертовски тихо. В воскресенье он пошёл на мессу. Он вставал так рано, как только мог и долго сидел на скамьях, глядя на Христа, надеясь на какое-то прозрение. Но всё, что он получил — это головную боль. Он не исповедовался и не принимал Евхаристию. Он едва подпевал гимнам, даже сам процесс пения потерял радость. После этого он несколько часов ходил по улицам, не видя, куда идёт, и просто расплываясь по ним. В конце концов, он провёл большую часть ночи в кафе, потягивая кофе, пока тот не остыл, а персонал не стал бросать на него странные взгляды. Когда он вернулся домой, Феликса уже не было. Дверь была приоткрыта, но в комнате царил полумрак. Так Чонин дожил до вторника, ни разу не поговорив с друзьями и не увидев ни одного из них. Прошла неделя после поцелуя, полторы недели после того, как он узнал, что его лучший друг скрыл от него свои отношения, и примерно столько же времени Чонин не чувствовал ничего близкого к счастью.oOo
Чонин вздохнул, поднимаясь по лестнице, с его толстовки всё ещё капал кофе. Он перестал ходить в кафе в кампусе искусств, а стал получать ежедневную — и очень необходимую — порцию кофеина в кафе, расположенном ближе всего к научному факультету, о чем сожалел не один раз. Во-первых, кофе у них был дерьмовый. Во-вторых, у них почему-то работали самые неуклюжие люди и Чонину посчастливилось искупаться в обжигающем кофе, а его толстовка полностью пропиталась тёмной жидкостью. Чонин никак не мог провести остаток дня, ходя весь залитый кофе, и поэтому был вынужден использовать перерыв между лекциями, чтобы пойти домой и переодеться. Есть Чонин не собирался, так как аппетит практически пропал, но это всё равно раздражало его. Он планировал сходить в библиотеку и убить несколько часов до поздней лекции в 15:00. Эти часы он обычно проводил с Джисоном, но теперь не мог. По крайней мере, он знал, что Феликса не будет дома, так как его лекции обычно заполняли большую часть среды, давая ему едва ли достаточно времени, чтобы пообедать. Сегодняшний день был совсем не обычным. Чонин был удивлён, когда запер дверь квартиры и вдруг увидел глаза Феликса, который сидел на диване с раскрытой книгой-монстром. Чонин моргнул и его шок отразился в глазах напротив, которые расширились почти комично. — Моя лекция… Её отменили, — слабым голосом объяснил Феликс, нервно теребя в руках бумагу, переводя взгляд с Чонина на книгу и обратно. Чонин ничего не ответил. Он физически не мог этого сделать. Вместо этого он кивнул и прошёл мимо Феликса в свою комнату. Он бросил толстовку в кучу в углу, зная, что пожалеет о том, что не постирал её сразу, но просто был не в состоянии оставаться в квартире дольше. Молчаливое присутствие Феликса было слишком сильным. Чонину захотелось плакать. Глубоко вздохнув, он натянул на голову новую толстовку с капюшоном, не обращая внимания на аккуратную стопку идеально сложенных рубашек, как это было в течение последней недели. Он проверил, всё ли у него есть, и направился прямо к двери. Он так торопился надеть ботинки, что чуть не упал. Напряжение в квартире было слишком сильным. Он поставил ногу на пол и уставился на шнурки. Было слышно, как Феликс нервно двигается в другой комнате, только тихие звуки перелистываемых страниц и глубокий вздох. Чонин закрыл глаза, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слёзы. — Я не ненавижу тебя. — внезапно произнёс Чонин, голос его охрип от того, что говорить он привык только в случае необходимости. — Я никогда не смогу тебя ненавидеть, Феликс… Я не злюсь на тебя за то, что ты встречаешься с