***
Горели хорошо, бумага ведь. Огонь съедал слово за словом, строчку за строчкой. Так пропадали целые страницы. Трудно сказать, принесло это облегчение или нет, но столь радикальный способ казался Гоголю единственным правильным выходом. Он не жалел, что издал многострадального “Ганца Кюхельгартена”, несмотря на всю критику в его сторону. Да и что толку жалеть, если уже сделано. Прошлое не изменить, надо пытаться глядеть в будущее. Вот Николай Васильевич и глядел на будущий прах своего произведения. А кто-то говорил, что рукописи не горят. Неправда это, Гоголь сам убедился, вглядываясь в почерневшие страницы. Все старания сжигал огонь. Так было надо. Николай Васильевич потянулся за бутылкой вина, стоящей у него в ногах. Пусто было на душе, как и в кармане. Да только не задумывался он об этом. Смотрел на огонь и вспоминал, как дома, в Васильевке, корпел за столом, записывая пришедшие в голову строчки. Так появилась Луиза и её съедаемый тоской Ганц. Дороги они ему были, успел привыкнуть. Он, честно, скучал. Многое повернулось в жизни не так, как он хотел. В детстве думал, что станет военным. Мать поддержала его в этом решении, как всегда и поддерживала. Была бы она рядом, всё получилось бы по-другому. Не хватало Гоголю её тепла родного, доброй улыбки и светлых глаз. Сейчас подошла бы, положила тонкую нежную руку на плечо, заботливо поглаживая, и смотрели бы они вместе на беснующуюся стихию. Её материнская любовь смогла бы успокоить его тревожное сердце, его меланхоличную натуру. Она понимала его всегда, даже когда он не произносил ни слова. Отражения голубых глаз хватало. И тогда, сидя с ним в комнате, не отговорила совершать поступок импульсивный, хоть и было жаль “людей”, которых создал её сын. Но она знала наизусть каждое слово, каждый знак препинания, каждую буковку. Всё это бережно хранила в своём сердце. Это частичка её мальчика, который навсегда для неё останется маленьким. Гоголь нерешительно потянул перчатку, оголяя белую кисть. Он не любил снимать их, даже оставаясь наедине с собой. Стыдился себя самого. Руки свои он не видел давно, даже спал в перчатках, только не в этих, в хлопковых. А когда мыл, закрывал глаза, чтоб не увидать случайно. Незачем ему было смотреть на уродство. Сначала показалось запястье, почти зелёное от проступающих вен. Затем всё выше и выше. Открывался вид на выпирающие костяшки и длинные пальцы. Он это сделал. Снял таки. А перчатку аккуратно и с заботой положил на бортик кресла, стараясь смотреть в сторону, чтобы взгляд не падал на ничем не прикрытую конечность. Право - его нелюбимая сторона. Хотелось руки в огонь сунуть, чтобы кожа, вены его синие, жилы и мышцы сгорели, чтобы кость одна осталась, которую прогреть можно. - Кому позор, кому венец. Сам ведь говорил. - полный отчаяния тихий голос почти утонул в звуках потрескивающего дерева. - Говорил. А теперь сжигаешь всё то, во что так верил. Я, подобно Виктору Франкенштейну, всей душой ненавижу то, чем так горел. - он закрыл глаза, прежде чем зарыться лицом в руки и ощутить контраст между жёсткой, немного потёртой тканью и гладкой холодной кожей. Посмотрев на очередную книгу, лежавшую около ног рядом с почти пустой бутылкой, он взял и открыл первую попавшуюся страницу.“...Не смеет и дохнуть
Смятенный юноша, при чёрных глаз сих встрече.
Как жарки те уста! как пламенны те речи!...”
