Спи, мой зайчик маленький

      Приёмная у директора Предприятия 3826 очень удобная – бормотал от случая к случаю Дмитрий Сергеевич. С недавних пор академик Сеченов перестал проходить дальше этого немного мрачного замкнутого помещения. Причём сначала этому было вполне рациональное объяснение. Кабинет директора в первые дни после завершения сбоя походил на поле битвы: треснувший, прожжённый в некоторых местах раскалённым полимером пол, искромсанный самолёт, следы от пуль. (Серёжа-Серёжа. Что же ты такой хороших боец?) А вот с завершением всех косметических мероприятии Дмитрий Сергеевич отказывался работать на своём привычном месте, находя каждый день новую удивительно логичную причину.       В общем, пока кабинет восстанавливали, академик Сеченов вполне оправдано не хотел вмешиваться в ход ремонтных работ, а вот теперь… Полковник Кузнецов до поры до времени вносить излишнюю сумятицу в чьи-либо головы не хотел. Ну, нет у начальника времени заново кабинет обживать, и ладно. Хочет он в каком-то другом месте работать, в чём такая проблема. Тем более что трудностей прибавилось и у бойцов Аргентума в целом, и у самого Александра Ивановича в частности.       Последние несколько недель в связи с устроенным Петровым сбоем личный состав регулярных войск, охранявших Предприятие, порядком поредел, и Кузнецов был назначен временным исполняющим обязанности начальника части. Руководя процессом ликвидации последствий, самого академика он наблюдал крайне редко. Раза два или три за всё время, наверное. Первый – когда вместе с группой прибыл на последний этаж КБ Челомея, и обнаружил там поле боя, обезвреженных балерин, прикованного к ремшкафу Нечаева и Дмитрия Сергеевича, пребывающего в состоянии серьезного потрясения. И, как последствие пережитого стресса, академик путанно рассказывал про Захарова, который когда-то мог обмануть Нечаева, про самого Сергея, расправившегося без труда с балеринами и про ремшкаф, спасший его, директора Предприятия жизнь.       Второй раз Кузнецов общался с академиком Сеченовым через день, получив письменный приказ отпустить Нечаева и использовать его знания при ликвидации последствий катастрофы. Дмитрий Сергеевич своим аккуратным почерком пояснил, как Сергей принимал участие в самом начале операции и знает про опасности комплексов лучше всех, как его нейрорасширитель дал сбой из-за неправильно настроенной перчатки, и, если бы Александр Иванович хотел уложить всё послание в одну фразу, он бы написал так: "Серёжа молодец, Серёжа мой сынок."       Третий раз Кузнецов общались с директором Предприятия после того, как были обнаружены повреждения в одном из крыльев Павлова не совместимые, так сказать, с функционированием всего комплекса. Александр Иванович тогда схватил Нечаева с собой, чтобы тот мог более понятно пояснить, что это такое, и как это надо уничтожать, и неприятно поразился реакции академика Сеченова.       Дмитрий Сергеевич обнаружился в одном из полевых госпиталей в полусотне метров от окружной больницы и только закончил помогать уже вернувшемуся Домову с одним из найденных выживших. Александр Иванович страх определял моментально ещё до того, как отмечал расширенные зрачки, бледность или нервное вздрагивание. Сеченов был испуган самим появлением своего любимого "сыночка." Нечаев так же догадался, что его присутствию здесь не рады. Отчеканив свой доклад, Сергей мазнул взглядом по сделавшему шаг за спину коллеги академику и поторопился выйти.       Больше за две недели у Кузнецова контактов с директором Предприятия не было. Прибывшие из Новосибирска два майора и подполковник не торопились вступать в свои обязанности новых начальников и заместителей и выжимали из Кузнецова всю информацию и навыки, какие могли. Где какие полигоны, как консервировали, как расконсервировали, оснащение, обмундирование, строевая, протоколы. Только к вечеру Александр Иванович знакомился с рапортами своих подопечных Аргентумовцев, пара из которых всегда была при Дмитрие Сергеевиче. Именно последние вызывали у полковника больше всего вопросов. Электронные послания достаточно сухо описывали крайне неустойчивое эмоциональное состояние академика Сеченова, которое, впрочем сам он отрицал.       – Здравствуй, Дим Сергеич, – нашёл как-то время Александр Иванович. – Как дела?       Утопая в работе, обычно коммуникабельный Сеченов всё меньше и меньше по-настоящему с кем-то сближался. После смерти Захарова отдалился от большинства старых друзей, а трагедия в Болгарии и вовсе заставила его спрятаться под стеклянным куполом, вроде бы и создающим иллюзию существования Дмитрия Сергеевича, но при этом исключительно в виде возвышенной фигуры директора. Пробиться через страх потери, чёрную меланхолию и что-то ещё, пока не очень понятное, но явно пожиравшее академика, получалось у единиц: Николая Вавилова, не принимавшего слова “нет” как ответ, покойного Михаэля Штокхаузена, как скальпель аккуратно врезавшегося в пустоту рядом с Сеченовым и самого Кузнецова, по-солдафонски просто врывавшегося в личное пространство.       – Здравствуй, Саша, – обычно прямой, как оловянный солдатик, Дмитрий Сергеевич, чуть сгорбившись, отложил блокнот, в котором делал некие записи. – Тебя что-то тревожит?       Кузнецов бегло осмотрел погружённую в сумрак приёмную, подсохшие цветы, ремшкаф, несколько торшеров журнальный столик гостевые кресла и остановился на академике. “Элеанора” словно уставилась ему в спину.       – Да как сказать… – отправив коротким кивком двух своих солдат отдохнуть, полковник медленно подошёл к огромным дубовым дверям и распахнул их, вроде как проверяя кабинет на наличие посторонних.       – Ты хочешь забрать ребят? – Дмитрий Сергеевич сделал небольшую будто испуганную задержку между словами.       – Пусть остаются столько, сколько тебе надо. Хотя и сроки было бы неплохо знать. Я смотрю, кабинет почти готов.       – Давно. И ты это знаешь.       – Что думаешь с ним делать?       – Конференц-зал и действующую экспозицию Предприятия.       – Экспозицию… А ты как?       – А мне и здесь хорошо.       Вернувшись в приёмную, Кузнецов ещё раз осмотрелся:       – Здесь плохо.       – Почему? – Дмитрий Сергеевич непривычно ещё больше сгорбился и уставился на ремшкаф.       – Темно, плохо проветриваемо, мало путей к отступлению, да и не подходит для кабинета Дмитрия Сергеевича.       Сложив перед собой руки лодочкой, Сеченов вроде даже улыбнулся:       – А что подходит для кабинета Дмитрия Сергеевича? – на безымянном пальце левой руки сверкнуло кольцо, которое он тут же поторопился спрятать, накрыв одну свою ладонь другою, и снова виновато покосился на “Элеанору.”       Проглотив своё любопытство, Кузнецов решил задать иной вопрос:       – Дим Сергеич, что делать с Нечаевым?       Этот вопрос и вовсе выбил академика из равновесия. Руки его чуть сильнее сжались, а взгляд забегал.       – А что с Сергеем? Он плохо выполняет свою работу?       – Видимо плохо выполнил, – сухо отрезал Александр Иванович. – Я повидал людей во время войны, да и после, с таким лицом как у тебя. Врачи этому даже название какое-то придумывали невроз какой-то.       – “Военный невроз,” – едва слышно поправил Сеченов.       – Или что-то со снарядами.       – “Снарядный шок,” – согласился академик.       – Да. И не надо это только с войной связывать. Вон, посмотри на половину Предприятия. Не только ты шарахаешься от теней. Но остальные боятся роботов, а ты Нечаева.       – Саш, всё хорошо… Сергей ни в чём не виноват. Я всё объяснил тебе…       – Или объяснения хреновые, или я тупой.       – Саша…       – Хорошо, допустим, я сложил себе некую картину из всех твоих слов и тебе поверил.       – Допустим.       – Но почему ты сидишь здесь?       – Здесь… – уставившись на ремшкаф, Дмитрий Сергеевич ненадолго замолк, – спокойно.              – Эля Ивановна, – спустившись на первый этаж Кузнецов вызвал щебетарь главного Королёвского инженера.       – Полковник, – ответили ему скучно.       – Все ваш ремшкафы отлажены и работают стабильно?       – Все. Если они не личные, конечно.       – И ремшкаф у кабинета директора?       – И особенно он, – голос Эли неприятно задребезжал, словно намекая на что-то.       – Почему особенно?       – Этот ремшкаф на особом режиме, Александр Иванович.       – Я так и понял. Что там особого? А, впрочем, какая разница – приказываю перевести в обычный режим.       – Это приказ директора Предприятия?       – Это приказ исполняющего обязанности начальника военной части.              Инженер Иванова явилась достаточно быстро. Её белый Москвич мягко затормозил у главного входа и даже не думал искать другое место для парковки. Подкрасив красной матовой помадой губы, она расстегнула верхнюю пуговицу на лёгком красном платье в чёрный горошек, распустила волосы и выскочила из автомобиля. Чёрные кеды и серая объёмная сумка дополняли этот образ до достаточно комичного, хоть и симпатичного.       – Вы приехали ремшкаф чинить или соблазнять?       Бросив через плечо:       – Милый, оставь свои похотливые мысли для кого-нибудь другого, иначе они останутся в ремшкафу, – Эля стремительно направилась к лифту.       – Стоять!       – А «Бояться» команды не будет?       – Что у вас на левой руке, – полковник заметил вполне себе боевую нейрополимерную перчатку, коими были снабжены все члены его отряда.       – Тюрьма народов, – хмыкнула Эля. – Она безвредна. Все режимы отключены. Считайте, что это красивенький аксессуар.       Плюнув в сторону, Кузнецов достал сигарету. Кто знает, сколько эта “мамзелька” провозится. Общение с женщинами на Предприятии у полковника редко удавалось. Все они были или затравленными учёными мышами, или поехавшими. Эта была из вторых. Жаль, что хорошенькая, можно было бы и замуж позвать, если бы не… Хотя, вон на левой руке и кольцо есть. Успел же её кто-то в жёны взять. Бедняга.       Остатки сигареты отправились под носок армейских берцев, и Александр Иванович поторопился вернуться назад к Сеченову.       Приёмная к его удивлению оказалась пуста. Не было в ней ни сумасшедшего инженера, ни не совсем здорового директора Предприятия. Нехорошая мысль запоздало нагнала полковника, и он поторопился заглянуть в кабинет. Впрочем, этого он сделать не успел.       – Какой негодный мальчишка! – мечтательно протянула “Элеанора,” и дальше мир закрутился.       Выйдя через полчаса из кабинета директора, Эля нежно погладила “Элеанору” и бросила едкий взгляд в сторону зависшего в метре над полом и плотно обмотанного закладной гофрой Кузнецова:       – Что надо, я починила. Ремшкаф остаётся в том же режиме в каком и был. Он охраняет. И, как показывает опыт, делает это лучше Аргентума. Да? Харитон Радеонович? – она посмотрела на свою левую руку. – Не отвечайте, папенька, я знаю, что вы не можете.