что-то дивное и необычное

Утро пятницы начинается с пальцев с неправильными суставами в его волосах и нестройного напевания. Уголок его губ приподнимается, и он говорит: — При’ет, — всё ещё не совсем проснувшись. Его глаза ещё закрыты, потому что если Мартин откроет их, то ему придётся признать, что пора вставать (Хотя если Майкл снова проведёт его через свою дверь сегодня, то, возможно, ему удастся поспать ещё двадцать или тридцать минут. Все сорок, если он готов рискнуть), — когда ты успело сюда прийти? — Всего несколько минут назад, — говорит оно тихим голосом, будто наблюдает какую-то умиротворяющую утреннюю картину. Это уже гораздо лучше, чем когда Майкл гремело его посудой (Он думает, действительно ли прошло всего несколько минут, или оно просто предположило, и решает, что это на самом деле неважно). — Раз уж ты проснулся, я могу сообщить тебе, что сегодня ты болен. Это ставит Мартина в тупик. Он не чувствует себя больным. Наоборот, ему давно не было так хорошо, как сейчас, когда он смог побывать в двух прекрасных местах всего за пару дней, будто его жизнь превратилась в самый безумный диснеевский фильм. Пока Мартин думает, он подползает ближе к Майклу, медленно передвигаясь, пока его голова не оказывается на его бедре, которое сегодня почти похоже на человеческое. Наконец он задаёт очевидный вопрос: — Разве? — Мне бы хотелось сводить тебя кое-куда, — говорит оно легко и непринуждённо. Выражая совершенно противоположенный спектр эмоций, Мартин сдавленно шепчет: — Я думал, этим мы занимаемся после работы. (и это ещё не говоря о том, сколько вопросов поднимает то, что Майкл знает о существовании больничных) Оно продолжает гладить его волосы, и он прячет своё лицо в его джинсах, и (думая, сможет ли Мартин убедить его как-нибудь надеть пижаму) очень сильно старается держать себя в руках: — Если мы будем дожидаться, пока ты закончишь свои дела в жалком подземелье Ока, — (это что-то новенькое, замечает он), — успеет стемнеть, и мне хотелось бы показать тебе это место при свете дня. Но мы можем подождать до темноты. Если ты так пожелаешь. — И ещё я думал, что ты хотело, чтобы я говорил тебе, куда меня сводить, — может быть (может быть), если Мартин попытается осознать это постепенно, то ему будет проще. Но это вряд ли. Но возможно. Случались вещи и постраннее. Вещи постраннее буквально сидят на его кровати прямо сейчас. — Да, — соглашается Майкл, — но мне кажется, что это место тебе понравится. — Это мес—ты что, искало для нас достопримечательности? — Мартин хотел задать этот вопрос неторопливо, может, немного дразня, но вместо этого он в спешке соскальзывает-срывается-слетает с его губ и звучит почти истерично. Он не представляет, с чего бы это. (Обаяние — это стезя Тима Стокера, но никак не Мартина.) — Да, — снова говорит оно, звуча невероятно довольным собой. Мартин не знает, как ему справиться с этим разговором. — Ты же не использовало компьютер Элиаса снова, да? — спрашивает он уже более слабым голосом. Эту мысль сложно назвать несмешной, но при этом она заставляет его сердце делать пугающие акробатические трюки. — Не в этот раз, — говорит Майкл, и Мартин не совсем уверен, правда ли это. Но он также не совсем уверен, что ему есть до этого дело, так что Мартин не настаивает, чтобы оно рассказало ему больше, а просто расслабляется, чувствуя пальцы Майкла в своих волосах. Ему пора перестать думать, что его жизнь не может стать ещё более невероятной. Иначе она продолжит находить способы показать ему, насколько он неправ. Как будто она принимает это за вызов. (Наверняка в этом есть какая-то шутка, но у него не совсем получается её отыскать.) Через некоторое время Мартин всё-таки садится, нащупывает свой телефон и набирает рабочий номер Рози. Она пока не пришла, так что ему приходится