Номер 257. Иргазин.
…постоянно ускользали из-за попадающей в глаза влаги — крупных капель дождя, полотном заливающего асфальт, в котором отражался свет фонарей — то важное, что ориентиром вело вдоль дороги. Важное, но не единственное. — Итэр! Его куда сильнее вело желание остановить, схватить, прижать к себе, чтобы защитить от проклятого дождя и холода, а главное — уберечь от чужих прикосновений, взглядов и даже мыслей. Но проносящийся сквозь завесу дождя образ продолжал размываться всё дальше, зарождая в глубине души давящую горечь — осознание неизбежного… Ему никогда не догнать его. — Итэр… И казалось, что последняя, вымученная попытка догнать и схватить ускользающий силуэт, словно утекающий сквозь пальцы золотой песок, обречена на провал, но… что-то заставляет его остановиться. Рёв ли ветра, шквал ледяного дождя или шум разбивающихся о бетонные плиты волн беснующегося моря — неважно. — Итэр… Он снова зовёт его по имени, наконец в состоянии рассмотреть его силуэт поближе: спутанные, собранные в неаккуратный хвост, длинные волосы, некогда блестящие…Номер 209. Неаполитанская жёлтая.
…солнечным, переливающимся оттенком золота, теперь выглядели выжженными и потемневшими от беспощадной трёпки, долгой влаги и… окроплёнными бордовой, словно смола, кровью. — Итэр… Положение золотых прядей сменяется быстрым, почти едва уловимым движением — поворотом головы, открывающим вид на бледное, почти ничего не отображающее лицо. Даже глаза, обрамлённые потемневшими ресницами, выглядели абсолютно пустыми, будто некогда искрящийся золотом взгляд…Номер 206. Светлая охра.
…потерял цвет, размытый водой, словно — лёгкое помутнение, словно образовавшее абсолютное отрешение от реальности, заставляющее его худой рукой, в которой дрожащие, изрезанные, тонкие пальцы крепко удерживают лезвие ножа… — Итэр, не надо! Не делай этого! Срывающийся в отчаянии голос, словно хлыст, проходящийся по поверхности, звонким отзвуком перебивает почти неслышный всхлип, за которым следует резкая хватка руки, оттягивающая длинные пряди спутавшихся волос, которые ещё мгновение — и… — Итэр! …под уверенным движением ножа, рассекающим когда-то блестящее, подарившее вдохновение золото, распадаются на сотни маленьких волосков — навсегда отрезанных прядей.Настоящее время
Вдарившее по сознанию ощущение знакомого едкого запаха заставляет Сяо резко распахнуть глаза, моментально выпутываясь из дремоты, которая после себя оставляет ощущение тупой боли в висках и неприятной ломоты в шее. Помутнённым и слегка размытым взглядом Сяо натыкается на освещённый мягкими лучами солнца бетонный потолок: почти пустой, за исключением красивого дизайнерского светильника — подарка одной из сестёр на двадцать второй день рождения. Сяо надеялся, что в скором времени он перестанет наблюдать при пробуждении надоевшее своей серостью бетонное покрытие над головой и этот светильник — неудачную выходку дизайнерской мысли. Потому что Сяо, возможно, в ближайшее время покинет дом и это место. Если, конечно, поступит со своими низкими баллами в «Академию художеств» в этом году. А если нет… Тогда ему придётся дальше терпеть этот ненавистный ему потолок и светильник. Эти вещи для него словно знамение: насмехающиеся и спускающие с небес на землю. Как ненавистный большинству будильник, который порой хочется разбить о ближайшую стену. Только в случае Сяо — ему не нужно было вставать на работу или учёбу, он просто ненавидел просыпаться, ненавидел реальность, в которой оказывался, ненавидел это ужасное чувство перехода между сном и бодрствованием, потому что последнее отбирало у него самое драгоценное и любимое — то, что возвращало его к жизни. Его сновидения. Если бы Сяо мог, он бы спал круглые сутки. С перерывом разве что на обязательный семейный ужин, на который его обычно зовёт Гань Юй, и на пару часов рисования, чтобы запечатлеть увиденное во сне. Хотя бы общими и рваными мазками — на будущее. Чтобы больше