запретный плод

Джисон всегда был одиноким, сколько он себя помнит. Его потрёпанный блокнот полон записей, вроде: "Упавший на Землю, я чужак в этом месте Не похоже, что смогу вписаться сюда Как бы я ни улыбался, мне так одиноко Пришелец, пытающийся быть своим Я громко говорю, но никто меня не слышит", "Я полный шрамов одиночка, аварийно приземлившийся сюда из космоса" или "Я просто одинок, протяните же кто-нибудь руку мне". Как и положено всем одиночкам, он - одиночка поневоле. В школьные годы у него был друг, за которого он цеплялся, как за спасительный круг. Он был единственным, кто действительно слушал его, а не упрекал в излишней болтливости и чрезмерной эмоциональности. Но после окончания школы их пути разошлись: Джисон поступил в университет в культурной столице, а его друг уехал к себе на родину в Австралию. Один в большом городе, страдающий от социофобии Джисон, чувствовал себя потеряшкой. Начало двухтысячных, вроде уже и не лихие девяностые, но и до счастливого будущего автостопом по галактике ещё чапать и чапать. Даже родной матери не было интересно, как дела у ее сына, ведь он был старшим - пробником - и она со спокойной душой помогла ему набить сумку вещами и благословила в дальний путь. Желательно подальше и навсегда. В новую жизнь. А новая жизнь бурлила событиями и только набирала обороты. Джисону было страшно. Он старался не высовываться из общежития без особого повода, лишь изредка выбираясь на ночные прогулки по городу, когда людей на улице почти не было. Так он и набрел однажды на церквушку посреди почти заброшенного парка на окраине города, неподалеку от своего общежития. Он как обычно решил выбраться, чтоб подышать воздухом, закинув в рот жвачку "вриглис" и натянув на уши огромные наушники, подключенные к cd- плееру на поясе. Три стипендии на него копил - последняя модель. Дождливый Питер не изменял своему званию - и всю неделю лили дожди, так что на тротуарах тут и там виднелись лужи. Не глядя под ноги, Джисон то и дело наступал в них, моча старенькие полукеды водой - а может счастьем - никак не разобрать. Музыка мягкими ритмами успокаивала юношу, и он чувствовал острый привкус на языке, что-то необычное, яркое и запоминающееся - юность, наверное. Не его, конечно, чужая. Его юность скорее похожа на патоку - тяни сколько хочешь, а вкус все тот же приторный, что аж зубы сводит. И приторный не от счастья. Приторный до противного. Джисон просто собирался посидеть на лавочке в парке и снова попытаться в поэзию. Попытаться в жизнь. Но та, казалось, будто ускользая меж пальцев, терялась где-то в пышных кустах парка. Весна. Время любви. Время разбитых в дребезги сердец. Говорят, сердце состоит из плоти и крови, но почему же Джисон тогда так отчётливо чувствует, как осколки разрезают внутренности, убивают бабочек в животе. Лучше бы взялись за тараканов в голове - вот уж кто нелицеприятные жильцы: аренду не платят, так и мозги ещё крутят без конца. Джисон собирался посидеть на лавочке в парке, но набрел на церквушку. Старую такую, потрепаную - то ли временем, то ли исповедями - не разберёшь. Голубые стены поросли мхом, а колокол в башне давно сломан, стекла изрисованы красивыми узорами. Величественно. Церковь как будто смотрела на него всезнающим глазами, как будто звала в гости. И Джисон не смог отказать - не хотел. Тогда ему и пришла в голову эта странная идея. И ему было нечего терять. — Благослови меня, отец, ибо я согрешил, - пробормотал неуверенно он, глядя на зановесочку, разделяющую его с батюшкой. — Продолжай, сын мой, - звучит оттуда на удивление молодой и бархатный голос, похожий на патоку. Похожий на юность Джисона. — На