просто оставить сообщение на автоответчике. Он старается, но несильно, звучать немощным и больным, честно-честно, он совершенно точно не притворяется, чтобы увильнуть от работы. Майкл всё это время сидит у него за спиной, и от его тела исходит что-то, что нельзя назвать теплом, но что всё равно нравится Мартину. Утро проходит без спешки, он пьёт свой утренний чай (при этом ощущая боль в мышцах после вчерашнего карабканья по лестнице), а Майкл снова делает ему тосты. Хлеб такой же сгоревший к чертям, как и в первый раз, но Мартин не жалуется (потому что он не пожаловался до этого, так что как оно должно было узнать, что что-то не так?) (и, в любом случае, это ужасно мило), но он всё-таки тихо поворачивает рычажок на тостере, пока оно не видит. Когда он заканчивает собираться, Майкл снова без какого-либо напоминания воспринимает ему новую одежду, и Мартин чувствует что-то приятное и болезненное в своей груди; и они проходят через дверь. Он не знает, чего ему ожидать. Он бы предположил, что они отправятся куда-то в Европу, потому что они пока не бывали за её пределами, но голоса вокруг него точно говорят на (у него не сразу получается догадаться) японском. Здесь солнечно и довольно тепло, и они стоят на широкой мощёной дороге, полной людей, которые не обращают внимания ни на них, ни на дверь. Ветви цветущих вишен простираются над всей тропой. Здесь есть столики для пикника, выстроенные в аккуратный ряд, большая часть из которых уже занята, и здания, в которых, скорее всего, находятся рестораны и магазины. Майкл кладёт свою руку ему на талию и подталкивает его вперёд. — Где мы? — спрашивает Мартин, смотря на обилие канджи, и хираганы, и катаканы, которые он не может прочитать, пока они проходят мимо витрин магазинов и всего остального. — В Кэнроку-эн, — говорит оно, когда они становятся в конец очереди. Здесь есть несколько знаков на английском, на которых написаны цены за посещение и часы работы, и Мартин решает (ему немного стыдно за себя, но всё же) не слишком волноваться о том, что у него нет йен. Кассирша за стойкой ведёт себя так, словно Майкл дало ей деньги, улыбаясь и передавая им два билета и карту, которую Майкл тут же отдаёт Мартину. Он слышал про этот сад, говорят, он один из прекраснейших, что можно найти в Японии. Его точно не были в списке тех мест, в которых Мартин думал, что сможет когда-нибудь побывать. (Он думал, что навряд ли поедет дальше Бристоля или Саутгемптона. Или, возможно, Суонси, если бы в нём проснулась жажда приключений.) Он всё ещё пытается осознать, что это всё взаправду, когда они проходят через ворота Рентимон. Это не так невероятно, как некоторые другие вещи, которые Мартин уже принял (существование чудовищ и всё такое), но он не привык, что что-то в его жизни может складываться по-настоящему хорошо, и это не укладывается у него в голове. Особенно, если учитывать, что все эти хорошие вещи происходят благодаря чудовищу. Мартин сжимает карту, как ребёнок любимого плюшевого мишку, и окидывает взглядом все части Кэнроку-эн, которые можно увидеть с этого входа, то есть, в основном зелень. И ещё больше цветущих вишен. Он выбирает направление наобум, нет, спасибо, он не будет смотреть на карту, потому что ему кажется, что Майкл поступило бы так же, и оно подарило ему это, так что Мартину тоже хочется дать ему что-то взамен, даже если он может предложить только такую мелочь (он же всё-таки всего лишь человек); и этим направлением оказывается лево, и они проходят мимо пруда (Хисагоике, если верить карте, на которую ему всё-таки приходится посмотреть). Тут растут клёны и глицинии, и Мартин суёт карту в руки Майклу (с тихой просьбой не порвать её, пожалуйста и спасибо), чтобы сделать несколько фотографий. Он не сделал ни одной в Долине Луары и Брюгге, не