не забывать. Но подобного режима, конечно же, организм Сяо выдержать попросту не мог. Парень и так спал больше десяти часов в день, иногда переживая ужасную головную боль, которая не унималась даже под несколькими таблетками обезболивающего. И ведь поначалу его лечащий врач даже одобрял подобное: чем больше Сяо спал, тем быстрее его организм восстанавливался после перенесённой комы, с момента которой прошло уже больше двух лет: остатки коматозного состояния давно сошли на нет, но вот последствия в виде дезориентации и гиперсомнии остались до сих пор. Сяо устало вздыхает, уводя взгляд от дурацкого потолка и светильника, отворачиваясь к стене в надежде, что смена позы поможет ему снова провалиться в сон, ну или хотя бы избавит его от неприятной боли в шее, появившейся, видимо, из-за неправильного положения головы. На узкой софе, стоящей недалеко от окна просторной мастерской, чаще всего спалось просто отвратительно: помимо того, что Сяо постоянно задевал стену своими плечами в невозможности нормально развернуться во сне и при этом не свалиться на пол, в мастерской были слишком широкие окна, через которые его частенько будил звук с улицы или солнечный свет. Но спать в своей комнате, которая находилась в доме почти в пяти минутах ходьбы от здания мастерской, было ещё хуже. И дело не только в шумных сёстрах, одна из которых вставала слишком рано, а вторая, имея немного нездоровую любовь к готовке, начинала греметь посудой, хлопоча в приготовлении завтрака для любимой семьи, а в том, что Сяо банально не в состоянии был добраться до своей кровати. Он всегда работал до изнурения, до состояния, пока к чёртовой матери не свалится со стула, опрокинув на себя этюдник или, ещё хуже — мольберт. Поэтому он старался найти в себе силы дойти хотя бы до софы, по пути пытаясь не разгромить половину мастерской, чтобы обессиленно рухнуть и провалиться в долгожданный сон. Поэтому чаще всего Сяо вынужденно оставался ночевать в своей мастерской. И, несмотря даже на некоторый дискомфорт, его всё устраивало, потому что подобное полностью подходило под течение его жизни — жизни абсолютного отшельника. Его мастерская была подобна крепости, стоящей на отшибе огромной территории семейного поместья, до которой не добирались гости, считая двухэтажное, утопающее в зелени деревьев здание то ли домиком для прислуги, то ли какой-то лишней пристройкой. И подобное положение дел более чем устраивало нерадивого и необщительного художника, судьба которого почему-то всегда очень интересовала гостей и друзей семьи. Но ни на любопытство, которое изрядно раздражало, ни на бесконечные вопросы и другие попытки вывести художника на разговор — очевидно, ради того, чтобы просто собрать сплетни — Сяо не желал отвечать. Всем своим видом и образом жизни он выказывал холодную и глубокую отрешённость, надеясь, что его не станут донимать те, кому так особенно хотелось посудачить о жалкой судьбе молодого художника, достигнувшего вершины своего исключительного и неоспоримого таланта, того, что за несколько коротких лет помог подняться ему настолько высоко, насколько было болезненно, долго и мучительно… падать обратно. И теперь среди его желаний — самых глубоких и сокровенных — была мечта о покое. Чтобы никто не трогал его, чтобы никто не смел нарушать безмолвие и тишину, к которым за последние три года своей «новой» жизни он привык. Терпя дискомфорт, Сяо отворачивается лицом к стене и прикрывает глаза в надежде снова уцепиться за остаток сна. Он уже не помнил тот короткий миг дремоты, который сорвался минутами ранее, он так и не понял, что разбудило его: не было ни шума, ни ветра, ни знойной жары — только застоявшийся среди половиц и деревянных перекрытий запах масляных красок — уже привычный и не мешающий Сяо постепенно, словно перешагивая по ступеням, опускаться в сладкий долгожданный миг сновидения, открывающего двери и утягивающего его в чувство истинной эйфории. В этот самый момент Сяо не просто отворачивается к стене, лёжа на узкой софе, он отрекается от реальности и мира, поворачиваясь к нему спиной, чтобы снова сбежать в свою маленькую сокровенную тайну. Сяо не слышит больше ничего: ни звуков чьих-то осторожных шагов, ни трели вибрации телефона, лежащего на столе, ни женского шёпота, который кого-то очень трепетно и тихо просит: «Не надо, лучше не буди его…».___
