Простите, Николай Васильевич

      Очередная личная трагедия - очередное бездыханное тело лежало на полу, в нескольких метрах от Николая Васильевича, который сидел на стуле, покрытом белым покрывалом, и записывал всё в точности, как диктовал ему следователь, господин Ковалейский.       Безусловно, смерть человека - всегда тяжело, даже если он вам совсем не знаком, а если знаком, то это - беспросветное горе, не имеющее ни конца ни края, и болото, затягивающее тебя всё глубже и глубже, в котором можно увязнуть против воли и утонуть, а можно утопиться. Гоголь знал, каково родственникам и близким погибшей. Глаза матери, вероятно, опухшие от постоянных рыданий, потеряли тот блеск, улыбка стала чем-то из ряда вон выходящим. Он знал лишь потому, что на себе прочувствовал. И даже спустя время радостные воспоминания, отдающие болью в сердце и комом в горле, не стали светлой тоской, как обещала мать.       Невозможно привыкнуть к смерти, она появляется из ниоткуда, забирает самых первых, преданных друзей, бьёт со спины или стреляет в упор, а ещё не имеет принципов и человечности, оттого страшна и непредсказуема. Но видя изо дня в день похожую картину, Николай Васильевич начал относится к этому несколько…проще, по крайней мере, насколько позволяла ему его сердобольность. И всё же, не мог не вздрагивать каждый раз, когда взгляд его цеплялся за синевато-белую кожу покойников, и не закрывать глаза, чтобы не видеть больше этих посиневших, чуть приоткрытых губ и неподвижную грудную клетку.       Но не смотреть на девушку, лежащую около камина, было невозможно. Она была похожа на его отца - такая же бледная, холодная и мёртвая. После похорон её родители никогда не увидят дочь, как и он своего отца. Они будут ходить на могилу, класть цветы, те самые, которые покойница любила при жизни, как и Николай Васильевич исправно ходил каждое воскресенье, пока не уехал в Петербург. А через долгие годы над могилой Гоголя будут стоять его дети, и дальше, и дальше. Всё это - порочный круг, который не замкнётся никогда. И пережить было бы легче, если бы с самого начала, с самого рождения, люди понимали, что смерть так же естественна, как и появление жизни.       Кому-то не даёт пропасть от горя вера, вселяющая надежду на то, что убиенный попал в лучший мир, где ему будет хорошо, где он обретёт покой, а убийца будет вариться в котле, получив жизнь после смерти лишь для того, чтобы провести её в вечных мучениях.       Девушка хоть и была мертва, но на покойницу не походила никак - уж слишком живо выглядела. Может, Николай Васильевич хотел так думать, но иной раз казалось, будто встанет и спросит, почему они стоят над ней как коршуны, а потом звонко рассмеётся, понимая, что переборщила с белой пудрой. Но Елена продолжала лежать: губы её не дрогнули в улыбке, на щеках не появились ямочки, а грудь не вздымалась. Она и впрямь мертва.       Николай Васильевич прикрыл глаза, переставая слушать нерадивого следователя, говорившего что-то про французский пеньюар девушки, медленно поправил перчатку на левой руке. Даже несмотря на жаркую погоду, руки его вечно мёрзли, впрочем, как и сам Гоголь, только если тело можно было согреть, надев тёплую одежду или постояв у камина, то с руками всё обстояло иначе. Они коченели абсолютно всегда: костёр их грел снаружи, но внутри они всё равно были мертвенно холодные. Когда Николай Васильевич был ещё совсем ребёнком, многие удивлялись его белой и холодной коже, каждый, кто притрагивался к нему, считал своим долгом выказать своё удивление и нетактично обратить внимание на такую особенность мальчика. Это накладывало определённый отпечаток на маленького Гоголя, тогда он и начал носить перчатки, сначала хлопковые чёрные, на праздники - белые. Единственная пара кожаных перчаток, которая была слишком велика ему, часто слетала и доставляла неудобства, досталась от отца, но несмотря ни на что, он всё равно их носил.       - Убита. Частично подвергнута воздействию огня в области правой руки. На шее видны следы удушья.       