подумал об этом, но сегодня это всё-таки приходит ему в голову. Они делают петлю вокруг пруда и идут в сторону чайного дома, где им представляется куда более удачный вид на водопад, стекающий в пруд, и на старинную каменную пагоду, гордо и одиноко стоящую на острове в пруду. Мартин мог бы простоять тут весь день и уйти совершенно довольным, но ему столько всего ещё надо увидеть: фонтан (оказывается, древнейший в Японии), и мост Комон (небольшая каменное постройка без перил или каких-либо других ограждений), где Мартин хотел бы задержаться и посмотреть через край, но ему неудобно слишком долго занимать его, когда вокруг так много людей. «Ну, » — думает он, смотря краем глаза на Майкла, — «куча людей и одно чудовище». (Не то чтобы он как-то мог определить, есть ли здесь другие чудовища, помимо того, что привело его сюда.) Они поднимаются на Сазаэяму по спиральной лестнице, Мартин пытается придумать про это шутку и тут же забывает об этом, когда они оказываются на вершине холма. Вид на пруд внизу (уже не Хисагоике, а Касумигаикэ) заставил бы любого потерять дар речи. Здесь далеко не так высоко, как на Белфорте, но Мартину всё равно кажется, что он парит. Спустившись к подножию холма, они огибают Касумигаикэ, у края которого столпилась целая орава школьников. Мартин вытягивает шею, чтобы увидеть, на что они смотрят, но безуспешно. Затем кто-то, учитель или родитель, он не уверен, зовёт детей дальше, и перед ним предстают черепашки. Мартин жалеет, что ему нечем их покормить. Они дерзкие маленькие создания, некоторые из них нежатся на солнце и, похоже, совершенно не впечатлены Мартином или существом, возвышающимся рядом с ним. — Чем вообще кормят черепах? — размышляет он вслух. — Я никогда не задумывалось об этом, — говорит Майкл. Мартину, наверное, стоило догадаться; оно же только недавно узнало, чем нужно кормить людей. Они остаются рядом с черепашками ещё какое-то время, прежде чем направиться к тому, что, согласно карте, называется Каменный Фонарь Котодзи, где он делает ещё несколько фотографий. Даже если никто кроме него самого их не увидит. Кому Мартин вообще может их показать, чтобы его не начали расспрашивать, когда он успел побывать в Японии, или во всех остальных местах, в которых он побывал недавно? (Возможно, ему стоит показать их Джону, и дать ему вытянуть из себя правду таким образом? Как вариант.) Немного дальше открывается впечатляющий вид на холм Утацуяма, город Канадзаву и горы вдалеке. Мартин думает, сколько уйдёт на то, чтобы увидеть это всё. Сколько уйдет на то, чтобы побывать везде, и получится ли у него вообще, если Майкл будет помогать ему, или Мартин наскучит ему задолго до того, как он успеет увидеть даже крупицу всего того, что мир может предложить. Он уже увидел больше, чем ему казалось возможным раньше, и ему кажется, что оно ещё не закончило с ним. (Он надеется, что оно ещё не закончило с ним.)(Ему кажется, это было бы больно, ему кажется, это было бы очень больно.) Они всё ещё стоят там, молча смотря на Канадзаву и то, что лежит за ней, когда Мартин заставляет себя задать вопрос, который он обязан спрашивать всегда, неважно, побывают ли они с Майклом ещё в одном месте или в тысячи: — Ты уже бывало здесь раньше? "Смотри правде в глаза. Всегда, всегда смотри правде в глаза". — Нет, — говорит Майкл, и он думает, ожидало ли оно услышать этот вопрос. Думает, решило ли оно привести Мартина сюда отчасти из-за того, что сможет так ответить. Думает, будет ли Майкл, когда это возможно, избегать водить его в те места, где оно кого-то забрало. Услышав его историю (и историю Томаса Прайера) у замка, он...