Он и в самом деле ненавидел просыпаться. Ненавидел это мгновение больше всего на свете, потому что оно означало лишь одно: прощание. Ненавистный ему тоскливый миг разлуки с человеком, ради которого он, закрывая глаза, с головой опускался в негу сна, словно в омут, раскрывающий перед ним ласковые объятия: — Здравствуй, Сяо… Сегодня юноша был особенно красив: изящен и грациозен среди поля ярких цветов, обнимаемый лучами закатного солнца, свет которого трепетно переливался в его длинных золотистых, словно течения водопада, волосах. Они спадали на его озарённое нежной улыбкой лицо — такое красивое, почти кукольное, но живое: с блеском во взгляде, которым он встречается с Сяо и, совсем слегка смущаясь, позволяет осторожному румянцу коснуться его щёк. — Здравствуй, — Сяо всегда медлил с ответом на приветствие, потому что желал несколько мгновений посвятить созерцанию незнакомца, чтобы запечатлеть в голове его образ в надежде, что он останется воспоминанием, а не растворится в пустоте… Тот улыбается мягкими краешками своих припухловатых губ и аккуратным движением руки приглашает Сяо к себе, словно безмолвно подзывает его подойти поближе. И Сяо идёт. Он всегда шёл, всегда отвечал, всегда следовал за желаниями и просьбами этого прекрасного создания, готовый сделать для него всё что угодно… Сяо совершает несколько шагов навстречу, аккуратно принимая чужую ладонь в свою, ощущая настоящее тепло, исходящее от тонких пальцев, которыми юноша робко обхватывает руку художника и подносит её к своему лицу. — Ты снова здесь… — тихо и размеренно шепчет незнакомец, чуть прикрывая глаза, пока позволяет Сяо ладонью провести по мягкой коже своей щеки, распаляя в груди чувство блаженной радости. Ощущение неподдельного счастья… — Я скучал, — шепчет Сяо, позволяя себе подобное откровение, зная, что в ответ получит то же, словно он такой же — бесконечно влюблённый в своего романтичного художника, приходящего к нему каждую ночь… Юноша поднимает на Сяо неторопливый взгляд, пока губами касается его ладони, чтобы мягко поцеловать и вложить в это прикосновение переполняющую его любовь и заботу. — Сяо… Он аккуратно опускается на землю, ведя Сяо за собой в намерении сесть на мягкую траву прямо посреди раскинутого цветами поля. Сяо обращает взгляд на обнажённые бёдра, которые совсем слегка прикрывались белой атласной рубашкой, что оттеняла золото его длинных волос, спадающих с худых аккуратных плеч. Заметив чужой взгляд, незнакомец издаёт мягкий, игривый смешок, словно довольный тем, что смог привлечь внимание Сяо изгибами своего тела, которые сейчас обнимали светящимся жёлтым покровом полевые цветы. От них исходил очень знакомый художнику аромат, такой слегка дурманящий и сладкий, но… — Это нарциссы, — словно услышав мысли Сяо, вдруг напоминает ему юноша, рукой осторожно и почти невесомо проводя по цветам. Каждое его движение — осторожное и плавное, а касания тонких пальцев к окружающим его очаровательно красивым нарциссам были так нежны и трепетны, словно он боялся причинить дышащим жизнью растениям боль. — Я люблю их, — негромко произносит незнакомец, — несмотря на свою эгоистичную природу, я нахожу их прекрасными, — его губы снова трогает тень лёгкой улыбки, которую он обращает к Сяо, поднимая на него нежный взгляд, — и мне отчего-то кажется, что глубоко внутри они очень несчастны. Сяо не совсем понимает смысла озвученных слов, но ему и не нужно было, потому что… — Прости, я не очень силён в метафорах, — смущённо улыбнувшись, поясняет юноша, видимо, замечая