самом деле, я не уверен, что согрешил, - хмыкает он, - хотя, я же гей. А это, вроде, грех. Забавно, я не смог признаться в этом вслух даже самому себе, но сейчас это так легко соскользнуло с языка. В том месте, от которого и идут все проблемы с тем, чтобы признаваться о подобном. Не важно. Мое гейство, на самом деле, никому не вредит. Я даже друзей завести не могу, не то, что бы парня. Хотя здесь, в Питере, я нередко вижу парней держащихся за руки, особенно эмочек. У нас, там, ну, где я рос короче, врастал, за такое скинхеды бы отпиздили. Ой. Избили бы. Меня однажды за брелок. А что его однажды за брелок осталось неозвученным. Джисон вдруг замолчал. Мысли путались также, как и его волосы по утрам, собираясь с непонятную кучу. Вопросы пулями из пистолета врезались то в один, то в другой висок. А пистолет был заряжен. Что я несу? Зачем? — Продолжай, сын мой, - вдруг позвал мужчина и будто расчёской прошелся по джисоновым волосам мыслей. — Я же ехал сюда за новой жизнью. Ловить губами жизнь, счастливое будущее. Пока получилось поймать только герпес. Вот, гигиеничку купил даже. Вишнёвую. Со вкусом патоки не было. Сосед по комнате в общаге на меня странно смотрит, - Джисон почесал кончик носа, - но это ничего, он вообще пацан тихий, вырубает "Кино" на магнитофоне и втыкает в потолок. А я против ничего не имею. Потому что, может, мое сердце тоже требует перемен. Но пока перемены только в университете, по пол часа на обед. Короче, вот. Я не знаю, как завершить эту странную исповедь, если ее так можно назвать. Я, может, загляну ещё. А то скоро совсем загнусь все в себе держать. Джисон тогда быстро выскочил из маленькой комнатки, даже не забрав просфору. Также быстро он выбежал из самой церквушки, шагнув прямиком в беспечность - а может просто в лужу на пороге. Вдохнув ночного воздуха, он вдруг понял, что ему впервые за долгое время стало легче дышать. Что его услышали и выслушали, не перебивая. Может, ему бы даже ответили, если бы он не выскочил, как ужаленный, прямиком в ночное безрассудство. Джисон взял в привычку заходить в церквушку раз в неделю. Всегда в субботу и всегда ночью. За месяцы он уже успел подружиться с бабушкой, которая также приходила в церковь примерно в это время. Когда он приходил, она уже была там, читала молитву у иконы Пресвятой Богородицы. — Доброй ночи, тёть Фрося, - колокольчиком прозвинел Джисон, заходя в церковь и крича прямо с порога. — Доброй, Сони, - улыбнулась женщина, собирая сгоревшие свечи, - ты к святому отцу, как всегда? Он на месте, уже ждёт тебя. — Так уж прям меня, - смущённо пробурчал Джисон и побрел в сторону исповедальни. Зайдя в комнатку он привычно плюхнулся в объятия неудобного стульчика и уткнулся взглядом в занавеску. — Здравствуй, Хан Джисон, - сдержанно поздоровался мужчина. — Благослови меня, отец, ибо я согрешил, - отточенной фразой прочеканил Джисон, - я не исповедовался уже неделю. И прежде, чем ты меня перебьешь - я действительно согрешил. Я влюбился, - смущённо признался он. — Влюбился? - удивлённо повторил мужчина, будто пробуя слово на вкус, - так почему же это грех? Любовь это благословение. — Да-а, - задорно протянул Джисон, - но не когда ты гей. И не важно, что это бессмысленно, ведь это никого не волнует, - хихикнул он. — Меня волнует. Не считай свои чувства грехом, Хани. Ты родился таким, бог сотворил тебя таким. Бог любит тебя. — Аха, - махнул рукой Джисон, делая вид, что не распался на молекулы от патокового "Хани", приторно отзывающемся на языке, - я как-то раз прочитал на одной стене у нас в универе в туалете фразу. Там было что-то вроде "Бог любит тебя" , но внизу кто-то уже