Чанбином, — выдохнул он дрожащим голосом. В гостиной воцарилась гробовая тишина. — На самом деле ты действительно не смог бы найти кого-то лучше, чем он, и… Я злюсь, что ты не сказал мне, это было больно. Я должен был узнать об этом, когда все уже знали, — выдавил Чонин из своих замёрзших легких, его руки начали трястись. — Мне всё равно с кем ты встречаешься, чем занимаешься и вообще, что там пишут в книгах. Меня просто бесит, что ты даже не захотел мне сказать. Что ты, как никто другой, так плохо обо мне думаешь. Мне больно, потому что я никогда не чувствовал, что сказал или сделал что-то, оправдывающее то, что ты сделал. — это была ложь и Чонин это понял. Все эти речи и монологи о грехе и о том, что искушение приведёт лишь к вечному проклятию, были услышаны Феликсом. Феликс всегда страдал в стороне от ненависти Чонина к самому себе. Но эти слова никогда не предназначались Феликсу. Они были адресованы Чонину. Для его собственного слабого сердца и рушащейся веры. Чонин снова вдохнул, впиваясь ногтями в ладони. — Если бы это был я, я бы сказал тебе, Феликс, — честно признал он и слова показались ему слишком большими и громкими для тихой квартиры. Чонин не успел договорить, как распахнул дверь и бросился бежать со всей возможной скоростью. За спиной он слышал, как его окликают, но он был трусом. Ещё один из его бесконечных грехов. Он ускорил шаг и был уже почти у лестницы, когда услышал, что дверь их квартиры распахивается. — ЧОНИН, ПОДОЖДИ! — крикнул Феликс с безумием в голосе, но Чонин не остановился. Он просто бросился вниз по лестнице и на улицу. Он не останавливался до тех пор, пока не оказался почти у университета, его дыхание стало рваным. Когда он заплакал, он смахнул слёзы, как будто их и не было.oOo
У Чонина разболелась голова, когда он направился к библиотеке. Убежав от Феликса, он решил пройти долгий путь, так как ему нужно было время, чтобы остыть и подышать свежим воздухом. Хотя он уже начал жалеть об этом решении, так как замёрз. Только Чонину могло посчастливиться провести худшую неделю в своей жизни, да ещё и простудиться прямо на фоне кризиса веры. Или идентичности. Или что там ещё было… Чонин думал о том, что хуже, чем сейчас, уже быть не может, когда поднял голову и увидел, что Чан сидит на скамейке недалеко от библиотеки. Сынмин сидел рядом с ним, не поднимая глаз. Да блять. — Чонин, — сказал Чан, вставая и сокращая расстояние между ними. Его взгляд подсказал Чонину, что с его побегами покончено, — нам нужно поговорить. — Что? — спросил Чонин, переведя взгляд на Сынмина, который, похоже, всё ещё находил свои ботинки ужасно интересными. — Я думал, вы уже все решили, что я мудак, — добавил он, не в силах остановить вырвавшиеся слова. Он даже не получил никакого удовольствия от того, как Сынмин вздрогнул от этих слов. — Это нечестно, Чонин, — сказал Чан, и Чонину пришлось сдержать красноречивую брань, когда он снова посмотрел на Сынмина. Значит, не всем рассказали о том, что сделал Хёнджин, — я просто хочу поговорить, а поскольку ты не отвечаешь ни на мои звонки, ни на мои сообщения, мне пришлось сделать это вот так. Я не люблю устраивать засады, — сказал он своим проклятым спокойным голосом. — Ну, это ничего не меняет, не так ли? — грубо выговорил Чонин, натягивая рукава своей толстовки, чтобы Чан не видел, как он дрожит. — Я имею в виду, что уже до этой истории с Феликсом и Чанбином вы не хотели меня включать, так что… — Чонин замялся, не имея сил быть таким грубым, как ему хотелось. На самом деле, он просто хотел, чтобы его обняли. — Так тоже