тень сомнения в лице Сяо. — Не извиняйся, — сразу же отвечает художник, — но разве нарциссы не белые? — спрашивает он, взглядом обводя россыпь ярко-жёлтых цветов. Не таких богатых солнечных оттенков, как длинные волосы или глубокие глаза незнакомца, но всё ещё прекрасных… — Я люблю жёлтые, — он отвечает, проводя кончиками пальцев по щеке Сяо, чуть приближаясь к его лицу, — потому что они такие же красивые, как твои глаза. Его слова, сказанные с мимолётным придыханием, с чувством искренней любви — такой, какую Сяо никогда не ощущал в реальности или просто не помнил об этом, заставляют сердце художника вмиг забиться чаще. Он не сопротивлялся этому безумию, не желал знать правды, не хотел осознавать, насколько всё происходящее — фальшь и бред. Он был беспамятно влюблён и не хотел мешать самообману утягивать себя в пучину фантазий. Пока он здесь, рядом с этим загадочным человеком — он счастлив, он живёт и чувствует, он желает, мечтает, он… Сяо вздрагивает, снова ощущая тёплое прикосновение чужой ладони к своему лицу, которое с такой любовью оглаживает юноша, не сводя со своих розоватых губ лёгкой улыбки. И, задерживая на его губах взгляд, Сяо чувствует непреодолимое желание коснуться их в поцелуе, вновь почувствовать их сладость, вновь впиться в них, насладившись их мягкостью и тихим стоном, которым незнакомец опалял каждый поцелуй — ответ на приятные ласки. — Ты позволишь мне…? — спрашивает Сяо, чуть приближаясь к чужому лицу. Он всегда задавал этот вопрос и всегда получал ответ: — Да… И стоило только его голосу озвучить согласие, как Сяо пускался в поток собственных желаний, подминая остатки разума и позволяя себе коснуться юноши в долгожданном поцелуе… Сяо с осторожностью накрывает любимые губы своими, начиная медленно, протяжно сминать их, вкладывая в свои неторопливые действия столько нежности, насколько был способен. Тихо выдохнув и прикрыв глаза, юноша также начинает неторопливо отвечать, руками обвивая шею Сяо, чтобы прижаться к нему чуть ближе, чтобы прильнуть к его телу своим, желая поделиться теплом, в котором художнику хотелось утонуть и раствориться. — Сяо… Он бережно шепчет его имя, пока позволяет чужим губам целовать себя, а сильным рукам уместиться на своей талии, за которую Сяо крепко прижимает юношу к себе, ласково поглаживая ладонями по его спине и ряду длинных прядей, впутывая пальцы, словно в золотой песок. Такой приятный и мягкий, становящийся настоящей усладой — как и сладкие поцелуи, что с каждым мгновением перерастали в более чувственные и… — Сяо… Момент тягучего касания к его мягким, нежно любимым губам прерывается тихим голосом, которым он с пронизывающим всё естество трепетом осторожно шепчет в остатки исчезающего поцелуя: — Боюсь, тебе пора… Сяо тут же замирает, невольным движением крепче сжимая в ладонях чужие плечи, будто боясь вновь упустить его из своих объятий и пуститься в отрицание, словно в попытке отгородить от себя разрывающий его на части горестный миг прощания. — Прошу, позволь мне остаться ещё ненадолго, — просит Сяо, заглядывая в золото чужих глаз, желая прямо сейчас утонуть в них и захлебнуться, умереть, если придётся, если это поможет остановить течение времени — то единственное, чему он так и не научился противостоять. — Прости, — нежное касание его ладони, которой он скользит по телу Сяо, проводя кончиками аккуратных пальцев по ложбинке на чужой груди, заставляет парня с подступом ужаса вздрогнуть. Он всегда так ласково касался его здесь, укладывая свою руку прямо к месту громкого бьющегося сердца, словно желая согреть его, но… — Прошу, не надо… — в мольбе просит Сяо, готовый вновь дать волю чувствам и слезам, — умоляю, хотя бы ещё немного… Юноша молчит, не давая ответа, лишь нежным взглядом одаривая готового сойти с ума от любви к нему и его красоте художника, что цеплялся за эту эйфорию, словно утопающий за чужую руку. Он был его спасением, его маленьким миром, его сладкой