ему не кажется, что его реакция была слишком острой, если уж на то пошло, то она была недостаточно острой даже с его не самой правильной моральной точки зрения. — Есть другая часть Того-Что-Не-То-Чем-Является— — То есть, что-то вроде тебя? — И да, — говорит Майкл, кладя одну руку ему на талию, — и нет. Не существует ничего подобного мне, Мартин. Но есть одно, или было—я не знаю, смогло ли оно вернуться из того места, куда Гертруда Робинсон и Майкл Шелли изгнали его—ему нравится...нравилось? охотиться в бамбуковых рощах Арасиямы, но они далеко отсюда. Ветер там может звучать так похоже на людей, и у этого...есть своя польза, — оно замолкает и, похоже, продолжает обдумывать вопрос. — Метрополитен Токио...нельзя сказать, что он по-настоящему принадлежит какому-либо из страхов, но это тоже охотничьи угодья. У Мартина скручивает живот. Его накрывает волна отвращения, но он не уверен, есть ли у него вообще на это право. Его часть Спирали, Вьющегося Обмана, Того-Что-Не-То-Чем-Является, как бы ещё это ни называли, Майкл ничем не лучше. И всё же Мартин не спрашивает о подробностях; он берёт Майкла за руку, когда они продолжают свою прогулку по Кэнроку-эн. Разговор между ними затухает на некоторое время, но снова набирает обороты, когда они доходят до Моста Ганкобаши. Мартин читает на карте, что он был: — Назван так, потому что он выглядит, как стая гусей, — и Майкл смеётся, пока Мартин упёрто не указывает ему на форму моста; после этого оно, в основном, выглядит впечатлённым. Они продолжают идти по дороге, пока не доходят до Семи Богов, где Майкл задаёт вопросы о человеческой религии, на которые Мартин понятия не имеет, что ответить. В итоге он говорит: — В сравнении с нечеловеческой религией? — и приходит в недоумение, когда оно говорит: — Да, — словно это совершенно резонный ответ. Оттуда они находят дорогу до сосны Неагари, и это, пожалуй, самое величественное дерево, которое Мартин когда-либо видел. Конечно, он живёт в Лондоне, который не то чтобы богат деревьями (не в обиду деревьям Парка Ларкхолл и всей остальной зелени города), но это правда что-то с чем-то, особенно корни, приподнятые и торчащие над землёй. Его вдруг посещает мысль, что Майкл могло бы с лёгкостью отправиться с ним на другую сторону Атлантики, в Калифорнию, чтобы посмотреть на тамошние тысячелетние секвойи, если бы он попросил, и что этим деревьям может быть столько же, сколько и Майклу, и у него закружится голова, если он продолжит мыслить в том же ключе, так что Мартин прекращает и делает ещё несколько фотографий. (Того, что они для него самого, вполне достаточно.) Они снова в саду со сливовой рощей, где все цветы белые, и розовые, и великолепные, когда Майкл прижимает его к дереву, и, прежде чем он успевает возразить, что они в общественном месте и что тут повсюду люди (хотя, на самом деле, в тот момент, который Майкл выбрало для нападения, рядом никого нет)(и это нельзя назвать никак иначе, как нападением), оно прижимает свои губы к его, и Мартин не знает, с чего это оно, но целует его в ответ, а после спрашивает: — За что это? — Я смотрело на тебя, — говорит оно, — и мне захотелось сделать это, — и этого более чем достаточно, чтобы заставить Мартина притянуть его ближе к себе для ещё одного поцелуя. Когда они останавливаются в этот раз, Майкл кладёт свою ладонь ему на щёку и проводит горизонтальную линию под его глазом большим пальцем и снова наклоняется к нему; когда оно отстраняется, его губы покрыты ярко-красной кровью, и он вдруг говорит, как ему кажется, удивляя их обоих: — Зачем ты вообще так делаешь? — Делаю как? — Майкл облизывает свои губы, и ощущение, которое это вызывает у Мартина в животе, нельзя назвать неприятным. Губы Майкла изгибаются одновременно от осознания и в усмешке. — Ты никогда не говорил мне этого не делать. — Я не знал, что так было можно! — говорит он с недоумением. С полным недоумением. (И, возможно, некоторым раздражением, но, в основном, с