Простите, Николай Васильевич

      Из приоткрытого окна тянуло прохладой и свежестью. Гоголь расположился на кровати: устало сев на покрывало и поставив локти на колени, опустил голову на кисти, неизменно обтянутые чёрными перчатками. Взгляд с потёртого пола поднялся на Якова Петровича, эстетически приятного, будто выглаженного, но Николай Васильевич понимал, что такого быть не может, учитывая, чем они недавно занимались. Возможно, писарь просто сам воспринимал Гуро как эталон опрятности и чистоты. Но если вглядеться, можно было увидеть, что рукава его излюбленного бордового плаща были испачканы землёй - это контрастировало с основным цветом ткани - брюки постигла та же участь, что и плащ, только более незавидная. Яков Петрович сидел на стуле, который предложил ему в качестве места для отдыха Гоголь, ибо кресел не было, а на кровати тот располагаться почему-то вежливо отказался. Лопаты они оставили на голову Якима, пообещавшего их помыть и отнести обратно, в амбар неподалёку, откуда инструменты и взяли.       - Николай Васильевич, как вам писателем быть? Не тяжела ли ноша? - дознаватель заговорил медленно, в привычной манере растягивая слова. Взгляд его очаровательных глаз отчего-то был лишён глумливости, что придало Гоголю уверенности в своём намерении поделиться с Яковом Петровичем столь откровенным. Давно хотелось поделиться с кем-то, высказаться.       "Может, легче станет?" - это был главный аргумент, который придал уверенности.       - Ганц стал мил моему сердцу, я его и чувствовал, и знал по-настоящему. Да только передать эти чувства мне не удалось. - Николай Васильевич помедлил, но решил всё-таки сказать то, о чём думал. - Тяжело признаться в том, что два года ушли понапрасну. Не писатель я. Так, одно слово. Стало быть, искать себя надо на другом поприще, коли таланта нет.       - У вас, мой дорогой, есть желание. По крайней мере, его я наблюдаю каждый раз, когда вы за перо берётесь. Будь то даже те же заметки о деле. - Гуро говорил открыто, не таясь. Рассказывал, как старому приятелю. Была, конечно, в его голосе львиная доля наставничества, но это не ощущалось как высокомерие. Когда дознаватель не смотрел на окружающих с высокой колокольни, к нему хотелось прислушиваться, за ним хотелось идти. - Талантливые люди зачастую разбалованы своей расположенностью к делу, оттого они теряют стремление. А талант без упорства и желания практически не имеет никакого значения. У вас же есть все шансы стать великим писателем. Можно сказать, войти в историю.       Яков Петрович ненадолго замолчал. Следом еле слышным шёпотом трепетно произнёс:       - Живого юности стремленья Так испестрялися мечты... - Гуро увидел замешательство на лице Гоголя, донельзя поникшего, усталого и в миг потускневшего. Дознаватель хотел достучаться до писаря его же выражениями, но, видя реакцию, засомневался:       "Стало быть, не стоило." - сказанного не воротишь. Возможно, его надо было поддержать. Несильно сжать плечо, показывая, что Гуро здесь, рядом, дать простой дружеский совет. Но нельзя, ибо нет возможности. Яков Петрович был уверен, что если он отпустит себя, позволит-таки подпустить писаря ближе, то все многолетние труды, поиски, страдания уйдут зазря.       "Николай Васильевич, аки больной и юродивый, в обмороки падается да чушь несёт!" - как-то сказал дознавателю господин Ковалейский. Гуро и ожидал увидеть захудалого местного сумасшедшего, каким-то образом сумевшего попасть писарем. Признаться, даже готовил реплики, подходящие для общения с душевнобольным, и обещал себе, что будет вести себя более доброжелательно. Обещание сдержал, а вот приготовленные фразочки не пригодились. Николай Васильевич, как выяснилось, не чудак подзаборный, а уникальный юноша, который, безусловно, ему пригодится. И при входе в ту гостиную, навалом забитую разодранными книгами с идиллией, которую Гуро читал на досуге, все сомнения отпали. Гоголь действительно тот человек, который ему нужен. И, начиная свой рассказ про опыт, рассчитанный исключительно на то, чтобы разбудить уснувшего в кресле писателя, Яков Петрович знал, что уедет не один. Всё, конечно, получилось проще. Предлагать не пришлось: тот сам напросился.              