фантазией, его любовью и его вдохновением — он был для него всем. Жизнью, которую Сяо жил и которую вновь хотел постичь. — Нарциссы, — шепчет юноша, позволяя на ещё совсем недавно сладко расцелованных губах засиять улыбке, — не забудь о них. И, наконец, ладонью, которую он всё это время удерживал на груди Сяо, отталкивает его от себя, не прилагая никаких усилий… — Нет, нет, нет, постой… И одного этого короткого, лёгкого движения хватает, чтобы столкнуть Сяо в бездну, в которую он сваливается сквозь страшнейшую, резкую, словно тысячи осколков, впившихся в его тело, боль. — Нет! Пожалуйста… Не уходи! В которую он, разрывая глотку и цепляя воздух губами, молит в истошном крике, прося только об одном: остаться рядом с ним здесь, в этой сладкой неге, в одурманивающем сне, в сказке и мире, который принадлежит лишь им двоим… Прекрасному созданию и художнику, до беспамятства влюблённому в него.___
— Нет! Глухую тишину, что покрывала собой пространство мастерской, вдруг рушит протяжный негромкий всхлип, похожий больше на отчаянную попытку Сяо дозваться до собственного рассудка, который ещё мгновением ранее находился по ту сторону от реальности — в долгожданном сладком сновидении, в очередной раз закончившемся горьким прощанием. Прощанием и страшнейшей болью, разрывающей воспалённое сознание обезумевшего художника на части. — Нет. Нет, нет… Каждую ночь, погружаясь в дремоту, Сяо не просто видит красивый сон, в котором встречает незнакомца… Каждую ночь Сяо соприкасается с единственным воспоминанием, оставшимся из его прошлой жизни. Из той жизни, когда он был востребованным художником, когда существование не казалось тяжёлой ношей, когда болезни и проблемы не толкали его к безумию, когда он был совершенно другим человеком. — Не уходи, пожалуйста… Сяо потерял в памяти несколько лет жизни до «инцидента» — того самого рокового дня, когда, по заверениям полиции, он случайно выпал из окна, находясь в наркотическом опьянении. Верил ли Сяо в эту теорию? Ему было сложно представить обстоятельства, которые подтолкнули его к подобному. Самоубийство? Случайность? Или кем-то очень хорошо спланированная попытка избавиться от него? Попытка, к счастью (или к сожалению), провалилась, хотя в какой-то степени Сяо и в самом деле перестал существовать… Он не помнил своей личности, не помнил своего прошлого, не помнил себя таким, каким его помнили другие — семья, друзья и все те, от кого сейчас он отворачивался: к той самой стене, лёжа на узкой софе, в надежде заснуть долгим или вечным сном. Сном, который он так сильно полюбил. Сном, ставшим его забвением и его мечтой… — Пожалуйста, не уходи. Прошу тебя… Его сновидения были единственными крупицами смысла в протекающем ничтожном существовании. Его сновидения, в которых он встречался с прекрасным юношей, что дарил ему тепло своей очаровательной улыбкой, и нежность прикосновений, которые Сяо так отчётливо и ярко ощущал, пока находился в этой эйфории — были его спасением. Его сновидения были очень красочными: в них он переживал настоящие эмоции и чувства, он слышал чужой стук сердца, он ощущал сладость и тепло полюбившихся бархатных губ, которые с упоением целовал, он чувствовал нежность аккуратных рук, которыми юноша постоянно касался его, словно испытывая тактильный голод — он обнимал Сяо, скользил ладонями по его телу, исследуя каждый упругий изгиб на проступающем рельефе. Он обожал водить кончиками своих изящных пальцев по лицу Сяо, словно желая этими прикосновениями запомнить его черты, ему нравилось целовать Сяо, нравилось подставлять свою шею под разгорячённые ласки, и даже более того… Его сновидения были сладкой фантазией, как выражался его лечащий врач, отражением его подсознания, которое играло с Сяо очень злую шутку. Но ему было абсолютно на это наплевать, он давно уже стёр границу между пониманием «нормальности» с ним происходящего. У Сяо появилась нездоровая зависимость и потребность во сне — поэтому он изнурял себя работой и практикой в мастерской, поэтому он старался так сильно устать за прошедший день, чтобы, сидя прямо за столом или мольбертом, свалиться в пучину безмятежного видения, в мечту, в которой он любил и был любимым.«Нарциссы…»