Высокий голос следователя вывел из тяжких раздумий о смерти и тут же погрузил обратно. Он звоном раздавался в ушах, отчего невидимый груз начал давить на виски. Следы удушья. Гоголь представил тоненькую шейку, обтянутую алебастровой кожей, на которой “красовалось” сине-фиолетовое ожерелье из синяков и гематом. Два страха было: умереть от нехватки воздуха или быть похороненным заживо; и они тесно переплетались. Очнувшись в гробу, Николай Васильевич начинал скрестись ногтями в попытках сломать крышку гроба. Занозы втыкались в нежную кожу под ногтевой пластиной, причиняя неимоверную боль, где-то прочное роговое образование отходило, словно панцирь с черепахи, оставляя незащищённую кожу истекать кровью. Но всё это уходило на второй план, когда тот представлял, как он, проделав дырку в деревянной двери между светлым днём и сырой ночью, лелеет надежду на освобождение, но земля сыплется на него, попадая в нос, мешая вдохнуть, черви лезут в глаза и уши. Руки начали трястись, и воздуха становилось всё меньше и меньше. Гоголь попытался вдохнуть, но тихий стон ужаса застрял в горле. Даже сидя, Николай Васильевич чувствовал, что земля, которую он так боится, медленно, но верно уходила из-под ног, а пространство вокруг ходило ходуном, будто все люди мира прыгнули одновременно, и планета пошатнулась. Не в силах больше переносить это землетрясение, он зажмурил глаза так, что в темноте, под крепко закрытыми веками, зарябили звёзды.       - Николай Васильевич, - осторожно проговорил следователь, подходя к писарю и протягивая руку к его плечу. - Николай Васильевич! - намного громче сказал мужчина. - Что ж вы не пишите-то ничего?       - Пишу. - Гоголь быстро накалякал номер дела.       В соседней комнате, соединённой с этой высокой аркой, послышался цокот каблуков, разрушивший тишину, эхо громом разлеталось по помещению, а мерное стучание трости канонично вписывалось в звуки строгой поступи. Николай Васильевич, ещё не оправившись от своего кошмара, не мог понять, кто к ним прибыл, никого не ждали ведь, а тут пришёл. Когда мужчина медленно, опираясь на трость, подошёл к камину, около которого лежала погибшая, Гоголь попытался разглядеть лицо прибывшего, но, как назло, тот повернулся к нему спиной, давая понять, что заинтересован пока только в трупе и разговаривать с ним не намерен. Но господин Ковалейский, видимо, личность не настолько чуткая, раз начал докучать своими лицемерными любезностями. Яков Петрович. Имя чуть ли не через каждое слово вставлялось в монолог следователя. Монолог, потому что так называемый Яков Петрович лишь сдержанно кивал на очередное восклицание Ковалейского, но счёл ненужным что-то отвечать.       Николай Васильевич старался аккуратно выводить буквы и не обращать внимание на пустую болтовню, но с каждым написанным словом получалось всё хуже и хуже - руки никак не хотели успокоиться и перестать подрагивать. Сколько бы ни пытался молодой человек привести себя в норму - ничего не получалось. Он стал выстукивать пером, оставляя кляксы на бумаге, мотив сказочной песенки, которую ему постоянно напевала мать ему перед сном. Пам-пара-пара-пара-рам.       Гоголь бросил беглый взгляд на пришедшего мужчину, но разглядеть толком не получилось - всё плыло, и глаза не могли сфокусироваться. Так пространство, окружающие предметы и люди превратились в бесформенные, как газ, пятна. Лишь чёрный и бордово-красный цвета выделялись на фоне нюдовых оттенков, в которые была окрашена комната. Вероятно, это - важный Яков Петрович. Но Николаю Васильевичу до него уже не было абсолютно никакого дела.       Все звёзды перед глазами слились в одну конкретную… Елену? Да, это была она, освещённая тусклым жёлтым светом свечи, чьи-то сильные руки охватывали тонкую шею девушки, сдавленный хрип, полный отчаяния и смирения, вырвался из её горла, но руки с шеи никуда не ушли, а лишь продолжали давить. Дальше уже и не разобрать, кто издавал те или иные звуки, были слышны дикие оры, обречённые стоны, ужасные крики и тихие всхлипы. Вся эта вакханалия давила на уши и на голову. А потом кончилось всё. И стихло всё. И наступила столь непривычная тишина. Гоголь понял, что Елены уже не было, был лишь золотой крест, сжатый ею в аккуратной ладошке и оставивший фиолетово-красные следы на белой коже.       