Это одна сторона пропахшей нестираемым металлом медали.       Каково было удивление Гуро, когда Николай Васильевич после долгого молчания продолжил немного хриплым тихим голосом:       - Порой небесного черты, Души прекрасной впечатленья... - Николай Васильевич подхватил речь дознавателя без особого энтузиазма, но в душе его нашёл отклик этот жест. Тронуло. До боли в груди и скрипа в сердце тронуло это странное понимание между ними. Здесь не было места сарказму, иронии, высокомерию - всему тому, что Гуро применял повсеместно, однако не с ним и не сейчас.       Взгляд Николая Васильевича скользнул по несколько хищным чертам лица Якова Петровича. Резкие скулы, впалые щёки, острый подбородок и красивой формы глаза - всё это было похоже больше на скульптуру, сделанную искусным мастером. Гуро, поймав взгляд писаря, в котором читался немой вопрос, улыбнулся. Так он улыбался впервые: слегка приподнял уголки губ и прищурил глаза, наполненные чем-то тёплым и светлым, под которыми заискрились лучистые морщинки. Сердце Гоголя пропустило удар. Он улыбнулся так для него? Эта скромная нежность в ясных очах дознавателя предназначена ему, несостоявшемуся писателю и никчёмному, бренному человеку?       Николай Васильевич, как свеча, плавился под этим взглядом. Ловил каждое движение сухих губ Гуро. И напрочь забыл о том, что всеми силами старался не думать о дознавателе. Ни в каком ключе. Старался не думать о его красивом голосе, вежливом тоне, о его длинных пальцах, цепких и ловких. Однако выходило из рук вон плохо. Гоголь сам не понял, в какой момент так резко позволил себе всё то, что упорно запрещал.       Якову Петровичу же откровенно льстило внимание молодого писаря. Вместе с этим преданно смотрящие голубые глаза заставляли задуматься. Всё ли он верно делает? Таков его путь? Или дознаватель сам всё выдумал? Придумал себе цель и не видит ничего, кроме неё. Скольким он уже поступился. Чем ещё придётся пожертвовать? Хотелось подойти к расстроившемуся Николаю Васильевичу, коротко обнять за плечи или положить изящную ладонь на хрупкое даже под толстым слоем одежды плечо. Помочь хотелось. Впервые за много лет. Гуро знал историю своего коллеги от начала и до конца, несмотря на то, что тот и словом не обмолвился. Знал и про отца, и про шрам, и про перчатки. Всё знал, до единого. И проникся не грубой и слезливой жалостью, а искренним сочувствием.       Вот вторая, потёртая и истрёпанная, усталая и измождённая, почти пропащая, сторона когда-то потерянной медали.              Якова Петровича иногда посещали малодушные мысли, отображаясь в сомнениях:       "Нужно нам это?" - ответ всегда, редко с натяжкой, был положительный. Лучше же пожалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал, так ведь? Или нет?       Гуро вздохнул. Хочется простой человеческой жизни. Без многочисленных раздумий, сомнений, рисков. Он опрометчиво считал, что людские чувства в привычном их проявлении оставил далеко в прошлом. Глупо и наивно. А вроде взрослый человек.       Николай Васильевич поспешил опустить взгляд, внезапно начав испытывать сковывающую неловкость. Но вместе с ней он чувствовал и воодушевляющую лёгкость. Экий оксюморон в душе. Будто надежду, светлую и нежную, теплил в сердце. Так хорошо было с Яковом Петровичем. Пусть он просто молча сидел в комнате - от самого его присутствия на душе разливалось размеренное спокойствие. По щеке скатилась одинокая слезинка, оставляя за собой мокрый след. Юноша поймал её языком. Выглядел он наивно, как отруганный матерью ребёнок, тихо плачущий в углу. Сколько Гоголь себя помнил, только с отцом он чувствовал себя так же хорошо и спокойно. Даже Яким, прошедший со своим барином через разное, знавший его с младенчества, не стал настолько близким. С Гуро всё это произошло слишком спешно, неразумно, неаккуратно, но Николай Васильевич не мог сопротивляться, словно сердцем знал, что их пути крепко-накрепко переплетены.       - Николай Васильевич, - шёпотом. Яков Петрович, коря и проклиная себя, встал и бесшумными шагом подошёл ближе к писарю, - посмотрите. - Он опустился на корточки, так и не дождавшись, пока тот поднимет взгляд, вложил ладони Гоголя в свои, грубые, где-то мазолистые, но не лишённые изящества и аристократичности. - Я сниму? - прежде чем получить ответ, Гуро осторожно потянул перчатку на себя. Николай Васильевич попытался одёрнуть руку, но Яков Петрович схватил крепче. - Я знаю. - коротко и ясно. И усмехнулся, видя реакцию писаря. Стянув ненужный предмет одежды, аккуратно положил на кровать. Вторая легла рядом с первой.       Ввиду своей работы Гуро повидал немало трупов, руки Гоголя были чем-то похожи на руки тех многочисленных убиенных: холодные и белые. По привычке, не глядя, провёл пальцами по запястью, нащупывая пульс. Бьётся пылкое юношеской сердце. Чего ещё можно было ожидать?       Николай Васильевич открыл рот, собираясь сказать, что не стоит продолжать эту пытку грузным молчанием, но сил выдавить из себя хоть какой-то звук или закрыть рот не нашлось. Он так и сидел, рассматривая сквозь тёмную пелену перед глазами, как быстрые пальцы Гуро очертили края шрама, то немного надавливая, то нежно поглаживая. Слезинки падали на их переплетённые руки, оставляли после себя прозрачные солёные следы.       - Вам, наверное... - голос предательски пропал, а фраза застряла где-то в горле, оседая там тяжёлым комом, сжимающим слабую грудь, давящим на неё.       - Не спешите, мой дорогой... - Гуро, подначивая, улыбнулся, - писарь, выгонять меня. - тут Яков Петрович замолчал, ненадолго задумавшись, а затем медленно стянул со своего пальца тот самый перстень, который Гоголь приметил в первую их встречу, с невероятно красивым розовым камнем, запавшим писарю в сердце.       Украшение Николаю Васильевичу шло, хоть и подчёркивало бледность его кожи, делая из него этакого английского аристократа.       - Я не мог упустить столь напористого взгляда, направленного на это кольцо. Господин Гоголь-Яновский, - вторая фамилия стала неожиданностью и очередным напоминанием об отце, отчего Николай Васильевич странно поморщился, - вам, право, идёт. Носите, что называется, с удовольствием.       Яков Петрович, как истинный джентльмен, поцеловал кисть писаря, собираясь уходить. Прикоснулся губами к внешней стороне ладони именно той руки, где тянулся этот уродливый шрам, казавшийся Гоголю клеймом, с которым невозможно жить. Тяжело каждый раз видеть это. И, к сожалению, видеть приходилось часто. Даже очень. Это не спина, которую чтобы увидеть, надо либо очень извернуться, либо намеренно разглядывать себя в зеркало. Это ладонь его рабочей руки, которая постоянно мелькала перед глазами. Николай Васильевич был благодарен за то, что они не касались этой темы. Гуро словно и не замечал, хотя это, конечно же, неправда.       - Я не могу его взять, простите. - писарь, очухавшись, стал поспешно снимать с пальца перстень.       - Возьмите. - не терпящим возражений голосом припечатал дознаватель. Гоголь стал менее решителен в своих действиях. - Мне хочется, чтобы он был у вас, Николай Васильевич. - уже мягче пояснил Гуро.       За какой-то жалкий час всё поменялось слишком сильно. Ужасно сильно. И это пугало. Они ничего нового не узнали, точнее, Гоголь ничего не узнал. Яков Петрович же многое для себя определил.       Гоголь так и не понял, в какой момент остался в комнате один с кольцом в сжатой ладони. Ветер за окном завывал раненым псом, отчего шторки размеренно - иногда не очень - покачивались.       "Зачем мне оно?" - покручивая украшение в руках, думал Николай Васильевич. Но, почувствовав, что от раздумий уже начинает болеть голова, лёг навзничь на кровать как был: в верхней одежде. Пиджак и рубашка помнутся.       - Ну и чёрт с ними. - нечётко пробормотал Гоголь. Сил не хватало ни на что. Он чувствовал себя совершенно опустошённым, будто у него изнутри всё выковыряли большой железной ложкой. Ног, рук, головы да и в принципе тела словно не было. Не пошевелить, не подвигаться. Лишь в груди что-то неприятно ныло. Точно ему содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой боли.       Заснул на этот раз крепко, с надеждой, что больше никто к нему не придёт: ни Яким, ни Яков Петрович, ни уж тем более Александр Христофорович.