Disintegration

По Чону так не скажешь, но у него все запястья в шрамах. Он прячет их под длинными рукавами и браслетами из разноцветного стекла и бусин под жемчуг, и на нём это смотрится так красиво, шикарно и болезненно, словно он какая-то дива немого кино. Шрамы эти не такие, какие остаются, когда человек на полном серьёзе режет вены; это, скорее, царапины, просто чтобы причинить себе боль, и они идут выше, к локтям и даже чуть дальше. Когда Доён впервые смотрит на розовую, исполосованную кожу, у него внутри что-то переворачивается (как будто ему выломали ребро и им, как рычагом, повернули весь его мир). Найдя среди царапин свежую, покрытую чуть подсохшей бордовой кровью, Доён целует её, потом виновато смотрит на Чону. – Почему… всё это? – Доён растерянно проводит кончиками пальцев по его руке. Чону снисходительно пожимает плечами. – Так получилось, малышок. В его глазах читается: тебя мои игры не касаются. Проглотив снисходительность в его тоне и это дурацкое «малышок», Доён снова склоняется к его руке, проводит кончиком языка по царапине, чувствуя солоноватый вкус, и потом, даже зная, что не должен, водит губами по неровной коже. – Можешь… мне тоже? – спрашивает он, дрожа всем телом. – Тебе-то зачем? – говорит Чону, но уже снимает с себя один из браслетов, и там, в подвеске-сердечке, оказывается спрятано лезвие. Доён не знает, пошло это или гениально. – Я хочу. Он вдруг понимает, что, кажется, за всю свою жизнь никогда и ничего не хотел так сильно. Чону берёт его дрожащую руку, задирает рукав, обнажая белое запястье с просвечивающими голубыми венами. – Ты весь трясёшься, – смеётся Чону и целует его, целует так долго, что Доён забывает своё имя. Когда Чону отстраняется, запястье Доёна уже пересечено тонкой красной полосой. Запоздало, он чувствует слабую боль. – Я совсем ничего не почувствовал, – говорит он, глазами прося Чону объяснить этот факт. Чону хитро улыбается и прижимается губами к порезу. Боли снова больше нет – Доён даже не может вспомнить, что это такое.