И каждый раз, когда Сяо просыпался, он переживал мучительную боль: от тоски и горечи, разливающейся по телу — осознания реальности, в которой не было никакого прекрасного юноши с золотистыми глазами. Не было этих свиданий, которые, как и в жизни, протекали по нарастающей: каждая новая встреча преподносила что-то новое. Сначала это были просто разговоры: бесконечные, но занимательные. Незнакомец делился своими мыслями, всегда наделяя их какой-то философией, словно пытался Сяо чему-то научить. Спустя несколько встреч последовали прикосновения: юноша сам проявлял к Сяо интерес, будто у него и правда была потребность в тактильных ощущениях, которые казались настолько ясными, словно Сяо переживал их в действительности. И вот, наконец, совсем недавно… он позволил себя поцеловать. Это было полноценным, словно абсолютно настоящим, поцелуем двух искренних возлюбленных, сгорающих в нежности от чувств, которые… Ха…ха…ха… Сяо не знает, насколько эти его чувства взаимны, ведь где-то глубоко внутри он всё ещё позволяет едкой мысли сомнения слегка тревожить его.
«Это просто сон. Игра твоего воспалённого, не очень здорового рассудка.»
Сяо не желал верить, что сошёл с ума, он старался отогнать эти волнения и после каждой новой встречи с «юношей» подобраться на один шаг поближе к разгадке самого главного, беспокоящего его вопроса:
Кто он такой?
Сяо до сих пор не смог узнать его имени. Незнакомец не даёт ему ответов, он никогда не говорит о себе что-то конкретное, лишь осторожными намёками или аккуратными мазками выстраивая картину собственного «я». И мазки эти очень неуверенные и робкие, словно ему и не хочется вовсе говорить или даже думать о себе. Сяо это прекрасно чувствовал и писал его портрет за него. Каждый раз, просыпаясь и переживая момент горького сожаления о закончившейся встрече, Сяо пытался уцепиться за остатки воспоминаний из только что пережитого сна. Ему было крайне сложно запомнить большинство деталей, и, чтобы выстроить картину происходящих в сновидениях событий… он рисовал. Каждый раз, просыпаясь, Сяо подрывался с места и хватался за рядом лежащий скетчбук, заранее подготовленный как раз для того, чтобы на бумаге зафиксировать пережитое во сне. У него не всегда получалось запечатлеть истинные воспоминания, что иногда искажало ход событий, но в целом основные детали и моменты, которые оставляли особенно глубокие впечатления, Сяо удавалось запоминать. Его лечащий врач говорил, что, раз уж разум Сяо играет с ним в такую опасную игру, возможно, это станет ключом к большинству утерянных воспоминаний и составляющих его прошлую жизнь частей — его личности, навыкам, его мирозданию и ему самому. Поэтому прямо сейчас в опасении с минуты на минуту снова всё забыть он в некоторой лихорадке начинает зарисовывать тонким механическим карандашом образы: Сидящий в белом парень, ласково проводящий ладонью по ряду из цветов… Цветы. Что это были за цветы? Сяо с уколом ужаса вдруг осознаёт, что не помнит их названия, не помнит их, но…«Я люблю их, потому что они напоминают мне цвет твоих глаз…»
Жёлтые. Цветы были жёлтые. Сяо резко поднимается с софы, удерживая в руках небольшой, но увесистый скетчбук — слегка потрёпанную временем книжку в кожаном переплёте, напоминающую больше фолиант с уймой торчащих закладок — ярлычков, за которые Сяо мог потянуть, чтобы раскрыть определённые страницы с особенно важными событиями, что он старался запомнить. Делая несколько шагов к стене, завешенной плотной тканью — длинной гардиной, которую Сяо резко отдёргивает в сторону, чтобы открыть путь к стенду: огромному, почти на всю длину стены стеллажу, заложенному до верха нескончаемым количеством материалов для