нечестно, Чонин, — вздохнул Чан, подойдя чуть ближе. Сынмин молчал, — мы знали, что Хёнджин доставляет тебе неудобства, и решили дать тебе возможность разобраться с этим самостоятельно. Ты сам виноват, что не сделал этого, и это нормально. Но это уже слишком, — сказал он так близко, что Чонину пришлось опустить глаза. Если бы Бог существовал, то единственным гуманным поступком было бы позволить Чонину исчезнуть в яме под землёй. Это было жестоко — позволить ему пройти через это. — Ты хоть понимаешь, как ты расстроил Феликса? Он проплакал всю ночь, думая, что ты его ненавидишь, а на следующее утро ты просто исчез. Ни сообщения, ни звонка! — сказал Чан со вздохом. — Ты хоть знаешь, как сильно ты расстроил Чанбина? — Я получил сообщения от Чанбина, так что да, я знаю, — сказал Чонин с сардоническим смешком. — И я хотел сказать тебе, что еду в Пусан, просто… — Я не хочу слышать оправдания, Чонин, я хочу, чтобы ты понял, что только потому, что твоя религия диктует, что то, что есть у Феликса и Чанбина, неправильно, ты не можешь быть придурком из-за этого. Ты не имеешь права говорить им, чтобы они перестали быть вместе, и ты не имеешь права быть гомофобом по этому поводу, — пробурчал Чан с таким разочарованием в голосе, что Чонину стало физически больно. Он невольно вздрогнул, вспомнив, что после такого тона ему всегда было больно. По крайней мере, когда таким тоном говорил его отец. — Конечно, — сказал Чонин и рассмеялся. Это был жестокий звук, усталый и злой, — речь идёт о том, что я гомофоб. Потому что это единственная причина, по которой я могу разозлиться, верно? — спросил он, наконец подняв глаза и встретившись с тяжёлым взглядом Чана. — Потому что я не могу обидеться на то, что мой лучший друг лжёт мне, скрывая, что у него есть парень, или, если ты действительно хочешь привлечь к этому Чанбина, на то, что один из моих самых близких доверенных лиц, которому я рассказываю всё, ни хрена не удосужился сказать мне, что он переспал с моим лучшим, мать его, другом! — Чонин заорал, едкие слова чуть не разорвали ему горло. По крайней мере, это заставило Сынмина поднять глаза. — Я тоже не ищу оправданий. Я вернулся домой в Пусан и несколько дней провёл в доме, где меня ненавидят, думая о том, как дать тебе понять, что я не злюсь, но я не смог! — у Чонина начало болеть горло, в груди защемило от боли в сердце. — Потому что они, блядь, забрали мой телефон, как только я переступил порог дома и прятали его от меня. Прятали меня от вас! А потом я приезжаю домой и вижу лишь угрозы и ненависть со стороны людей, которых я часами защищал и доказывал, что вы меня не развращаете! Ему было так больно, что казалось, будто его душа разрывается на части. — А ты не думал о том, что это Хёнджин не хотел видеть меня рядом, Чан? — спросил Чонин, и гнев запылал в его жилах. Он не хотел ничего говорить, но не мог остановиться. Слова вырывались из него, как переполненная река. — Он был мёртв. Мне сказали в лицо, что он умер. Я оплакивал его, я скучал по нему, и вдруг он здесь, говорит мне, что его семья выгнала его за то, что он гей. Он мне слишком дорог, чтобы заставлять его вспоминать о своей дерьмовой семье каждый раз, когда он меня видит, поэтому я держусь подальше. Я позволяю ему игнорировать меня и я позволяю вам всем быть его лучшими друзьями, пока я сижу дома один, потому что я понимаю, Чан. Чонин тяжело дышал, слёзы начали наполнять его глаза. — Я понимаю, что вы нужны Хёнджину больше, чем мне, и это было нормально. Но я не буду лгать. Я не хочу, чтобы меня держали в неведении, когда два моих