Это напомнило Гоголю дознавателя. Те пламенные речи и чёрные глаза словно раскалённым штампом отпечатались на его сердце, и убрать их было никак нельзя, разве что только если с кожей отрезать. Как будто тогда, давно, когда писал третью картину, знал, что будет происходить с ним. Сейчас же всё изменилось. Он не знал, что будет завтра, не знал, что будет через час. С таким, как он, могло произойти что угодно, начиная от внезапного пожара в доме, заканчивая петлёй, мылом и откинутой табуреткой. Гоголь с громким стоном захлопнул книгу и недолго думая бросил в камин. Там ей самое место. Яким, казалось, тоже не спал. Это Николай Васильевич понял по характерному топоту, доносившемуся из соседней комнаты. Ходил взад-вперёд. Признаться, слуга барина своего очень любил и уважал, где-то, конечно, с ним был не согласен, но, несмотря ни на что, всегда вставал на сторону Гоголя. Правда, придя домой, ясно давал понять, что в чём-то всё-таки барин был не прав. Впрочем, это было не критично, так, восстановить справедливость. Да и не было никого ближе у Николая Васильевича. Один Яким остался, этакое звено, связующее Гоголя с его родителями. Рассказывал он барину, как служил у них до его появления. Относился трепетно, с теплом, на глазах ведь выросло чудо черноволосое. - Яки-и-и-им! - пьяным голосом заорал. - Яки-и-им! Шаги стихли. Видимо, слуга притворился, что спит. Но Николай Васильевич очень надеялся, что он придёт. Ждал его. А что, если тот и впрямь спал, и своим криком Гоголь его разбудил? Он вздохнул и уставился на довольные, плотно поужинавшие языки пламени. Каково быть огнём? Безразлично принимать то, что тебе дают, вырисовываться в какие-то очертания, силуэты, смотреть на сидевшего напротив, крепко задумавшегося и беспокойного человека, озарять его бледность своими яркими всполохами и выпаливать лазурь глаз, при этом не чувствуя сожаления. “Быть огнём легко, ты просто есть там, где тебя разожгли. Легко потому, что нет выбора.” - тоскливые мысли никуда не покидали светло-тёмную голову Гоголя. Но огнём быть он не хотел, хотел быть вольным делать всё, что душе угодно. И всё же, бывают моменты, когда сделать выбор было очень трудно, а правильного нет - всё равно что-то потеряешь. Сзади тихо скрипнула дверь. Яким прошёл в комнату, встал за креслом, в котором сидел Гоголь, и положил руку на спинку. На ладонь Гоголя он не обращал никакого внимания, барина совсем маленьким знал, и это тоже видел. Лишь удивился, что перчатки нет. Было неловко, напряжённая атмосфера накаляла и без того разгорячённый воздух. Яким, явно чем-то раздражённый и недовольный, хотел что-то сказать, но в последний момент закрывал рот и продолжал вглядываться в художества огня. Время тянулось медленно, как густой мёд стекает с поднятой ложки. Стояла всё такая же чёрная ночь. Неизвестно, сколько прошло. Неизвестно, сколько осталось. Но в сон уже начинало клонить. Николай Васильевич зевнул, прикрыв рот левой рукой. - Чего вызывали, барин? Гоголь не ответил, лишь слегка повернулся и посмотрел на Якима. Тот стоял за спиной, глядя на стопку книг. Тяжело было обоим. Николаю Васильевичу, конечно, особенно. Книги до сих пор горели, будто и не кончатся никогда. На полу оставалось ещё три копии. Одну он бросил сразу же после того, как догорела прошлая. Не горел он больше желанием писать, страх провала преследовал повсюду. Не к нему за поэмами да прозой всякой. К Александру Сергеевичу. Яким мнение барина своего разделял. Тоже считал, что все эти идиллии в картинах бесполезны, служил бы да служил. И всё же грустно было видеть Гоголя в таком состоянии. Понять его никак не мог, только меланхолично что-то в сердце отзывалось. Заражал Гоголь и