рисования. Среди них в основном были наборы кистей, мастихинов, разных инструментов для рисования станковой живописи, а также материалы для графики: совсем немного акварели, которой Сяо не особо умел писать, разные виды механических карандашей, линеров и тому подобного. Но главное было не это. Среди огромного количества туб с масляной краской и акрилом, среди таких же маркеров, карандашей и чернил — самую большую часть всего составляли разные, всевозможные оттенки жёлтого и золотого. За два года своих «сновидений», этих встреч и свиданий с незнакомцем — Сяо собрал целую коллекцию из совершенно разных материалов одной цветовой палитры — оттенков, которые хотя бы приблизительно могли передать красоту его возлюбленного. Десятки разных жёлтых в разных состояниях, в разном освещении и разной фактуры — Сяо хотелось до деталей запечатлеть образы юноши из его снов, в идеале подобрав нужные отношения тонов. Вот и сейчас из ряда акриловых и спиртовых маркеров Сяо ищет особенный жёлтый. Только вместо водопада золотых волос или драгоценных камней — прекрасных глаз — художник собирается наградить оттенком на чёрно-белом наброске… цветы.«Такие же красивые, как цвет твоих глаз…»
Сделав несколько неаккуратных росчерков акрила по бумаге, Сяо оставляет набросок на столе — раскрытым, чтобы дать время «цветам» высохнуть. Какие же они были…? Название? Вид? Аромат? Каждое из определений всё дальше и дальше уходило от Сяо: словно теряясь сквозь мысли. Он уже ничего не понимал и терялся в обрывках воспоминаний. Снова. Нет, нельзя снова этого допустить. В этот раз он должен запомнить, должен нарисовать — и не просто набросок, а полноценный этюд. Пока Сяо в спешке проходит обратно к софе, он замечает свой телефон на столике рядом и подумывает найти название цветов по описанию в интернете, чтобы заказать их или сбегать в ближайший цветочный, дабы воочию увидеть их, купить и принести сюда — потому что хороший художник рисует только с натуры. Но едва стоит Сяо взять в руки свой мобильный, как вдруг он обнаруживает уйму пропущенных вызовов и сообщений. Ху Тао, Гань Юй, Чжун Ли… Сяо никому из них не отвечает, игнорируя каждого, делая это ненамеренно, просто… он боялся потерять ускользающую в голове мысль — уже размывающийся образ жёлтых цветов. Игнорируя шум начинающегося вечернего дождя за окном, какую-то суету и разговоры во дворе, Сяо ищет название в интернете, пока попутно надевает пальто и собирается покинуть своё пристанище творца, на выходе чуть не забыв взять с собой вырванный из скетчбука лист бумаги — с наброском, который поможет уцепить воспоминание в голове. Быстрым шагом направляясь по лестнице вниз, Сяо вызывает такси и спешит скорее скрыться, не обращая внимания ни на что вокруг себя: он не слышит и не видит ничего, абсолютно теряясь в своих мыслях и погоне за образом — маленькой ниточкой, которая поможет ему распутать клубок. Ещё одна зацепка, ещё одна деталь из его утерянных воспоминаний… — Сяо…? Он не слышит, как его зовёт одна из сестёр, выходя во двор и наблюдая за тем, как парень быстрым шагом покидает территорию их семейного поместья — по идеально выложенной каменной кладкой дорожке, утопающей в композиции из деревьев — красиво высаженных в саду. Сяо не слышит голоса, который зовёт его по имени: сквозь шум дождя и переживания нарастающее беспокойство от ускользающих мыслей. Он не слышит, как вторая сестра обращается к вышедшему во двор главе семейства: — Отец…? Сяо не слышит и не видит, как Чжун Ли, провожая парня спокойным взглядом, следит за его быстрыми шагами, за его почти бегом, уносящим молодого художника за порог главных ворот. Всё дальше и дальше от реальности, к которой Сяо поворачивается спиной, чтобы быть всё ближе к своим сновидениям. Чжун Ли вздыхает: коротко и с ноткой глубокой горечи, которую, впрочем, не смогут заметить ни Ху Тао, ни Гань Юй, а затем негромким, мягким голосом произносит: — Не нужно. Оставьте его.