недоумением.) К тому моменту, когда ему бы хватило смелости попросить Майкла, пожалуйста, так не делать, Мартин, похоже, уже привык к этому, — но не в этом—я пытаюсь сказать, что—кровь же для тебя не как еда, верно, так почему—то есть, в ней же нет никакой, — он пытается подобрать правильные слова, но грамматика несовершенна, и язык несовершенен, так что Мартин останавливается на: — питательной ценности? — и тут же морщится. Оно берёт его за подбородок (он слышит его смех у себя в голове), и их губы едва не соприкасаются в чём-то, что воображает себя поцелуем: — Можно сказать, что это почти как мороженое. Мартин вскрикивает, или смеётся, в любом случае, он издаёт сдавленный звук, похожий на блеяние овцы: — Это ужасно! — Разве? — Да! — Тебе бы хотелось, — Майкл делает долгие, томительные паузы между словами, — чтобы я прекратило? — Я этого не говорил, — Мартин отводит взгляд и фокусирует его на особенно красивой ветке. Ему кажется, что он никогда не чувствовал себя таким смущённым в своей жизни, хотя он наверняка думал точно так же в прошлый раз, когда оно смутило его. На лице Майкла появляется широкая, и ужасная, и идеальная улыбка: — Тебе это нравится. — Этого я тоже не говорил—мне не— — Нет? — Отстань, — говорит Мартин, нагибаясь, чтобы пройти под его рукой, и убегает дальше по тропе, но теперь он смеётся, и Майкл тоже смеётся у него за спиной, или в его голове, и от этого звука у него дрожат зубы. Но оно не ошиблось. Ему и правда это нравится, и он не уверен, когда, чёрт возьми, это началось. Может, в тот день в парке? (И в самом деле, почти как мороженое.) Когда оно догоняет его, Мартин берёт его за руку: — Не думаю, что мне бы это так нравилось, если бы ты не исцеляло меня после. До Майкла Мартину никогда не приходило в голову, что ему, возможно, немного нравится боль. А тем более кровь. И он не думает, что ему бы вообще нравилось это, если бы он встречался с обычным человеком. Это нравится ему именно из-за Майкла, потому что оно не делает этого с кем-либо ещё, потому что это только для него. — Но тебе всё же нравится? — спрашивает Майкл, и Мартин бы не сказал, что оно звучит взволнованным, но эта мысль всё-таки приходит ему в голову, поэтому он говорит: — Думаю, да, – и чувствует, как тело Майкла немного извивается (по крайней мере, "извивается" это единственное более-менее подходящее слово, которое он может придумать) от радости или облегчения, — но то, что ты сделало прошлым вечером? Это, эм, это было немного слишком, не ужасно или вроде того, но, возможно, нам стоит начать с чего-то менее серьёзного? Майкл задумчиво хмыкает. Оставшийся путь через сливовую рощу, которую Мартин бы, пожалуй, назвал своей любимой частью просторов Кеэнроку-эн из тех, что смог увидеть, они проходят без спешки. Оттуда они добираются до Ханамибаши, или "моста для любования за цветением вишни", этот гораздо шире, чем Комон, и сделан из мягкой древесины; вишнёвые деревья выглядят, как на картинке, и здесь Мартин останавливается и подходит ближе к краю, чтобы посмотреть в воду. Там полно карпов кои и водоплавающих птиц, и это место идеально подходит для фотографии с...возлюбленным? (Когда-нибудь он разберётся, как обращаться к Майклу, когда-нибудь, но, возможно, ему придётся начать выдумывать слова.) — Тебя видно на фотографиях? — спрашивает он, только сейчас осознавая, что не знает. Отражение Майкла обычно выглядит, как вытянутый фрактал, и на камере тоже может произойти что-то подобное, — или твоя чудовищность как бы всё портит? Оно обдумывает это (или то, что Мартин подразумевал под "чудовищностью") несколько секунд, прежде чем остановиться на: — Я не знаю. Мне кажется, никто никогда не пытался запечатлеть меня на фотографии раньше. — Что ж, я попытаюсь, — Мартин снова передаёт карту ему и достаёт