другим почерком и другим маркером дописал "Нет, если ты гей". — Джисон- — Прежде чем ты спросишь, нет - это не я дописал. Возможно это я написал "Бог любит тебя" , но вторая часть не моя. Я всего лишь хотел оставить частичку, напоминающую о тебе у себя в университете. Я не думал, что кто-то так ее дополнит. Так в тему. — Как поживает твой блокнот? Ты написал что-то новое? - умело переводит тему святой отец. — Да, кстати, я его принес, - бодро отзывается Джисон и скидывает свой рюкзак на пол, чтоб отыскать там блокнот, сначала, конечно, повоевав с замком, и уже привычно декламирует, - "Восторженно приземлился в незнакомом уголке По приходу ночи мои глаза на мокром месте Моя самоуверенность может кого-то раздражать, Поэтому я жил как мёртвый и отдалился ото всех Хоть мы и в одном пространстве, почему-то я чувствовал себя пришельцем, да". Не в рифму, знаю, но я и не пытался. Я будто не ручкой царапал по бумаге, а душой. Но я, конечно, пробовал и в стихи. "Верно, меня нет в чьих-то днях Я несу лишь своё бремя на плечах Всем всё равно, но я устал От клятвы выстоять, что сам себе дал". Вот, как всегда нелепо и неумело. Быстро и на эмоциях. — Твои записи и вправду неумелые и нелепые, но в этом их прелесть, Джисон. Твой голос надламывается всякий раз, когда ты читаешь их, и я думаю, что это показатель того, насколько ты искренен со мной. Насколько ты искренен с собой. На полках в джисоновой комнате уже собралась коллекция просфор после полугода посещения исповедей. Сосед начал на него смотреть ещё более странно. Теперь он врубал Земфиру; ее "девочка с плеером" стала хитом этого месяца, но и сейчас Джисон более, чем доволен. Ведь он тоже "не такой, как все, и не любит дискотеки". Да и спасать его никто не собирается, а уж тем более догонять, вспоминать, целовать. Казалось, жизнь начала налаживаться, и губами получалось ловить не только герпес, но и эмоции. Разнежившись и став чуть уверенней от еженедельных бесед, Джисон ходил с улыбкой уже неделю. Бархатный голос не хотел выходить из его головы, заедая, как кассеты соседа. Также и одной осенней ночью, он шел с широкой улыбке туда, где ему, кажется рады. Туда, где его ждёт единственный важный в его жизни человек. Тот, чей образ для него был почти метафорическим, но чей голос оживил из пепла разрезанных осколками сердца бабочек, а само это сердце бережно склеил, даже косвенно не предполагая, как он спас мальчишку. Одинокого, маленького в таком огромном мире. — Эй, детка, закурить не найдется? - послышалось откуда-то из-за угла. Джисон боязненно пошатнулся, спотыкаясь об осознание: схватка неизбежна, - я тебе говорю, красотка. Где твои манеры, цыпочка? — Если вы действительно так разговариваете с женщинами, то я понимаю, что вы закурили не от лучшей жизни, - прокричал в ответ Джисон, срываясь на бег. Дурак дурак дурак дурак. Знал же он, что язык его ни к чему хорошему не приведет. — Так ты пацан?! - удивлённо прошипел мужик, ощетинившись, - совсем ебу дал так со старшими говорить, пидарок? Оглянувшись, Джисон увидел, как за ним несётся довольно крупный спортивный мужчина. Грузчик, наверное. Джисону от него не убежать, поэтому он останавливается, чтоб не тратить последние силы на бессмысленные догонялки. — Что вы от меня хотите? Я не курю, и зажигалки у меня нет. Даже спичек. Я в церковь тороплюсь, пожалуйста, ради всего свято- Закончить тираду Хану не дают, впечатывают кулаком в стену. Он чувствует, как с носа льется кровь, но не чувствует боли. Шок, наверное, и адреналин. Но ему не привыкать. — Я думал ты баба, - хмыкнул мужик, зажимая его сильнее к стене и хватая за худое бедро, обтянутое черными