лучших друга встречаются и не хочу, чтобы все мои друзья держали меня в неведении, потому что вы все считаете меня гомофобом, — Чонин закрыл глаза, пытаясь сдержать свой гнев. Он ненавидел кричать, ненавидел злиться. Ему казалось грязным и грешным давать волю своим эмоциям. — Но чему ещё мы должны верить, когда ты вот так срываешься? — Чан в ответ нахмурился и посмотрел на Чонина, скрестив руки. — Неужели ты не понимаешь, почему Феликсу было трудно рассказать тебе? Ты говоришь, что это грех, ты постоянно твердишь ему об этом. Не говори мне, что ты не понимаешь, почему он так поступил. Чонин не смог сдержать смех, рвущийся из груди. Смех получился издевательски искренним и Чонин, честно говоря, не был уверен, смеётся он или плачет. — В том-то и дело, Чан, — сказал он, тяжело дыша и поднимая глаза. Он встретился взглядом со своим другом, и слёзы слегка затуманили образ старшего, когда он впился в него огненным взглядом. — Я прекрасно понимаю Феликса. И именно поэтому я злюсь, потому что я такой же, как он. — Чонин, о чём ты говоришь? — растерянно нахмурился Чан. — Я понимаю, вы оба религиозны, так вы сблизились… — Нет, Чан, — перебил Чонин, качая головой, — я такой же, как он. Я точно такой же, как Феликс… и поэтому я бы понял. — он умоляюще посмотрел на своего друга, наблюдая, как Чан наклонил голову, всё ещё не понимая, что пытается сказать ему Чонин. Его взгляд переместился на Сынмина, который смотрел на Чонина большими глазами. — Да, — кивнул Чонин, горько улыбнувшись Сынмину, — Хёнджину не нужно было делать из меня грешника. Я уже и так им являюсь. Он воспользовался моментом ошеломленного молчания как возможностью сбежать и ушёл. Печаль, которую он испытывал, уходя, была почти сравнима с печалью Иисуса на кресте, покинутого всеми. Даже Богом.oOo
Чонину едва удавалось сдержать слёзы, но каким-то образом он оказался в тихом уголке кампуса, прежде чем стены, сдерживающие его горе, рухнули. Чонину казалось, что он не может дышать, воздух горел в легких, когда он отчаянно хватался за грудь, а в голове плавали эмоции, которые он не знал, как усмирить. Его разрывали мучительные рыдания, он плакал в пустоту. Мир вокруг стал приглушённым и холодным, как осенний ветер, который трепал его одежду и кожу, но вдруг перестал быть таковым. Знакомые объятия прижали его к себе. — Тише, тише, — раздался в ушах Чонина спокойный голос Джисона. Легко узнаваемый запах цветочного стирального порошка и графитовых карандашей Джисона полностью окутал Чонина, почти невольно успокаивая его панику, — дыши, Инни, просто дыши. — Мне жаль. — задыхался Чонин, слова почти не различимы под рыданиями. — Вы все меня ненавидите, — выдавил он из себя, и разум покинул его, он просто бросился в объятия Джисона, зарывшись головой в его шею. — Я не ненавижу тебя, — вздохнул Джисон, обхватив Чонина руками и прижав его к себе. Чонин мог только втиснуться к нему ближе, настолько изголодавшись по прикосновениям, что ему стало физически больно, — я растерян и обижен, вот и всё. Ты ушёл, очень злой. На Феликса! Ты никогда не злишься на Феликса, а потом мы несколько дней ничего о тебе не слышим. — со вздохом добавил он, успокаивающе поглаживая спину Чонина. — Я пытался найти тебя, но ты избегал всех своих обычных укрытий и не отвечал ни на одно приглашение Минхо — сказал Джисон, ещё крепче прижимая Чонина к своей груди. — Чёрт, Инни, я так боялся, что с тобой что-то случилось. Видит Бог, твои родители не сказали бы нам, если бы что-то случилось. — сказал Джисон, положив свою голову поверх головы Чонина и обхватив