свой телефон. Когда камера загружается, он направляет её на Майкла и видит—что-то очень странное. Он видит Майкла с его светлыми волнистыми волосами и мягкими чертами лица, с любопытством наклонившее голову в сторону, как ворон-труп; и он видит не Майкла, а тонкий силуэт, вроде того, что оно нарисовало на его руке, стоящий на мосту на фоне цветущих деревьев при свете солнца, и одновременно в коридоре, обклеенном обоями того же зелёного цвета, что и его джемпер (только это всё тоже Майкл), и Мартин вздрагивает, но не подаёт вида. Он прекрасно видит и то и другое сразу, как на одной из тех картинок, которые изменяются, когда их двигают, только эта не двигается. — Мартин? — Ладно, — говорит он и делает фотографию. Ничего не меняется, когда он смотрит на результат в галерее; здесь видно Майкла, и только Майкла. — Тебя видно, — говорит Мартин, становясь рядом с Майклом и показывая ему фотографию, — очень много раз. И он пытается сделать ещё одну фотографию, в этот раз их вместе. Единственная проблема (помимо того, как Майкл воздействует на камеру) в том, чтобы найти подходящий ракурс; Мартин далеко не низкий, но Майкл просто до нелепости высокое, и иногда ему кажется, что оно делает себя ещё выше, когда хочет, чтобы быть ещё более запутывающим, или, может, делает это неосознанно, откуда ему знать, чёрт возьми. Суть в том, что это очень сложно, и он делает уже четвертую неудачную фотографию (эта выходит особенно размытой, будто некоторые части Майкла вообще не хотят быть запечатлены на камеру), когда один японец, сопровождаемый женщиной, скорее всего, его девушкой, как кажется Мартину, говорит: — Извините? Я могу помочь вам сделать фотографию? — и жестом изображает фотосъёмку, на случай, если Мартин не поймёт. — Правда? Спасибо вам огромное, — говорит Мартин с благодарностью. Он, не задумываясь, передаёт мужчине свой телефон, прижимается к Майклу и не осознает своей ошибки, пока незнакомец не бросает странный взгляд на экран телефона, показывая его своей девушке; мужчина лишь трясёт головой и моргает несколько раз. Мартин остаётся немного напряжён, пока телефон снова не оказывается у него в руках, а затем он помогает этой парочке в ответ, хотя ему и кажется, что они соглашаются, просто чтобы ему не было неловко. Только когда парочка уже уходит, и Мартин пролистывает фотографии, которые в этот раз получились гораздо лучше (его улыбка выглядит далеко не такой натянутой, как ему казалось), он осознаёт, что тот мужчина никогда не произнёс слов "извините" и "фотография", а то, что сказал он сам, было совсем не похоже на "спасибо". Мартин многозначительно смотрит на Майкла. — Мне кажется, я знаю слов пять на японском, — говорит он, — и ни одно из них не связано с фотографией. Ты же не собираешься сказать мне, что можешь воспринимать всё так, чтобы я понимал другие языки, да? И говорил на них? Ты что, телепатический интерфейс ТАРДИС? Оно вежливо, но растерянно улыбается ему: — Я не знаю, что это такое, но язык ничем не отличается от чего-либо другого. Нужен лишь небольшой...толчок. — Это абсурд, — Мартин качает головой от всей нелепости этого. Хотя это не так уж и нелепо, да? Не после того, как он слышал, как само Майкл идеально говорило на французском и голландском. — Я бы сказал, что это звучит неправдоподобно, но, мне кажется, правдоподобность к тебе неприменима. — Нет, — соглашается оно. Они пересекают мост и проходят мимо Секирейдзимы, где Мартин замедляется достаточно, чтобы сфотографировать тории и сосны, после чего они останавливаются перед камнем, исписанном иероглифами. Мартин щурится на них, но они не—они не превращаются в надписи на английском или вроде того, но он может прочесть написанное там хайку. — Летнее солнце, — читает Мартин вслух, — и при осеннем ветре продолжит пылать. Это