джинсами, - но так даже интереснее, пидорас. И вот уже второй раз за ночь Джисон спотыкается от осознания. Осознания чего от него хотят. —Талия совсем, как у бабы, ты погляди, ещё и обтянул ее кофтой. На свиданку бежал? Так я тебе сейчас ее устрою. И он был почти прав. Сегодня Джисон действительно принарядился. Он знал, что у него узкая талия и длинные ноги. Он всегда считал это недостатками, прячась в мешковатой одежде, но почему-то сегодня он чувствовал себя по-настоящему красивым. Он надел красную узкую теплую блузку, пояс которой визуально делал талию ещё уже, а ноги в черных скинни-джинсах, казалось, стали ещё длиннее. Он даже волосы уложил. Он собирался предложить посмотреть друг на друга. Не через занавеску. Наивный. Мужик хватал его то за руки, то бедра, то за талию с такой силой, что точно останутся синяки. Наивный, наивный Джисон. Его сейчас просто изнасилуют и оставят умирать в этом богом забытом парке. Иронично, что посреди этого парка находится церковь. Его даже искать не будут, по нему не будут горевать. И когда блузка уже была расстёгнута - спасибо, что не разорвана, - а сам он лежал на асфальте, пока мужик грозно нависал над ним, его вдруг ударило осознанием в третий раз за ночь. Он не может умереть, не увидев его лица. Поэтому он начинает вырываться и кричать. До церкви всего 100 метров , его должны услышать. — Пожалуйста, помоги мне, - с отчаяньем крикнул Джисон, прежде, чем мужик влепил ему сильную пощечину. — Заткнись, пидор, - выплюнул он и потянулся к своей ширинке, но в этот момент его горели по голове чем-то тяжёлым. Большая старая деревянная икона приземлилась ровно на затылок мужика, разломавшись напополам, а сам он упал набок, в сантиметрах от Джисона. — Хани, ты в порядке? - обеспокоенно поинтересовался дрожащий голос незнакомца. Голос со вкусом патоки. Голос со вкусом юности Джисона. — Это ты? - завороженно пробормотал он. Нависающий над ним юноша был разве что года на четыре старше него. Высокий и до приторного вкуса на губах красивый. Приятно приторного. Кошачий взгляд, скульптурный нос и до одури красивые губы. — Изгиб твоих губ перепишет заново историю мира, - вдруг сорвалось с уст Джисона. Забавно. Почти поэтично. Парень, кажется, покраснел и, неловко кашлянув, протянул свою руку. — Вставай, Оскар Уайльд недоделанный, будем тебя латать, - все также смущённо пробормотал он, хватая протянутую руку Джисона и помогая подняться, - меня зовут Минхо, Ли Минхо. Но можешь звать меня замуж. Стоило Джисону встать на ноги, как он споткнулся об неловкость, и почти полетел обратно, если бы Минхо его не подхватил. Минхо. Даже имя у него приторное, как будто сахарное и отдается сладостью на устах при произношении, почти с придыханием и, частично, с остановкой сердца. Оно у Джисона вообще в последние пол года барахлит. — Ладно, у меня не получается также красиво, как у тебя, флиртовать, - неловко хмыкает Минхо, - но ты учишься на литературном, а я на физмате. Куда уж нам там до романтики. Тем более последний курс. Из поэтичного у нас только желание повеситься от Есенина. — Получается, что прости? Флиртовать? - неуверенно уточняет Джисон, и, кажется, Минхо чувствует, что у него подкашиваются коленки, потому он ведёт его в церковь и усаживает на скамеечку у стены. Тети Фроси, на удивление, сегодня нет. — Флиртовать? Я знаю, что ты уже влюблен в кого-то, но попытать судьбу всегда стоит, ведь жизнь одна. И ты...