его, как вьющееся растение. — Помнишь, как Чан позвонил им однажды во время летних каникул и у твоей мамы чуть не случился инсульт, потому что незнакомец хотел поговорить с её сыном. — Я был в Пусане. Мой телефон… Они забрали его. — всхлипывал Чонин, цепляясь за друга, как за жизнь. Он не знал, когда его ещё раз так обнимут, поэтому прижался к Джисону, уверенный, что тот в любую минуту отбросит его. — Я не мог… Для одного дня было слишком много событий. Последняя неделя была слишком тяжёлой. У Чонина ничего не осталось. — Ты уехал домой? А, подожди, Чусок, блин, да, это случилось. Родители забрали твой телефон? — Джисон попытался расшифровать сказанное, и когда Чонин кивнул в подтверждение, он разочарованно вздохнул. — Ну, блять, неудивительно, что ты молчал. Ёбаный пиздец, — вздохнул Джисон, прижимая Чонина к себе и позволяя ему просто поплакать, пока его держат. Чонин не знал, сколько времени они так просидели, но он был уверен, что Джисон пропустил свою лекцию, а Чонин был близок к тому, чтобы пропустить свою. — Ты пропустишь свою лекцию, — пробормотал Чонин, глубоко дыша и нехотя отстраняясь от Джисона, пытаясь вытереть слёзы. На плече Джисона осталось большое мокрое пятно, и он, пытаясь вытереть слёзы с лица, размазал сопли по рукавам толстовки. — Нахуй лекции. — заявил Джисон, достал из сумки, которую бросил на скамейку рядом с собой, пачку салфеток и сунул их Чонину в лицо. — И не смотри на меня так. Ты же знаешь, я постоянно прогуливаю лекции. — хмыкнул Джисон, продолжая вытаскивать из закромов пачку за пачкой. — Кстати, эти салфетки остались после сезонной аллергии Бинни. Идиот всё время забывает взять с собой свои. Чонин не смог сдержать улыбку, пытаясь высморкаться, и бросил на Джисона вопросительный взгляд, когда тот продолжил доставать из сумки салфетки. Как он вообще умудрился спрятать там столько упаковок? — Перестань на меня так смотреть! — ныл Джисон. — Я не собираюсь ходить и ждать, пока люди разрыдаются, Инни, — он резко вскинул руки, отчего свободные салфетки разлетелись в разные стороны. Джисон с визгом бросился за убегающими бумажками. — Вот уж блять нет, вернитесь! — кричал он, бросаясь за маленькими бумажными квадратиками с грандиозными жестами. Чонин не смог удержаться от полузадушенного смеха. — Вот это уже больше похоже на правду. — сказал Джисон, выбросив салфетки в ближайшую урну и снова подойдя к нему. — Ты красивее, когда улыбаешься, Инни. — добавил он с улыбкой. Чонин не смог удержаться и закатил глаза. — И мы поднимаемся, — сказал Джисон, протягивая руку и поднимая Чонина со скамейки. Чонин опустил взгляд на себя, понимая, что выглядит отвратительно. — Извини, — пробормотал он, пытаясь спрятать рукава, покрытые соплями, — я не… — он запнулся, глубоко вздохнув, не зная, как продолжить. — Хотел найти самое безлюдное место, где у тебя случится нервный срыв, потому что неделя выдалась для всех нас суровой? — Джисон спросил, приподняв бровь, и выглядел совершенно не впечатлённым. — Что ж, хреново быть тобой, потому что иногда приходится. А теперь пойдём, выдадим тебе свежую одежду, примешь душ и сразу почувствуешь себя человеком. — Я не могу пойти домой. — сказал Чонин, упираясь пятками в землю, когда Джисон пытался его оттащить. — Я не могу… Феликс, — вздохнул он, и слёзы снова начали наполнять его глаза. Мысль о том, что он вернётся домой и застанет там либо пустоту, либо разгневанного Феликса, была слишком тяжёлой. — Ладно, — сказал Джисон, хотя глаза его стали немного мрачными, — хорошо, что у нас есть другие места, куда можно пойти.