звучит прекрасно, как думаешь? Затем он берёт Майкла за руку, и они начинают подниматься на холм, этот называется Ямадзакияма. Он почти весь покрыт клёнами, которые вполне неплохо смотрятся с зелёными листьями, но Мартину остаётся только пытаться представить, как: — Здесь, должно быть, так живописно, когда листья меняют цвет. — Мы можем вернуться тогда, если тебе захочется, — говорит Майкл. — До этого ещё несколько месяцев, Майкл. — Правда? — оно издаёт один из тех звуков, означающих: "время так трудно понять", — и затем продолжает: — Есть ли какая-то причина, по которой мы не сможем вернуться через несколько месяцев? — Я наверняка уже надоем тебе к тому времени, — отвечает Мартин, не задумываясь, и Майкл оказывается перед ним, преграждая ему путь, ещё до того, как он успевает заметить, что они больше не держатся за руки. Он наклоняет свою голову назад, чтобы посмотреть вверх, на его возвышающийся силуэт, и видит, что оно очень недовольно смотрит на него. — Ты в самом деле так считаешь, Мартин Блэквуд? — Не знаю, — Мартин приобнимает себя руками. Он старался не задумываться об этом. Проблема в том, что хорошие вещи в его жизни никогда не длились долго, и ему сложно поверить, что в этот раз всё будет иначе. То, что сейчас Майкл клянётся, что Мартин действительно нравится ему, ещё не значит, что это не изменится в будущем, и в этом их отношения ничем не отличаются от любых других в мире (даже если во всём остальном они могут быть совершенно непохожи), но то, что он это понимает, не помогает ему совсем никогда не думать о том, что, возможно, однажды Майкл его покинет. Мартин легко может ему наскучить. Он водит один большим пальцем по метке на своей руке и перестаёт смотреть на Майкла. Вместо этого ему на глаза попадается паук, и Мартин взглядом следует за ним, — да, иногда. Майкл хватает его за подбородок одной широкой ладонью (он бы назвал её бескрайней, но это звучит неправильно), заставляя Мартина снова поднять на него глаза, и говорит: — Нет. Мартин не знает, что на это ответить. Он сглатывает: — Нет? — Нет, — повторяет оно, и Мартин не представляет, чем ему возразить. — Хорошо, — шепчет он неуверенно, — хорошо, мы вернёмся сюда. Какое-то время они вместе сидят на вершине холма, где Мартин тайком фотографирует Майкла ещё раз, пока оно сидит на деревянной скамейке, после чего они возвращаются ко входу в сад самой живописной дорогой. Он размышляет, стоит ли ему купить каких-нибудь сувениров (те немногочисленные купюры, что были у него в кошельке, превратились в йены, так что ему приходится поломать голову ещё и над этим), полностью осознавая, что никак не сможет их объяснить. В итоге Мартин покупает коробку кинцубы (традиционной сладости, сделанной из красной бобовой пасты и муки, если верить продавщице, которую он не должен понимать), а ещё мидзухики (поделку из рисовой бумаги, как говорит ему та же женщина) в форме слона (для Тима, если Мартин когда-нибудь увидит его снова и сможет объяснить, откуда у него это), маленькую разноцветную статуэтку совы, которая напоминает ему Джона (продавщицу сильно порадовал его выбор), и чайник из кутанияки, украшенный узором в виде цветов вишни (за эту покупку она хвалит его больше всего и заодно рассказывает кучу всего об истории этой техники здесь, в Канадзаве). Ещё немного поразмыслив, он выбирает ещё и пару подходящих к чайнику кружек. Он чувствует себя немного виноватым из-за всех своих покупок и очень-очень надеется, что деньги, созданные Майклом— — Они же настоящие? — спрашивает он у Майкла, и Мартин, как и его язык, не уверены, на каком языке он вообще это делает. — Это зависит только от того, что является настоящим в твоём понимании, — говорит оно так, будто это всё объясняет. Какое-то время Мартин пристально, и даже немного