Ноги потеряли опору, а стул ощутимо пошатнулся. Через мгновенье тупая боль пронзила спину. Николай Васильевич не сразу понял, где находится, потерялся в пространстве и теперь пытался нащупать хоть что-то, что могло указать на его положение. Открыв глаза, он увидел не привычные пол и камин, а белый потолок и склонившегося над ним дознавателя. Тот стоял, оперевшись торсом о трость, губы его были растянуты в улыбке, а во взгляде мелькала насмешка. “Какое бледное лицо, почти как у меня.” - первая мысль, пришедшая в голову писаря, которая заставила Гоголя слегка улыбнуться. Лицо Якова Петровича на секунду исказилось, а глаза упёрлись прямо в глаза напротив, передавая им свою заинтересованность.       Проморгавшись, Николай Васильевич подался назад, приподнимаясь на руках и неотрывно смотря на дознавателя. Видимо, мысли приобрели форму в виде голоса Гоголя, а ведь он сначала даже не понял, что теперь его мысли не принадлежат ему. Щёки налились румянцем, который для дамы был бы слишком-слишком бледным, но для Гоголя это что-то необычное и новое. Уголки губ Якова Петровича поползли вверх, тем самым превращая губы в слащавую улыбку до ушей. Николай Васильевич поспешил отвести взгляд, не вынося сего позора, что вызвало тихий смешок дознавателя. Всё произошло настолько быстро, что, по-видимому, никак не коснулось следователя, стоявшего у камина. Тот продолжал что-то объяснять Якову Петровичу, внимание которого было целиком и полностью направлено на лежащего перед ним писаря. Лишь обернувшись и увидев Гоголя, который полулёжа-полусидя расположился на полу, понял, что тот опять упал в обморок, но уже очнулся и готов выдать очередную порцию бреда. Вздохнул. Яков Петрович, вероятно, сочтёт писаря сумасшедшим, когда последний будет рассказывать абсолютно несвязные на первый взгляд мысли.       - Николай Васильевич, - недовольно и с толикой раздражения произнёс следователь, - ну что, опять?       Писарь быстро принял сидячее положение и стал судорожно собирать разлетевшиеся бумаги, стараясь не смотреть в глаза стоящего рядом мужчины. Ему было несколько стыдно за произошедшее. И хоть со своими обмороками он ничего поделать не мог, тонкая, но острая и крепкая иголочка вины колола его сердце. Поэтому и смотреть в цепкие угольно-чёрные глаза дознавателя не хотелось. Какое впечатление мог произвести слабый с виду молодой человек с белой, как мел, кожей и тёмными, как сама царица тайны - темнота, кругами под глазами? Вероятно, его сочли неуклюжим, не способным ни на что человеком. Возможно, так оно и есть.       - Полюбуйтесь, Яков Петрович, у нашего Гоголя опять его припадки!       Николай Васильевич продолжал шерудить руками, упорно глядя в пол. Такое неосторожное выражение, произнесённое с таким возмущением и отвращением, заставили писаря поморщиться. Не виноват он! Но ведь и не доказать никак!       - Гоголь? - в голосе дознавателя, именуемого, кажется, Яковом Петровичем, проскользнул живой интерес. Выражение его лица сразу же преобразилось, а взгляд упёрся в чёрную макушку писаря.       Николай Васильевич нутром чувствовал, как на него смотрит господин дознаватель и чего от него требует. Было что-то в этом человеке. Что-то такое, что может волновать моря похлеще бурь и штормов, что величественнее гор-великанов и хитрее черта за пазухой. “Такому человеку можно простить всё, но он не попросит прощения." - думал Гоголь, но мысль тут же потонула в щебетании следователя. А вот чувство пристального взгляда никак не хотело покидать, оно, как газ, заполнило всё предоставленное ему пространство в виде тела Николая Васильевича, потому тот не выдержал и решил поднять голову и заглянуть в бездонные океаны коньяка, желая, чтобы от него отвернулись, в буквальном смысле.       