ну, не хочешь блузку застегнуть? Прости, я стараюсь не смотреть, но- Минхо закрывает руками лицо, зарываясь в них, а кажется, будто в себя, - что я несу? Какой стыд. Забудь, пожалуйста, обо всем, что я только что сказал. — Но я не хочу, - Джисон хватает его за одно из запястий и оттягивает от лица, призывая посмотреть на себя, - Минхо, посмотри на меня. — Мне сты-ыдно. — Это в тебя я влюблен, - признание слетело с губ также просто, как бабочка с цветка. Почти метафорически, легко и с шёпотом, так тихо, что оглушительно. — Но ты даже не знал, как я выгляжу, - неуверенно и вымученно, недоверчиво, но с глупой надеждой. — Так ты тоже. Или ты знал? — Ты прав, я не видел тебя до этой ночи. Я порывался, на самом деле, каждый день выглянуть и посмотреть, я ведь знал во сколько ты приходишь. И я успевал забежать в исповедальню, пока ты болтал с тетей Фросей, но совесть не позволяла мне. Ты не видел меня, так что и я должен был быть честен с тобой и не подглядывать. Но мой друг не выдержал после очередного рассказа о тебе и о том, какой ты крутой, нытья о том, что мне до ужаса интересно, как ты выглядишь. Он подкараулил тебя. Он сказал, что ты симпатичный, а ещё сказал, что не смог заценить фигуру из-за мешковатой одежды, но попа у тебя зачётная, - и Минхо рассыпался в смехе. Почти как бисер. Счастье бусинками рассыпалось, закатываясь с грустные щели на полу. — Прекрати. Лучше скажи, как ты стал батюшкой в таком возрасте, - смущённо перевел тему Джисон. — Ох, это. Вообще эта церквушка - собственность моих родителей. Я был дьяконом, меня с детства отец учил всему. Не сказать, что я был в восторге. Последнее, чего хочется мальчику-подростку это целыми днями молиться, убираться в церкви и продавать свечи. Но со временем я привык и смирился, а когда поступил в университет, решил, что отучусь и уеду отсюда куда подальше. А потом случилась авария. У сестры была свадьба в другом городе, и она хотела, чтоб отец их обвенчал. Дорога длинная, нельзя было так надолго оставлять церковь пустовать, так что меня с собой не взяли. До сестры они так и не доехали. Пьяный дальнобойщик решил, что сесть в нетрезвом состоянии за руль такой огромной - да вообще любой - машины это хорошая идея, - Минхо выпустил тяжёлый вздох и поднял голову, - я тогда сильно отчаялся. Я винил во всем церковь, винил себя. Винил весь мир. А потом смирился. Так я и стал батюшкой. Конечно, я мог обратиться к верховной церкви, чтоб сюда направили священника, но никто не захотел бы работать в этом богом забытом месте. Забытая богом церковь. Все у меня не по-людски. — А я считаю, что в этом и вся прелесть вашей церкви. В ней, забытой богом, Бог ощущается как никогда целостно. Моя мать в детстве водила меня в церковь в центре нашего городка. На выходные там собирался чуть ли не весь город, они громко говорили, перебивая друг друга и шумя. И в этом шуме терялся Бог. "Но ты знаешь, милый, Бог ведь субъективен к примеру, кто-то может найти его в картине, кто-то в иконе, в крестах, в молитвах но правильно поняли жизнь лишь те - кто смог разглядеть своего бога в себе" — Это ты написал? - удивлённо-восхищенно посмотрел на него Минхо, почти панегирически препарирует его одним взглядом. Почти боголепно. — Да. Губы накрывают чужие губы. Для Джисона тогда время остановилось, оно застыло, стало почти осязаемым. Поцелуй был неловким, потому что у обоих абсолютно не было опыта. Но для них все было так магически правильно. — Ой, я, кажется, не вовремя, - хихикнула тётя Фрося, появившаяся из неоткуда, заставляя парней подпрыгнуть, - вы целуйтесь-целуйтесь, я завтра подойду. Эх, молодежь. Все также хихикая, бабушка вышла из церкви, оставляя парней наедине. Они нервно рассмеялась, из-за неловкости ситуации, и вновь сцепились губами в нежном поцелуе, зарываясь в волосы и нашептывая друг другу на ушко секретки. Джисон больше не был одиноким.