мрачно, смотрит на него, прежде чем всё-таки пойти на кассу. — Ты было право, — говорит он, когда они уже возвращаются к двери, — здесь и правда лучше днём. — Да, — отвечает Майкл; и что-то ему подсказывает, что оно совсем не о Кэнроку-эн, потому что оно смотрит прямо на него, когда говорит это, — это так. Как только они оказываются в его квартире, и дверь закрывается за ними, Мартин аккуратно ставит пакеты с покупками из магазина в сторону и (а что ещё ему остаётся делать?) хватает Майкла за джемпер, чтобы жадно его поцеловать. Оно не жалуется, только сильнее прижимает его спиной к жёлтой двери, которая кажется ему живой, (потому что так и есть) (это настолько же часть Майкла, как и губы, покалывающие его собственные) (он смеётся, будто пьяный или в истерике, не отрываясь от губ Майкла) (он окружён Майклом со всех сторон и чувствует себя в полной безопасности) и Мартин хватает его за волосы, и одна из рук Майкла оказывается под его одеждой, задевая сосок притупленными ногтями, и у Мартина вырывается жалкий, похожий на скулёж звук. Он очень сильно хочет засунуть свою руку ему в штаны, или чтобы оно раздело его догола. Теперь, когда Мартин уже снял с Майкла кофту один раз, он жаждет повторить этот эксперимент. Ему хочется, чтобы Майклу тоже хотелось всех этих вещей. Желаниям Мартина нет конца, но этого, того, что у него есть сейчас, достаточно. Он находит другую руку Майкла и кладёт её на свой зад, и не волнуется, сможет ли оно удержать его, когда обхватывает его бедра своими ногами. Сложно сказать, как долго они проводят так, обмениваясь грубыми, голодными поцелуями, но к тому времени, как Майкл относит его на диван, где он проваливается в полудрёму, положив голову ему на колени и сжимая его руку, Мартин не чувствует уже практически всего. Где-то вечером Мартин набирает себе ванну, чтобы избавиться от боли в мышцах. Он представляет, что Майкл присоединится к нему, как оно будет сидеть на краю ванны (потому что внутри не хватит места для них двоих, хотя, зная Майкла...) и смотреть на него, или как оно опустит руку в воду, чтобы прикоснуться к нему. Представляет, как пальцы Майкла будут скользить по его бёдрам, и как вода окрасится в красный. Но оно не идёт в ванную вместе с ним; когда Мартин заканчивает мыться, он возвращается в гостиную, где Майкл всё ещё сидит на диване, погрузившись в одну из своих книг и сосредоточенно нахмурив брови (Мартину всё еще кажется, что это просто имитация, но уже более правдоподобная). Это погружение сразу же прерывается—книга тут же оказывается забыта на краю стола—когда Мартин снова садится рядом с ним. Он сжимает один из рукавов Майкла и говорит: — Спасибо тебе за всё это. — Тебе незачем меня благодарить, — отвечает оно, и Мартин не может не засмеяться. — Но для меня это много значит, — он прижимается к нему, кладя голову ему на плечо, и берёт в руки свой телефон, открывает галерею. Там полно фотографий самих садов, лучшие из них сделаны в сливовой роще и при подъёме на Ямазакияму. Когда он доходит до тех нескольких фотографий с ними вместе (они выглядят все такими же двоящеся-обычно-непонятными, как и в первый раз, когда он их разглядывал), Майкл забирает у него телефон, чтобы самому как следует на них посмотреть. Оно возвращает ему телефон, на экране которого снимок, где он чуть больше повернулся к Майклу, чем на других, рука Мартина лежит на животе Майкла, и оно смотрит на него так, будто никогда не видело ничего подобного ему (он замечает фракталы в его зрачках): — Мне нравится эта. — Она хорошо получилась, — соглашается Мартин; позже, когда Майкл снова возвращается к своей книге, а Мартин сидит на другом конце дивана, держа роман в стихах, он всё ещё думает об этой фотографии. Ему не стоит рисковать и ставить её на обои. Но он всё равно это делает.