Бездонные океаны коньяка - самое ужасное сравнение, какое только можно было придумать для описания этих драгоценностей. Гоголь сам не ожидал от себя такого, но это первое, что пришло ему в голову и засело там. Потому, как бы он не силился придумать что-нибудь другое, ничего не выходило. Все силы уходили на переваривание того, что было в видении.       - Гоголь. - торопливо ответил следователь, будто отчитываясь перед Яковом Петровичем. Впрочем, не “будто”, как сначала показалось Николаю Васильевичу, а так оно и было.       Этот следователь, между прочим, фигура очень заметная и выделяющаяся от остальных. Николай Васильевич - человек уж очень спокойный, можно сказать, как пульс нашей дорогой Елены, и сдержанный, но всё, что он слышал из уст мужчины, вызывало у него отвращение и потихоньку выводило его из себя. Таких людей, которые умудряются опошлить всё, что видят, даже труп умершей девушки, Гоголь не встречал прежде, а тут яркий представитель.       - Это что, фамилия такая? - его голос, раздражённый подхалимством Ковалейского, звенел.       - Гоголь-Яновский. Н-Н-Николай. - с запинками выдал сидящий.       Напоровшись взглядом на глаза Якова Петровича, когда тот переносил вес с трости на ноги в чёрных лакированных туфлях, Гоголь глянул на бумаги, пытаясь разобрать, чего такого он там написал.       - Вы писарь, - поинтересовался мужчина, отходя к камину, - господин Гоголь? - спешно добавил он, медленно выделяя его фамилию, будто пробуя на вкус.       Николай Васильевич был так озадачен своим видением, что ответил только тогда, когда хмурый следователь дёрнул его за плечо (молодой человек не заметил, как тот подошёл, видимо, провалившись в раздумья).       - Д-да-да, я писарь. - Ковалейский пригрозил ему пальцем, пока дознаватель стоял к ним спиной и с интересом рассматривал обожжённую руку покойницы.       Следователь отошёл, а Гоголь опять принялся тяжкие думы раздумывать, не тратя времени на лепет Ковалейского, понял только то, что “А я говорил: “Либо пусть лечится, либо не ставьте меня с ним на одни выезды.” Говорил!” Но сейчас не до оправданий несчастного, надо разобраться в странном наборе слов, на первый взгляд никак не связанных, да даже если взглянуть второй раз - всё равно не понятно. Он не знал точно, только интуитивно понимал, что убийца знал погибшую довольно близко, но боялся озвучить свои предположения, считая, что это вполне может оказаться выдумкой его запутавшегося во всём сознания. Факт того, что это может быть правдой, стирал страх. Лучше ведь озвучить мысли, чем жалеть, что не решился сказать.       - Он знал её. - произнёс парень, не отрывая глаз от скомканного листа бумаги. Получилось слишком уверенно. Гоголь так не хотел. Это было предположение, а вышло утверждение, не терпящее возражения.       - Простите? - как-то изумлённо спросил Яков Петрович, оборачиваясь.       - У-убийца хорошо знал её. - немного заикаясь, начал писарь, но от волнения воздух в лёгких куда-то магически пропал. Сделав судорожный вдох, он продолжил, мысленно надеясь, что голос не выдаст его состояния. - Они были близки.       Его вера в свою теорию заразила и Якова Петровича. Он медленным шагом подошёл к писарю, Ковалейский последовал за ним, точно собачка на цепочке. И если у дознавателя во взгляде, который казался умным и осознанным, был интерес вперемешку с высокомерной насмешкой, вызванная уверенностью в себе, то у второго - лишь очередное недовольство и желание отчитать своего нерадивого коллегу, которого, по всей видимости, он недолюбливал, что происходило из-за “болезни” Николая Васильевича, но более того, взгляд его маленьких глазёнок-пуговок был абсолютно туп, наверное, он только и мечтает о приготовленной заботливой женой утке и о французских пеньюарах.       - Вот, опять началось. Господин писарь, вы всё записали? - даже особыми способностями обладать не надо, разве что внимательностью, чтобы понять, о чём в этот раз заговорит Ковалейский. Тот, не дожидаясь ответа, продолжил. - Вот и хорошо.       Гоголь пропустил слова мимо ушей, сосредоточив своё внимание на дознавателе. Он не поднимал взгляда, но чувствовал, что мужчина стоит рядом, чувствовал взгляд, обращённый на него, и от этого по спине пробежали мурашки. Яков Петрович загадочен в своей напускной обычности. Загадочная обычность, однако. Парадокс? Оксюморон? Николаю Васильевичу как писателю и поэту был ближе второй вариант.       - Вы позволите? - ласково обратился дознаватель к писарю.       Вопрос был задан так, что выбора у юноши не было, а именно с напором и с чувствами. Потому Гоголь, всё так же не поднимая глаз, молча отдал лист мужчине на рассмотрение. Тот развернул скомканную бумагу и вслух прочитал:       - Вулкан, крест, барашек. Что это?       - Я-я, - на вдохе пролепетал Николай Васильевич, растеряв всю уверенность, - не знаю. Оно…оно само написалось.       - Ежели вы и рукой своей не владеете, зачем явились сюда да на службу пошли? - видимо, гоголевская рука, пишущая сама по себе, стала последней каплей: голос следователя сорвался, а сам он занёс ручонку в попытке отвесить юноше хорошего леща, но Яков Петрович резко развернул голову да зыркнул на него так, что черви в сердце Ковалейского сами по себе закопошились, затем выставил вперёд ладонь, будто собаку какую дрессировал. А следователь так и замер с занесённой рукой, не в силах пошевелиться.       - Само, значит? - задумчиво протянул дознаватель. - Вам это ни о чём не говорит, господин Ковалейский? - мужчина заглянул следователю в глаза, тот смутился, руку опустил и быстро начал:       - Вулкан - это их лошадь. - сказал, точно пролил свет на тайну для Якова Петровича и, несомненно, Николая Васильевича, да только сам остался в неведении.       С лошадью может быть связан кучер, значит, его и надо любезно пригласить посидеть на деревянном стуле, а если выяснится то, что должно выясниться, пригласим добровольно-принудительно, но всё же принудительно, посидеть на каменном полу за железной решёткой. Дознаватель было раскрыл рот, чтобы попросить привести кучера, но взгляд упал на кожаные перчатки Гоголя. На улице август, безусловно, становилось прохладно, да вот только не настолько, чтобы руки мёрзли.       - Николай Васильевич, - юноша поднял взгляд, - для чего же вы в жару такую перчатки носите, да ещё и кожаные? - Яков Петрович слегка улыбнулся, делая ядовито-насмешливую интонацию.       Больше всего Гоголь боялся, что его попросят снять то, что он считал защитой. И дело не только в вечном холоде. Он сам, порой снимая перчатки, не мог сдержать кривую гримасу отвращения и хмурил густые чёрные брови. Если собственное уродство вызывало в нём омерзение, то другие люди, видя это, готовы были отплёвываться. В этих перчатках он чувствовал себя увереннее, да и осознание того, что никто не смотрит на…       - Кучера ко мне! - воскликнул дознаватель. Видимо, юноша задумался, причём надолго, но успокаивало то, что никто не пытался освободить его руки от черно-коричневых оков. А дознаватель не желал тратить время на пустое молчание, поэтому решил, что обязательно узнает всё, но не сейчас. - Если таковой имеется. - добавил чуть тише.

***

      На стуле сидел тучный мужчина средних лет с тёмной путаной бородой и густыми усами, впадающими в бороду, словно река в море. Одежда не царская, но и не заношенная до вида решета. Словом, обычный человек. Привели его в соседнюю с той комнату. Помещения разделяла высокая арка.       - Сомов Иван - кучер. Он же по совместительству слуга. - вещал Ковалейский деловым голосом, удобно положа руку на шпагу, но при необходимости вряд ли бы вынул её из ножен.       Дознаватель возвышался над приведённым кучером. Янтарные глаза с примесью густой смолы отражали всё превосходство, которое Яков Петрович чувствовал, смотря на бегающий из стороны в сторону растерянный взгляд. Дознаватель знал, что люди, подобные ему, долго скрывать свою причастность к преступлению не могут. Так что испытующего взгляда и пары фокусов хватит для чистосердечного признания.       - Эх, Ваня-Ваня, горе-то какое. - сказал дознаватель с напускным сожалением. Не жалел он Ивана абсолютно, что правильно. Если с его работой жалеть всех подряд, то и тюрьмы без надобности будут стоять. Да и личных чувств не испытывал: не было ему горестно за молодую погибшую, за её родителей. У каждого свои трудности на работе, траур - одна из них. Люди умирают, неважно, от ножа или от старости. За столько лет работы он к этому относился спокойно, не кручинился.       