своей улыбкой, и своей тоской. - Яким, скажи… - он помолчал, не решаясь говорить дальше. Хриплым от долгого молчания голосом продолжил. Лицо выражало лишь полное смирение, лишь только сжатые губы выдавали нервозность. - Чай налей. - не получилось выдавить из себя столь тревоживший его вопрос. Добавил: - пожалуйста. Слуга подошёл к столу, взял чайник и принялся заварку в кружку наливать. - Сначала напечатать, чтобы свои деньги потратить. А потом выкупать, опять же, за свои. И теперь жечь. Гоголь сделал два больших глотка. И без него знал, что делает. - Между прочим, ваша матушка, - упоминание матери вызвало чуть видную улыбку на лице Гоголя, - вас устроила в третье отделение. А вы, вместо того чтобы служить, - Яким взял кружку и на блюдце поставил с едва слышимым звуком, - идиллии пишите. - пошёл барину заказ отдавать, уйти хотелось, и поскорее, чтобы слёз этих не видеть. Сам себя и угнетал барин. Так и до могилы недалеко, да вот не слушает же, сколько пытался достучаться. - А потом ждёте, когда эти критики начнут вас ругать. Потом плачете, как баба, и сжигаете книги за ваши же деньги. - нет больше пряника - съели, остался только кнут. - У всех барин как барин, а у меня… - не договорил. Не дали. Горло защипало, а на глаза накатили слёзы. Резали слова Якима, боль причиняли. Будто кнутом, бил в одно и то же место, и с каждым ударом-словом всё больнее становилось. Распарывал кожу, верхний слой, а потом руками во внутренностях копошился. А самое страшное, что была правда в его ударах, было, за что бить. - Яким, я тебя крымским татарам продам. - не оборачиваясь, всё так же глядя на огонь сказал Николай Васильевич. Позвал ведь, душу открыть хотел, а он с деньгами да с деньгами. Но на не заданный вопрос слуга ответить смог, будто знал, что тот спросить хочет. “Что я делаю не так?” - задать не задал, но крутил из стороны в сторону, пытаясь найти ответ. Гоголь никогда никого не осуждал, думал, что не имеет права. Осуждал только себя. За всё. И даже сейчас - за то, что плакал. Одинокие слезинки друг за дружкой скатывались по щекам, вниз, к подбородку, оставляя мокрые, солёные дорожки. - Они таким, как ты, язык отрезают. Продам, а потом выкуплю, только уже без языка. Понял? - от обиды говорил, слова сами с его языка слетали, и челюсти сжал, чтобы злость сдержать. Яким подошёл к креслу, где сидел Гоголь, и, наклонившись, сказал: - Ага. Не получится у вас меня выкупить обратно, потому что денег не будет. Вы все их на свои книги, - кивнул в их сторону, - потратите, - встал и направился к выходу, но у двери оглянулся, - Николай Васильевич. - и вышел в коридор. - Яким, крымские татары-ы-ы. - повысил голос, чтобы слуга услышал. - Молчу-молчу. Как только дверь захлопнулась, Гоголь быстро вскочил на ноги, прихватив ещё одну книгу. Скрипи зубами не скрипи - легче не будет. И обидно было, и больно, и злость брала. Не удержавшись, начал страницы вырывать и по одной, по две в огонь бросать, чтобы всю ярость на листах выпустить. Бумага терпит всё. Зубами пытался порвать кожаный переплёт. Не получилось. Ещё сильнее разнервничался и кинул со всей силы книгу в камин. Она стукнулась о стену с глухим звуком. Николай Васильевич осел на кресло. Светлое поле. Вокруг росли нежные ромашки и белые люпины. Серое небо тоскливо глядело на зелёную траву. Не было никого. Только чёрный пёс сидел под единственной берёзой, стоявшей посередине поля. Глаза собаки были ярко-изумрудные, почти как трава под её ногами, в зубах она держала белый платок, по краям которого были бордово-красные засохшие пятна. Она залаяла, увидев за спиной Гоголя кого-то незнакомого, и испачканная ткань упала на землю, которую так боялся Николай Васильевич.