Иван доверчиво кивнул, думая, что дознаватель проникся его чувствами. Но тот развернулся в каком-то нетерпении и в два шага пересёк границу комнаты. Рядом с аркой, прислонившись к стене, сидел на корточках Гоголь и внимательно прислушивался к тому, что творилось за стеной. Когда совсем рядом послышался цокот каблуков, Николай Васильевич понял, что идёт Яков Петрович, но тот, не дойдя до писаря, резко развернулся и пошёл обратно, будто упорно не хотел встречаться с ним, и спросил:       - Ты крещённый, Вань?       “До чего хорош!” - подумалось Гоголю. Вроде и не спрашивал напрямую про крест, а нужное всё равно получит. Яков Петрович - очень странное животное - помесь лисицы и волка, - имеющее в запасе лисью хитрость и волчью выдержку и благородство. Николай Васильевич же рядом с ним чувствует себя кроликом, которого эта бурная смесь двух псовых съест и не подавится, да что уж там, даже не заметит, чьи кости хрустят во рту и чья шерсть липнет к нёбу.       В ответ послышалось непонятное бурчание, которое Гоголь был не в силах разобрать, зато звонкий баритон, несколько напоминающий наглое воронье карканье, писарь без труда понял:       - Ну да. - скептически раздалось на что-то. Каблуки дознавателя продолжали рассказывать своё мнение, не менее важное, чем у их обладателя, по поводу бормотания кучера. - Покажи-ка, Ваня… - тут снова вступила обувь со своим надоедливым цок-цок-цок и через мгновение умолкла, разрешая дознавателю продолжить. Тот положил руки на плечи Ивана, как догадался Гоголь по шлепку, приглушённому одеждой, - крест! - сказал, точно припечатал.       Иван, словно от сердца отрывая, достал из-под одежды крест, дознаватель схватил его и сдёрнул с шеи, оставив кучера в замешательстве открывать и закрывать рот. Каблуки вновь заговорили, быстро приближаясь к месту, где сидел Николай Васильевич. Полы плаща дознавателя колыхались на создаваемом ходьбой ветру, что придавало серьёзности и уверенности виду и без того грозного Якова Петровича. Подойдя к писарю, поинтересовался:       - Как вас по батюшке? - не останавливаясь, пошёл к камину, где лежала Елена. Васильевич. - Гоголь вскочил и ринулся за ним.       Они присели возле трупа девушки, внимательно её осматривая.       - Николай Васильевич, смотрите, тут, на ладошке, видите, какие-то следы, царапины. - посмотрел на писаря, догадывавшегося, что он хочет сказать. - Ничего не напоминает? М?       На бледной ладошке виднелась запечённая кровь и фиолетовые углы, если всё сложить, то было похоже на крест. Он же видел, как отчаявшаяся Елена, пытаясь уже хоть что-нибудь сделать, сжала такой же в руке.       - Крест. - проговорил неуверенно Гоголь. Он знал, что это крест, потому что видел. Но присутствие дознавателя немного смущало Николая Васильевича, отчего голос не мог похвастаться уверенность. Знакомство с новыми людьми, тем более с такими, как Яков Петрович, давалось писарю с трудом.       Яков Петрович приложил крест к очертаниям на ладони. Совпало.       - Это она с нападавшего сорвала, когда он её душил, и вот так в руке зажала - пояснил Яков Петрович, пряча крест под мёртвыми пальчиками девушки, воспроизводя тот момент, когда она вцепилась за кусок серебра, как утопающий за тоненький прутик. Дознаватель резко поднял голову и посмотрел на кучера. Как же сладко было видеть испугавшегося убийцу. Ещё одно раскрытое дело в личную копилочку дознавателя. - Так-так-так.       Всё получилось так складно, что, казалось, барашек в списке был совершенно лишним. “Ан-нет, Ванечка не признался ведь, что руки к кончине барыни приложил, лишь посмотрел красноречиво и с горечью, будто заставил кто.” - мысль быстро пронеслась в голове дознавателя.       - Барашек. - шёпот Якова Петровича в угрожающей тишине звучал отчётливо и понятно. Дознаватель склонился к лицу девушки и внимательно рассматривал, надеясь зацепиться хоть за что-то. Взгляд упал на волосы. - Барашек. - повернул голову к побелевшему кучеру. Ох, до чего же смешно. - Это ты её так называл, когда вы, - тут он не сдержался и нагло усмехнулся, а затем встал и медленно, растягивая удовольствие лицезреть испуганное лицо Ивана и впитывая страх, зашагал к стулу с кучером, - наедине оставались. Кудряшки потому что.       Тут у Ивана дёрнулся глаз, что не скрылось от пытливого взгляда Якова Петровича. Он заулыбался, обнажая белые зубы и правый клык со сколотым кончиком.       - Что, Ваня, любил барыню, да?       Гоголь сидел у трупа, не решаясь влезать в разговор, но, заметив, что дознавателя уже нет рядом, встал и побрёл за ним. Признаться, сам он не догадался связать волосы с барашком. Находчивость этого человека его восхищала. Вероятно, будь тот убийцей, его бы не поймали никогда. Как хорошо, что Яков Петрович выбрал правильный путь.       - Любил! - судорожно затараторил кучер. - Пуще жизни любил! И она меня.       - Ну а что тогда замуж-то пошла, если у вас всё так хорошо было?       Вопрос этот, похоже, был интересен всем, кроме Гоголя. Он смотрел на Ивана, большого, грузного, немного неряшливого, но с виду доброго. “В жизни бы не подумал, что такой, как он, сможет задушить любимую.” - не веря в такую жестокость, думал с удивлением Николай Васильевич.       - Так нищета заела. Денег не было. - вздохнул, будто набираясь сил, чтобы продолжить. - Вот она за чухонца этого… - и всё равно не выдержал. Заплакал. - Не могу, говорит, я больше так жить, Ваня, не умею, а я сам, сам не знаю, как… - и зарыдал пуще прежнего.       Яков Петрович, выслушав слезливую историю, а вместе с тем получив признание преступника, нетерпеливо махнул рукой:       - Когда проплачется, забирайте. - дознаватель стоял спиной, всё ещё глядя на рыдающего кучера. - Ну что же, господа, всех поздравляю с успешно раскрытым делом. - он обернулся и подошёл к Гоголю намного ближе, чем того требовал этикет. - Вас, Николай Васильевич, - особенно. - слегка ткнул пальцем в грудь писаря. - Вы сейчас поподробнее запротоколируете. Про барашков-то аккуратно, потому что, ну, не каждый это поймёт. - и заговорчески улыбнулся.       Гоголь сбивчиво кивал, внимательно глядя на указательный палец, приставленный к груди, на котором красовался восхитительный перстень с приятным, отражавшим его удивлённое лицо нежно-розовым камнем. Украшение было невероятным, таким же, как и человек, стоящий перед ним. Смотря на удаляющиеся в другую комнату фигуры следователя и дознавателя, Николай Васильевич надеялся, что когда-нибудь встретится с ним ещё, потому что почувствовал в хищной натуре Якова Петровича понимание. К гоголевским обморокам никто, кроме матери с отцом, всерьёз не относился, а когда видели “бред” на листе вместо протокола, воспринимали это как записки сумасшедшего. А Яков Петрович, он именно что другой. Это был сомнительный повод доверять совершенно незнакомому человеку, но Николаю Васильевичу было приятно такое отношение, оно располагало. Тут до него донеслись обрывки фраз:       - Ну что, Ковалейский, вы теперь должны Гоголю. Галочка в отчёт-то вам пойдёт, а не ему… - дознаватель подошёл ближе к следователю, чтобы, вероятно, разговор их не слышал ни писарь, ни кучер. Но Николай Васильевич всё-таки что-то расслышал. - …это что же, вида крови боится? - дальше что-то щебетал Ковалейский. - И что, всегда обязательно что-то в бессознательном состоянии пишет? Да?       Дальше услышать было невозможно, как бы Гоголь не старался напрягать слух. Уже через пару минут послышались шаги и стук трости. Николай Васильевич видел стремительно скрывавшийся за углом силуэт и плащ, который не поспевал за обладателем. Остановившись у самой двери, дознаватель бросил на прощанье:       - До свидания, Николай Васильевич.       И скрылся, впуская в помещение прохладный ветерок и оставляя после себя тонкий шлейф духов, пропитанных тоской. “Право, Яков Петрович, я буду ждать встречи.” - ответил про себя Николай Васильевич и сразу же покраснел, опуская столь вольные мысли ближе ко дну его души. Вскоре увели и Ивана. Стало пусто.